Д. Хэмилтон. «Только, чур, без поцелуев» Глава 11: Не забывай меня
Пролог: Если бы только футбол мог быть таким веселым...
Эпилог: Величайший менеджер всех времен... Даже если я сам так считаю
Хронология/Благодарности/Об авторе
***
«Итак, — спросил я, — ты скучаешь по футболу?» Клаф посмотрел на меня так, словно не понял вопроса. Я навестил его у него дома. Он сам открыл дверь. На нем был нарядный свитер с V-образным вырезом и рубашка с открытым вырезом, он выглядел похудевшим и гораздо более бледным, как будто только что оправился от сильной простуды. Красные пятна исчезли с его лица, которое было как будто очерчено, а медленные движения тела говорили о том, что его кисти и коленные суставы одеревенели. Он настаивал на том, чтобы носить свою твидовую кепку в доме, что делало его похожим на фермера-джентльмена или отставного жокея.
Я последовал за ним в гостиную. Сидя на диване, окруженный ворохом газет, он начал рассказывать о своем саде, внуках, письмах, которые он до сих пор получает, и играх, которые он смотрел по телевизору, чтобы «кричать на экран, когда кто-нибудь говорил глупости». Странно было видеть его в повседневной одежде и вне уютной, закрытой обстановки футбольного клуба. В такой уютной обстановке он выглядел гораздо менее суровым персонажем.
СМИ не особенно интересовались Клафом на этом этапе его отставки, а его публичный голос затих. Обвинения в финансовых нарушениях, которые начались летом 1993 года сразу после его отставки — когда тогдашний председатель совета директоров «Тоттенхэма» Алан Шугар заявил в Высоком суде, что Клаф любил «дать на лапу» — практически сошли на нет, хотя эти обвинения серьезно подорвали его репутацию. Он снова ненадолго пострадал в сентябре того же года, когда телепрограмма «Мир в действии» обвинила Клафа в торговле билетами на черном рынке (хотя внутреннее расследование клуба его оправдало).
Под руководством Фрэнка Кларка «Форест» с первой попытки вернулся в Премьер-лигу, опираясь на голы Стэна Коллимора. Кларк купил его через несколько недель после вступления в должность за £2,25 млн. Эпоха Клафа и рассказы о его пьянстве, казалось, принадлежат другому столетию. У меня возникло ощущение, что в клубе Клаф воспринимается как человек вчерашнего дня. Многие люди, казалось, испытали огромное облегчение от того, что он убрался. Его совсем не видели и о нем мало говорили.
Мы посидели некоторое время, попили кофе, а потом Клаф повел меня в переднюю комнату, чтобы мы могли посмотреть на прекрасно отреставрированную стиральную машинку его матери, которые он позже использовал как лейтмотив в своей автобиографии. Казалось, он забыл, что уже показывал мне машинку во время предыдущего визита всего за несколько недель до этого. Он вкратце вспомнил свое детство и сам день стирки, резкий запах мыла и порошка, сопровождающий яростное кручение ручки люльки, машины с «женским» приводом, которая для него олицетворяла его гордое скромное происхождение и честный труд обычной рабочей семьи. Я почти видел, как его сознание пересекает время, как перед его глазами возникает видение его мамы.
Рядом с машинкой Клаф положил свиток, врученный ему городским советом Ноттингема, в котором он объявлялся Почетным членом города. Эти два предмета вместе представляли то, откуда он пришел и чего достиг. В углу комнаты стояла картонная коробка с письмами от поклонников. Некоторые конверты были аккуратно отпечатаны на компьютере, другие были подписаны неровным почерком. На одном из них было написано «Сэру Брайану Клафу» — честь, которой он никогда не удостоится.
«Ты не думаешь, что состарился, пока один за другим не начинаешь считать годы, — сказал Клаф. — В этот момент ты понимаешь, как много ты видел. Казалось, не прошло и пяти минут с тех пор, как я начал заниматься футболом. И вот я с ним покончил». Тогда я спросил его, не скучает ли он по футболу. Он был на пути между своей старой и новой жизнью, играл с внуками, иногда помогал в газетном киоске своего сына. «Я не скучаю по тебе», — под этим он подразумевал СМИ. Он сделал паузу и опустил козырек своей кепки, как будто пряча глаза. «Мне нравится на пенсии. Мне нравится хоть раз пожить спокойно». Я не был уверен, что верю ему.
Он любил свой сад, особенно деревья. Иногда Клаф нанимал команду подмастерьев для уборки листьев, прополки клумб, стрижки травы и подрезки кустов. Он возвращался домой и осматривал работу так, словно был главой Королевского садоводческого общества. Он любил крикет, но, похоже, смотрел его только по телевизору. Когда он ходил на него, обычно на «Трент Бридж», когда был менеджером «Форест», он сидел всего час или два, прежде чем вернуться в свой кабинет. Один из его друзей также сказал мне, что он никогда не знал никого, кто бы так наслаждался каникулами, как Клаф. «Это видно по его лицу. Он совсем другой человек», — сказал он, как будто чувствовал себя обязанным привести доводы в пользу благосклонности Клафа.
Я знал, что Клаф предан своей семье и говорил мне, что хотел бы проводить с ними больше времени, но его ответ все равно не убедил меня. Должно быть, так много людей задавали ему этот вопрос, что, я думаю, у него выработалась на него рефлекторная реакция. В любом случае, мое выражение лица должно было выдать мои сомнения. Он пристально посмотрел на меня. «Ты мне не веришь, не так ли? Кепка была снова натянута на лицо, на этот раз так сильно, что ее козырек почти касался его носа. Он склонил голову в мою сторону. «Да, — сказал он флегматично. — Иногда я встаю и думаю, что мне нужно выбрать состав на игру. Вскоре это проходит, и я начинаю гулять по саду и любоваться растениями, деревьями и пейзажами. Я внес свою лепту. С меня хватит футбола. Я наслаждаюсь жизнью. Честно».
На этом разговор временно заглох, и Клаф повернулся, чтобы пройти обратно в гостиную. Он остановился под перемычкой двери. «И никто никогда не сделает того, что сделал я в "Ноттингем Форест". Отныне это то, что согревает меня ночами».
Я знал, что он имел в виду, и, конечно, он был прав.
Клаф впал в печальный упадок в первом сезоне Премьер-лиги, как раз когда футбол был на пороге своей революции — времени, когда он, наконец, оторвался от немного грязного гламура семидесятых и восьмидесятых и бросился в эру блеска шоу-бизнеса, несясь в процессии серпантина на джагернауте телевизионных денег.
Невозможно представить, что из болота банкнот, которым является современный футбол, когда-нибудь может появиться другой Брайан Клаф. Достичь сейчас того, что сделал Клаф между первым титулом чемпиона в 1972 году и вторым Кубком чемпионов восемь лет спустя — с таким способным человеком, как Питер Тейлор, или без него — просто невозможно. Ни одна команда из захолустья, такая как «Ноттингем Форест» или «Дерби Каунти», не способна получить, не говоря уже о поддержании, конкурентного преимущества над клубами, которые управляются как огромные корпорации.
Поляризация игры почти гарантирует, что никто из тех, кто учится управленческому ремеслу в нынешней Лиге Два, не сможет возглавить команду из середины таблицы Чемпионшипа и привести ее к титулу Премьер-лиги при скромных финансовых возможностях и толпах, которые редко превышают 25 000 человек. Этот подвиг был достаточно удивительным, когда Клаф впервые совершил его, что подчеркивало его уникальное индивидуальное мастерство. Одиночный титул «Дерби» можно легко списать на возмутительную случайность. Но когда он повторил это с другим клубом, а затем дважды выиграл Кубок чемпионов, он установил золотой стандарт, по которому оценивалась вся его карьера.
Когда я слышу, как кто-то пренебрежительно отзывается о последних, в основном бесплодных годах карьеры Клафа (ведь два Кубка Лиги — это мизерная прибыль на сделанные им финансовые вложения), я думаю о Джозефе Хеллере, авторе романа «Уловка-22» [Catch-22]. Когда Хеллеру говорили — эту фразу он слышал неоднократно — что «вы никогда не писали лучшего романа, чем "Уловка-22"», он мудрено кивал головой в знак согласия, а затем отвечал улыбкой: «А кто написал?» Никто в британском футболе и близко не подошел к тому невероятному преображению, которое Клаф совершил в двух клубах, не имевших почти ничего, кроме грозных талантов их менеджера.
Когда Клафа вспоминают сейчас, это часто связано с его резким или шутливым афоризмом, который он порой бросал, с подражательным «молодой человек», с зеленой толстовкой, которая стала торговой маркой, с «взятками» в коричневых конвертах или с изможденным, багровым от алкоголя лицом. К сожалению, Клаф-водевильян заслоняет собой Клафа-мастера управления, а пятна на его характере заслоняют тот долг, которым многие обязаны ему, и то наследие, которое он оставил.
В спорте многое эфемерно. По прошествии лет выцветшие фотографии и кадры финалов кубков и отдельных выступлений начинают выглядеть устаревшими и неактуальными в глазах нового поколения, которое преклоняется перед своими героями. Для них прошлое, окрашенное в цвета сепии, не имеет никакого отношения к яркому настоящему. Я в этом не уверен.
Клаф был колючим, интроспективным и странным сочетанием таланта, амбиций и напыщенности. Но ему можно было простить его плохие стороны, потому что у него было горячее чувство цели, которое не полностью подпитывалось перспективой личной финансовой выгоды. Больше, чем другие, он заботился о духе футбола и необходимости играть в игру стильно и без цинизма. Он видел благородство в тех фигурах, которыми восхищался: Рейч Картер, Лен Шеклтон, Джеки Милберн, Алан Браун и герой Клафа, инсайд-форвард «Мидлсбро» Уилф Маньон. Он вознамерился скопировать их. Кроме того, он осознавал историю футбола, то, что игра значит для обычного человека, и ту ключевую роль, которую она играет в повседневной жизни многих людей. Он также был достаточно реалистичен, чтобы понимать, что когда его роль в этом закончится, историческое течение будет течь дальше и смоет все, кроме его самого заметного вклада.
«После того, как я уйду на некоторое время, — часто говорил он, — будет казаться, что меня никогда не было в футболе. В начале игры ты думаешь, что ты незаменим. Мне никогда не приходило в голову, что я не был незаменим в "Дерби", например. Я даже говорил им об этом. Вскоре я узнал, что нес чушь. Всегда есть кто-то, кто может сесть на твое место. Я ничего не знаю об искусстве. Но я знаю, что один художник влияет на другого, убеждает его писать в том же стиле или использовать те же цвета. Я считаю, что если я смогу повлиять хотя бы на одного менеджера, чтобы он посмотрел на то, что я сделал, а затем попытался сделать то же самое сам, то я буду считать это комплиментом. Я буду знать, что я был полуприличным в своей работе».
В статье, опубликованной в конце 1950-х годов в газете Empire News, Клаф сказал: «Публичность — не моя сильная сторона. Некоторым футболистам нравится постоянно видеть свои имена в заголовках газет. Мне — нет». Это самое абсурдное заявление, которое он когда-либо делал. Клаф обожал публичность и любил, чтобы его имя было на виду. Он стал собственным словарем цитат:
«Я бы не сказал, что я был лучшим менеджером в этом бизнесе. Но я был в числе лучших».
«Если бы Бог хотел, чтобы мы играли в футбол на облаках, он бы посадил там траву».
«У нас никогда не бывает разногласий с игроками. Мы говорим об этом в течение двадцати минут, а потом решаем, что я был прав».
Футбол столь часто использует неуместно эмоциональные выражения для описания того, что происходит внутри и вокруг него. Слова «трагедия» и «трагический» слишком часто применяются к событиям — таким как проигрыш в финале кубка, вылет из турнира или даже небрежно пропущенный гол — которые даже отдаленно их не заслуживают. То, что Клаф управлял лишь мелкой рыбой в пруду, было названо трагедией. На публике Клаф горячо соглашался с этим. Всю свою футбольную жизнь он вел себя так, словно хотел быть где-то в другом месте. С ним всегда создавалось впечатление, что вид из окна был бы бесконечно лучше, а трава на поле — зеленее, если бы он сидел на скамейке другого клуба. В частной беседе он признавал, что бесконечно больше подходит для той раздачи, которую ему подбросила судьба.
Ни один сезон, кроме последнего, не проходил без того, чтобы Клаф не был связан, неопределенно или как-либо, с переходом в другой клуб. Истории «Клаф готов уйти» или «Клаф собирается в (вставьте сюда название почти любого клуба)» занимали гектары газетной бумаги и галлоны чернил. В «Дерби» он якобы был на грани перехода в «Ковентри» за несколько недель до завоевания титула чемпиона. После победы в нем, когда «Дерби» прошел через первые раунды Кубка чемпионов, он пожаловался на решение «Сандерленда» не обращаться к нему после второго ухода Алана Брауна с «Рокер Парк». «Я бы пошел туда, — сказал он. — У меня всегда была страсть к "Сандерленду"».
В «Форест» постоянно звучали угрозы отставки, либо как следствие разногласий в совете директоров по поводу того, что сказал или сделал Клаф, либо потому, что нужно было где-то занять вакансию: «Манчестер Юнайтед», «Манчестер Сити», «Шеффилд Уэнсдей», «Дерби», «Барселона», «Валенсия», «Хихон», сборная Греции, клубы зарождающейся Североамериканской футбольной лиги... список можно продолжать и продолжать. Как умел только он, Клаф извлекал капитал из всех них, манипулируя каждой возможностью для достижения цели. Он использовал их, чтобы укрепить свое господство над советом директоров, добавить рычаги влияния на свои контрактные требования или просто устроить дебош.
Например, в «Сандерленде» он знал, что один из тех, кого он больше всего презирал, Боб Стоко, был следующим в очереди на пост менеджера. Стоко был на поле, играя за «Бери», в тот день, когда завершилась игровая карьера Клафа. Клаф был в агонии, сжимая колено и крича от боли. Подумав, что он симулирует травму, Стоко крикнул ему, чтобы он вставал и продолжал играть. Клаф так его и не простил.
Выдвижение себя в качестве кандидата на вакантное место в «Сандерленде» было сделано исключительно для того, чтобы отомстить Стоко. «Сандерленд», в конце концов, находился на дне Второго дивизиона, и ради них Клаф ни за что не собирался бросать команду, выигравшую чемпионат Англии. Он поднимался по лестнице, делая отчаянный шаг за шагом, не для того, чтобы добровольно спуститься с нее снова. Он не мог поверить, что всего шесть месяцев спустя Стоко выиграл Кубок Англии. «Но он дерьмо», — сказал он.
В «Дерби», как в 1977 году, так и после возвращения Питера Тейлора в 1982 году, Клаф практиковал хлопание ресницами перед советом директоров, создавая впечатление, что он может вернуться, если предложение будет достаточно хорошим. Он намеренно создал ложное чувство ожидания. «"Дерби" заслужил это, — сказал он мне, — за то, что позволил мне уйти».
Та же техника флирта использовалась при подходе к нему со стороны телевидения и горстки избирательных округов, которые предложили ему стать потенциальным кандидатом в депутаты. Но вероятность того, что Клаф станет членом парламента, примерно такая же, как вероятность того, что он станет архиепископом. Он не смог бы долго продержаться в разреженной атмосфере Вестминстера, и он знал это. Его горючий характер не подходил для протоколов готических коридоров и заумных процедур Палаты общин; острая скука и чувство отстраненной беспомощности преследовали бы его. Более того, Клаф — хотя и умный во многих отношениях — не обладал скальпельно острым интеллектом, необходимым для понимания сложных законопроектов, терпением для выполнения основной работы с избирателями, и я не могу представить его проводящим долгие ночи за просеиванием красных чемоданчиков ответственности кабинета.
Он много говорил со мной о политике, потому что знал, что я страстно ею интересуюсь. Он был социалистом, хотя и с шампанским. Особенно в 1970-е годы его часто просили высказать свое мнение по текущим вопросам — от правительства тори Эдварда Хита до отставки Гарольда Уилсона, от королевской семьи до социальных лишений. Однако его знания и политическая философия не выдержали бы глубокого изучения.
Даже в том маловероятном случае, если бы он стал парламентарием, Клаф не смог бы далеко уйти от задних скамеек. Для человека, привыкшего быть в центре событий, это было бы ограничивающим и удушающим опытом. Тем не менее, он пользовался публичной известностью, сопровождавшей каждый раунд спекуляций о его будущем в качестве возможного члена парламента. Он делал это, чтобы утешить себя.
Как подчеркнул Тейлор в своей книге, Клаф хотел быть нужным. Он жаждал расположения окружающих и нуждался в том, чтобы ему говорили, какой он хороший, как блестяще он выступил. Каким бы надуманным ни было предложение альтернативной работы, он рассматривал его как еще один способ одержать верх над тем, кто отверг его в прошлом: «Сандерленд», уволивший его с поста тренера молодежки; «Лидс», уволивший его еще до того, как он распаковал свой чемодан; «Форест», обратившийся к нему только после сорока четырех дней пребывания на «Элланд Роуд»; вечный отказ сборной Англии; отказ любого крупного английского клуба — «Манчестер Юнайтед», «Ливерпуля», «Арсенала» — рассматривать его в качестве менеджера. Для больших клубов Клаф был радиоактивным, его нельзя было трогать ни в коем случае. Но ухаживания других клубов были для него заверением, подтверждением его ценности и самооценки. Он никогда не видел, как ярко это подсвечивало его уязвимость и незащищенность, которые так прозорливо определил Тейлор.
Вокруг Клафа сложилось столько мифов, что трудно было приблизиться к нему самому. Отбросьте грубый стереотип человека, слегка не в себе, который превращается в коррумпированного, страдающего алкогольной зависимостью, и подумайте вместо этого о беспокойном мечтателе, личная боль которого никогда не находится далеко от поверхности. Он действительно зациклился на несбывшихся обещаниях своей игровой карьеры. Он действительно затаил обиду, реальную или воображаемую. Какая-то часть его души считала, что его не ценили должным образом и часто многие из тех, кто его нанимал ему не доплачивали.
Помимо того, что «Дерби» и «Форест» так славно справлялись под его руководством, нужно помнить, что Клаф был по сути искателем внимания и человеком, которому нужны были постоянные гарантии. Он жаждал признания и ненавидел, когда его игнорировали. Каждый раз, когда я заходил с ним в магазин или бар, я видел, как люди переглядывались, недоверчиво моргали, а затем подталкивали друг друга. Как только один человек набирался смелости подойти и заговорить с ним, за ним следовали и другие, хлопая его по спине и прося автограф. Клаф упивался этим и реагировал на такие случаи, как будто давал представление на сцене. Обычно он был обаятельным и разговорчивым, непринужденная манера поведения и рукопожатие были прелюдией к хорошо отрепетированным репликам, которые обычно заставляли их получателя чувствовать себя гораздо лучше от того, что он с ним встретился. «Здравствуй, красавица», — говорил он женщинам, независимо от их внешности.
Если по какой-то причине на него не обращали внимания, он был склонен говорить очень громко, или начинать петь, или даже передвигать мебель по комнате — в общем, все, что угодно, лишь бы люди обратили на него внимание. Это никогда не подводило. Однажды, в отеле на набережной Брайтона, он поразил дюжину или около того гостей бара отеля тем, что выбирал истории для чтения вслух из газеты Guardian, а затем пытался вовлечь бармена в разговор о них. Бар находился в двадцати пяти метрах от нашего столика, и его голос заполнил комнату. Он очень быстро ее очистил.
На вопрос, был ли бы Клаф столь же успешен в современном футболе, легко ответить — не был бы. Клаф всегда был на высоте, когда полностью управлял командой. В наши дни он не смог бы установить полное господство над клубом, как он делал это в «Ноттингем Форест», так, чтобы он привлекал к себе внимание, как только он входил в его двери утром.
Он должен был отчитываться перед советом директоров, многие из которых были очень богатыми бизнесменами и инвесторами, гораздо более влиятельными, четко излагающими и сопричастными, чем те, к которым он привык. Его решения, особенно на трансферном рынке, проверялись бы гораздо тщательнее. Его беспечность в отношении того, что и когда он говорит, воспринималась бы с большим подозрением, особенно если последствия одной из его словесных атак заставят вздрогнуть курс акций или расстроят спонсоров или рекламодателей. Его пьянство было бы ограничено или, по крайней мере, более тщательно контролировалось, а его самовлюбленным прихотям не потакались бы с такой готовностью. Он должен был приглушить в себе непохожесть, непостоянную жилку, которая была в нем, потому что современные футбольные органы не были бы так снисходительны к нему за его разрушительные тирады против власти.
Клафу было бы неприятно иметь дело с требованиями агентов игроков и делать это, зная, что баланс сил переместился из кабинета менеджера в раздевалку. В раздевалке и на тренировочном поле он должен был быть менее резким и пренебрежительным по отношению к игрокам, которые, как быстро напомнили бы ему совет директоров и акционеры, являются главными финансовыми активами клуба. Он не смог бы так грубо обращаться с ними или обходить любые договорные переговоры путем запугивания или унижения. Финансовая независимость и правило Босмана заставили игроков полностью осознать свою ценность и конкурентоспособность, и Клаф с трудом смирился бы с таким положением дел.
Как бы странно это ни звучало, но для человека, который в свою эпоху был так щедр на рекламу, прожорливые требования современных СМИ стали бы для Клафа непосильным бременем. С шумом новостей и радио, с толстыми спортивными приложениями, с Интернетом, поставляющим как сложные аналитические материалы, так и рядовые мнения болельщиков, Клафу было бы невозможно беспрепятственно высказывать свое собственное мнение или версию событий. С практической точки зрения, сам факт работы с круглосуточным спросом на цитаты создавал бы для него значительную нагрузку.
Клаф предпочитал общаться с небольшим числом журналистов, игнорируя остальных, и ставить свою фамилию в колонках за большие деньги, но написанных за него. Дэвид Лейси из Guardian однажды написал, что со времен Ибсена никто не использовал больше литературных рабов. Клаф использовал предоставленное ему газетами пространство, как мыльную оперу в «Уголке оратора», для откровенной пропаганды или сведения счетов.
Я начал писать для Клафа колонку, которая выходила под его фамилией в газете Nottingham Evening Post. Он звонил мне или отлавливал меня лично, говорил два-три пункта того, что хотел бы сказать, а потом говорил мне: «Придумай остальное — и обязательно добавь туда пару шуток. Мне нравится смеяться, когда я читаю ее». Успех колонки оценивался по тому, сколько национальных газет напечатали ее на следующее утро.
Через месяц или два Клаф вызвал меня к себе в кабинет. «Мне стыдно, что я получаю столько денег и столько капитала за колонку, которую я на самом деле не пишу, — сказал он. — Я написал твоему редактору, чтобы попросить его выплатить тебе часть моего гонорара. Так почему бы нам не начать писать их больше... и тогда ты сможешь начать выплачивать ипотеку». Я получал £125 за каждую статью от первого лица, которую я писал вместе с ним. Каждый год появлялось не менее двадцати пяти колонок, что приносило мне дополнительные £3 тыс. — тогда это была четверть моей основной зарплаты. На половине своей речи на прощальном обеде, он прервался, чтобы публично попросить моего редактора заплатить мне больше денег.
Клаф приглашал журналистов на обед, платил за еду, а потом отдавал им чек. «Запиши это на свои расходы, — говорил он. — Купи на них что-нибудь своему ребенку». Это было типично для его щедрости, которую он распространял далеко и широко, и часто на людей, которых он едва знал. Я видел, как он платил за продукты незнакомых людей, стоя в очереди в магазине. Я видел, как он покупал еду и бутылки вина и пива для людей в пабах, которых он никогда раньше не видел. Он хотел «распространить немного счастья».
В целом Клаф любил помогать журналистам, несмотря на то, что старательно избегал их, и получал большое удовольствие, когда придумывал вступление или заключительный абзац. Ему нравилось читать газетные колонки писателей, которые, по его мнению, писали стильно и авторитетно. Он любил читать фрагменты вслух из их колонок, наслаждаясь тем, как их слова ложатся на его собственный язык. Создание фраз восхищало Клафа: то, как кусок письма обретает форму в сознании, прежде чем он обретает постоянную форму на бумаге. Помимо слов на странице, его привлекало ораторское искусство – лейбористские политики, такие как Беван, Фут и Бенн, — и он обычно прорабатывал то, что хотел сказать, задолго до того, как отточенное до мелочей предложение, слетало с его губ.
Но ненасытная, крикливая пресса, гораздо более многочисленная и обрушивающаяся на него дважды в день, была для Клафа сущим адом. В последние годы жизни ему приходилось выпивать — часто очень много — перед тем, как приступить к телеинтервью. Он делал это из-за давления. «Я — лающий тюлень, — сказал он, — и я должен выступать». Он знал, чего от него ждут: блестящей, запоминающейся реплики или пулеметной очереди желчи.
Когда я сажусь перед телекамерой на полчаса, — говорит Клаф, — я как будто становлюсь премьер-министром. Я должен сказать что-то важное. Я не могу быть скучным. Эрик Моркэм однажды рассказал мне о чертовски сильном давлении, которое он испытывал. Где бы он ни появлялся, люди ожидали, что он будет смешным. Если его не было, они уходили разочарованными. Представь себе! Каждый раз, когда ты покидаешь свой дом и выходишь на улицу или в комнату, тебе приходится становиться тем, кем тебя считают другие люди... вот это и душит». В условиях жестко организованных пресс-конференций в современном футболе и постоянного присутствия телекамер я сомневаюсь, что у него хватило бы терпения выдержать то, что требуется от современного менеджера.
Итак, представьте себе сдержанного Брайана Клафа, часто подчиняющегося совету директоров, регулярно угождающего спонсорам и рекламодателям, сдерживающего свою критику, вежливо отвечающего на один нудный вопрос за другим (и не употребляющего бранных выражений) во время пресс-конференции, транслируемой в прямом эфире на Sky. Это был бы Клаф, из которого вынули душу. Этого бы просто не могло быть.
Клаф ушел из футбольного менеджмента в пятьдесят восемь лет, в возрасте, когда такие современники, как Алекс Фергюсон и Бобби Робсон, были еще стройными, подтянутыми и работоспособными. Он умер от рака желудка в возрасте шестидесяти девяти лет, и в течение дюжины лет после выхода на пенсию вносил лишь незначительный вклад в основные дебаты об игре. Лишь отчасти это было вызвано нездоровьем. Беспокоясь о тени, которую он отбрасывал на «Форест», Клаф намеренно избегал «Сити Граунд», пока, слишком запоздало, как бы невзначай, клуб не переименовал свою трибуну «Экзекьютив Стэнд» в его честь. Пересекая Трент Бридж со стороны города, с именем, написанным ярко-красными буквами, трибуна Брайана Клафа возвышается над горизонтом. Вклад Питера Тейлора в успехи клуба — позорно — ни с чем не сравним.
Клаф объяснил мне свое решение о самоотречении. «Когда я был в "Лидсе", казалось, что Дон Реви все еще живет над магазином и каждое утро заходит туда выпить кофе. Когда я ушел из "Дерби", Дэйв Маккей, наверное, думал, что я где-то рядом, потому что я все еще жил в Дерби, а его команда была моими друзьями. Оглядываясь назад, я не оказал Дэйву столько услуг, сколько следовало бы, в основном потому, что завидовал тому, что он унаследовал настолько хорошую команду, что я просыпался в холодном поту, думая о шансе, который я упустил, уйдя в отставку. Нечестно болтаться рядом, таясь на заднем плане. По справедливости к клубу, игрокам и тем парням, которые пытались за мной угнаться, мне пришлось порвать с "Форест"». Конечно, никто не мог угнаться за ним — или игнорировать его.
В то морозное утро в его доме наш разговор варьировался от футбольных воспоминаний до политики и определения понятия «рабочий класс» (он все еще считал себя таковым). После того как все закончилось, я помню, как он стоял на пороге и мрачно махал мне рукой на прощание, когда я садился в свое такси. Очерченная дверной рамой, его фигура выглядела трагически маленькой.
«Когда ты вернешься, мы споем песню Синатры», — сказал он, а затем добавил: «Ты заставляешь меня чувствовать себя таким молодым...» Он щелкал пальцами в такт музыке, звучащей в его голове. Наконец он снял кепку и начал ею размахивать. Он прокричал: «Эй, не забывай меня!»
И я подумал: как кто-то вообще сможет так поступить?
***
Хотите поддержать проект донатом? Это можно сделать в секции комментариев!
Приглашаю вас в свой телеграм-канал, где только переводы книг о футболе и спорте.
