Совет директоров позвал меня наверх, наверх, в свой йоркширский зал заседаний с задернутыми йоркширскими занавесками, наверх, чтобы сообщить свои плохие новости: «ФА приказала Кларку предстать перед Дисциплинарным комитетом вместе с Бремнером и Джайлсом».

— По поводу чего? — я их спрашиваю. — Это невероятно.

— Это немного шокирует, — соглашается Касинс. — Но...

— Это больше, чем чертов шок, — говорю я им. — Это гребаное безобразие и несправедливость. Я не допущу, чтобы кого-нибудь из игроков «Лидса» судили по телевидению. Ему даже не была показана, черт возьми, желтая карточка, с ним даже, мать вашу, судья не разговаривал, так что единственная причина, по которой они вызвали его туда — это то, что они снова и снова повторяли его чертов подкат на Томпсоне, утром, днем и гребаной ночью.

— Брайан, Брайан, Брайан, — умоляет Касинс. — Послушай, успокойся...

— Я, черт тебя дери, не успокоюсь, — говорю я им. — Он только что вернулся на поле, мать вашу, так что будь я проклят, если снова потеряю его еще на три или четыре чертовых матча только из-за гребаного телевидения.

— Брайан , Брайан —

— Нет, нет, нет, — говорю я им. — Если это то, что должно произойти, тогда я хочу, чтобы телекамеры были запрещены на чертовом стадионе, на «Элланд Роуд». Если это то, что, черт возьми, нужно, чтобы остановить такого рода операцию против меня, тогда...

— Я полагаю, что мистер Реви часто чувствовал то же самое...

— К черту Дона чертова Реви! — кричу я. — Дисквалифицируйте их! Дисквалифицируйте телевидение!

— Тот, кто живет с мечом, — смеется Болтон, — умрет от меча.

* * *

Ты все еще в своем спортивном костюме играешь в карты в баре отеля в Турине, играешь в карты с командой — с твоей командой, твоими парнями — за двадцать четыре часа до первого матча полуфинала Кубка чемпионов.

Когда ты выходил из дома в аэропорт на твоей лужайке была сорока. Еще одна была на летном поле, когда ты выходил из самолета в Турине. Теперь одна только что влетела в окно гостиничного бара. Но ты не веришь в везение. В суеверия и ритуалы —

Ты веришь в футбол; футбол, футбол, футбол.

Пит спускается по лестнице, спускается по лестнице в своем смокинге —

— Ты еще не готов? — спрашивает он. — Ужин через полчаса.

— Ты иди.

— Но это чертов ужин для нас, — говорит он. — Там будут все итальянские и британские журналисты. Мы, мать твою, почетные гости.

— Ты иди.

— Брайан, ладно тебе, — говорит он. — Ты же должен сказать чертову речь.

— Ты скажи.

— Да ты что? — спрашивает он. — Я никогда в жизни не говорил гребаных речей.

— Значит сейчас твой шанс.

— Брайан, ладно тебе, — снова говорит он. — Ты знаешь, что я не могу.

— Нет, не знаю.

— Мы опоздаем, — говорит он. — Перестаньте валять дурака, ладно?

— Ты, черт возьми, иди и скажи эту гребаную речь для разнообразия.

— Не делай этого со мной, Брайан, — говорит он. — Пожалуйста —

— Ты хотел свой кусочек гребаного пирога, — говорю я ему. — А вот и он.

— Пошел ты!

— Нет, — говоришь ты ему. — Ты, черт возьми, ты этого хотел. Теперь ты, мать твою, его и получил.

— Пожалуйста, не делай этого со мной, Брайан.

— Что делать? — спрашиваешь ты его. — Что?

— Не делай этого, Брайан. Только не перед командой.

— Почему бы и нет? — ты его спрашиваешь. — Разве ты не хочешь, чтобы они увидели тебя таким, какой ты есть на самом деле? Большой толстый бесхребетный гребаный ублюдок, который никуда не может пойти или что-либо сделать без меня, держащего тебя за руку...

Питер берет стакан. Питер выплескивает виски тебе в лицо —

— Пошел ты! Пошел ты!

Ты вскакиваешь. Бросаешься на него —

— Это ты пошел! Ты толстая манда!

Игроки вскакивают. Игроки вас растаскивают —

— Ужины. Речи, — кричишь ты. — Вот в чем все дело. Это гребаный кусочек пирога, который тебе нужен. Это то, о чем ты всегда твердишь, мать твою, стонешь и стонешь. А теперь беги. Не опоздай —

Он снова бросается на тебя, слезы текут по его щекам —

— Давай, чего уж, — кричишь ты. — Продолжай, если это то, чего ты хочешь.

— Пошел ты! Пошел ты!

Ты в своем спортивном костюме дерешься с Питером в баре отеля в Турине, со своим лучшим другом, своим единственным другом, своей правой рукой, своей тенью, дерешься с Питером за двадцать четыре часа до первого матча полуфинала Кубка чемпионов —

Кровь мертвой сороки стекает по окнам гостиничного бара —

Кровь твоего лучшего друга стекает по костяшкам твоей руки —

Первый раз, когда ты с кем-то заговорил с тех пор, как умерла твоя мама.

* * *

Три часа и три телефонных звонка спустя мистер Вернон Стоукс, председатель Дисциплинарного комитета ФА, говорит Мэнни Касинсу, что поразмыслив, он решил, что было бы неправильно вызывать Кларка из «Лидса» в Комитет, поскольку он не был предупрежден во время матча, и, если бы он приказал Кларку из «Лидса» явиться, ему пришлось бы вызывать каждого игрока, который совершил фол во время матча на Чарити Шилд.

Я спускаюсь вниз, чтобы встретиться с прессой, встретиться с прессой с улыбкой на лице в кои-то веки, с улыбкой на лице, когда они спрашивают о жеребьевке Кубка Лиги:

— Я бы чувствовал себя намного лучше, если бы нам пришлось играть с «Хаддерсфилдом» дома. У них были потрясающие результаты в первом раунде, что доказывает, что они не слабаки. Бобби Коллинз, очевидно, там все хорошо организовал.

— Есть ли у вас какие-нибудь дополнительные соображения по поводу двух игр команды под вашим руководством?

— Послушайте меня, — говорю я им. — «Лидс» проиграл три матча за две недели, когда был на гребне борьбы за титул. Такого рода вещи случались и раньше.

— Но вы сказали, что они играют без уверенности, и все же они чемпионы Лиги; как же им может не хватать уверенности?

Потому что Дон Реви заставил их поверить в везение, заставил их поверить в ритуалы и суеверия, в документы и досье, в чертово трюкачество и гребаное мошенничество, во что угодно, кроме самих себя и своих собственных способностей —

— Это порочный круг, — говорю я им. — Как только «Лидс» вернется к своей победной серии, к ним вернется уверенность, и тогда их уже ничто не остановит...

— В гонке за титул? — спрашивают они.

— «Лидс» будет в ней или где-то поблизости, как и в последние десять лет.

— Но вы сказали, что хотите выиграть титул лучше, — напоминают они мне. — Но в первый раз, когда «Лидс» выиграл титул в 1969 году, они проиграли лишь два матча за весь сезон.

— Это вопрос или утверждение? — я их спрашиваю.

— Вам решать, — говорят они.

— Ну, тогда им просто придется выиграть следующие сорок игр, не так ли?

— Но как вы, по правде говоря, себя чувствуете? — спрашивают они. — Две игры в новом сезоне, а чемпионы Лиги все еще в поисках своего первого очка и первого гола.

— «Бирмингем Сити» также все еще в поисках своего первого очка.

— Значит, вы предполагаете, что в субботу будет битва за невылет?

— Нет.

— Можете ли вы рассказать нам что-нибудь о составе на завтра?

— В нем нет места для Бейтса, Купера или Джордана, могу я вам сказать.

— Значит, в раздевалке будут разочарованные игроки?

— В раздевалке всегда будут разочарованные игроки, но эти три игрока также знают, как я радовался им до сих пор, а Купер и Бейтс завтра отправятся на игру резервистов вместе с Терри Йоратом и продолжат тренироваться. Джордан будет на скамейке...

— А Маккензи?

— Юный Дункан Маккензи стал жертвой вашего проклятия «Лидс Юнайтед», — смеюсь я. — Он сам получил травму, и ему придется наблюдать за игрой с трибун.

— Вы становитесь суеверным, Брайан?

— Никогда.

— Вы будете говорить то же самое завтра, если снова проиграете?

— Послушайте, мой приезд сюда только все это усилил. Я не чувствую давления, и я также не хочу давления на команду, — говорю я им, прессе и телевидению, их микрофонам и камерам, их камерам и их глазам —

Но есть что-то в их глазах, то, как их глаза никогда не встречаются с моими; то, как они смотрят на меня, то, как они смотрят на меня, но только когда я отворачиваюсь; как будто я чертовски болен или что-то в этом роде, как будто у меня гребаный рак, и я умираю —

Я чувствую себя крайне больным. Я чувствую себя крайне больным. Я чувствую себя крайне больным...

Умирающим, но никто, черт возьми, не смеет мне об этом сказать.

* * *

За полчаса до начала матча Питер врывается в раздевалку с красным лицом и широко раскрытыми глазами, крича:

— Он снова в гребаной судейской раздевалке. Я только что видел, как он туда вошел. Это уже второй раз.

— Кто? — ты спрашиваешь его. — Кого?

— Халлера, их запасного, — говорит Пит. — Только что видел, как он туда вошел, своими собственными чертовыми глазами. Это уже второй гребаный раз и все такое. Болтающая гребаная немчура.

— Забудь об этом, — говоришь ты ему. — Это может быть что угодно.

— Может быть, черт дери, — кричит Пит. — Халлер чертов немец, как и гребаный судья Шуленберг. Это неправильно. Говорю тебе, они что-то замышляют.

— Забудь об этом, Пит, мать твою, — снова говоришь ты ему. — Думай о матче, об игре.

Первый матч полуфинала Кубка чемпионов; 11 апреля 1973 года —

«Стадио Комунале», черно-белый; черно-белые флаги 72 тысяч болельщиков «Ювентуса»; «Ювентуса», самой Старой Синьоры, в черно-белом:

Дзофф. Спинози. Маркетти. Фурино. Морини. Сальвадоре. Каузио. Кукуредду. Анастаси, Капелло и Альтафини —

— Грязные, грязные, грязные ублюдки, — говорит Пит, говоря это еще до того, как вы доберетесь до скамейки запасных, еще до того, как вы сядете, еще до того, как мяч будет разыгран с центра поля.

В течение первых двадцати с лишним минут вас вовлекают в запоздалые подкаты, хватание за футболки и трюкачество —

— Они просто, черт возьми, бросаются на землю к ногам судьи.

Блокировка, подножки и удержание игроков —

— Грязные, ныряющие, жульничающие, гребаные итальянские ублюдки.

Затем Фурино тычет локтем в лицо Арчи Геммиллу. Геммилл в отместку делает ему подножку, всего лишь небольшую подножку, и Геммилл садится на желтую —

— Пошел ты, судья! Пошел ты! — кричит Пит. — А как насчет гребаного Фурино?

Рой Макфарланд прыгает в борьбе за верховой мяч с Кукуредду. Макфарланд и Кукуредду сталкиваются головами. Макфарланд садится на желтую —

— За что? За что, мать твою? — орет Пит. — Нихрена не было. Не было!

Геммилл на карточке. Ни за что. Макфарланд на карточке. Ни за что —

— Сговорились со своим приятелем гребаным фриц-судьей.

Геммилл и Макфарланд уже были на карточках в предыдущих матчах, это было единственное, чего ты не хотел, чтобы случилось сегодня вечером; два игрока, которые теперь дисквалифицированы на ответный матч, единственное, чего ты не хотел, чтобы случилось —

— И они, мать твою, знали это, — говорит Пит. — Они, мать твою, знали это.

Но прошло уже почти полчаса, почти полчаса и все еще 0:0, когда Анастаси обыгрывает Уэбстера и Тодда, обыгрывает Уэбстера и Тодда, чтобы отдать пас на Альтафини, отдать пас на Альтафини, который сделает счет 1:0 в пользу «Ювентуса»; 1:0 в пользу «Ювентуса», но затем, две минуты спустя, всего две гребаные минуты спустя, и из ничего О'Хара пинает мяч в сторону Гектора, и Гектор входит с мячом в их штрафную и готовится пробить левой, но смещается в центр и бьет, бьет правой, и внезапно, всего две минуты спустя и из ничего, это —

1:1! 1:1! 1:1! 1:1! 1:1!

Сальвадор и Морини обыграны, Дзофф на заднице, а на «Стадио Комунале» тихо, эти черно-белые флаги упали на пол.

Каузио упускает шанс и перебивает через перекладину, Ниш выносит мяч с линии после удара Маркетти, но до перерыва счет остается 1:1; половина гребаной игры:

Халлер, запасной «Ювентуса», прямо со скамейки запасных уходит по туннелю вместе с Шуленбергом, судьей —

— Посмотри на это, — говорит Пит. — Сколько еще, мать твою, вопиющего ты можешь стерпеть?

И Пит прямо с нашей скамейки и бежит по туннелю за ними —

— Извините меня, джентльмены, — кричит он. — Я говорю по-немецки. Не возражаете, если я послушаю?

Но Халлер начинает тыкать Пита в ребра, удерживая Пита от Шуленберга, и кричит охранникам, которые прижимают Пита к стене туннеля и прижимают Пита там, пока ты и игроки проходите мимо болельщиков в раздевалку —

Ты ничего не можешь сделать для Пита. Сейчас ничего. Не сейчас —

Теперь тебе нужно попасть в раздевалку, попасть в раздевалку, потому что именно здесь ты зарабатываешь свои деньги. Вот где ты, черт возьми, живешь —

Вот где ты должен быть, быть со своей командой, со своими парнями —

— Они из Третьего дивизиона, эти ребятки, — говоришь ты им. — Просто не теряете головы.

Но вот где все идет не так, думая о Пите, прижатом к стене; вот где ты совершаешь ошибки, думая о Пите, прижатом к этой стене —

Пит, прижатый к стене этого туннеля, потерял голову —

Вы защищаетесь при счете 1:1? Вы атакуете при счете 1:1?

Но «Дерби» не защищается и не атакует —

Все ваши головы потеряны.

Халлер выходит на замену Кукуредду на шестьдесят третьей минуте, и все меняется; конец всего хорошего и начало всего плохого —

На шестьдесят третьей минуте первого матча полуфинала Кубка чемпионов Халлер и Каузио пасуют мяч поперек и обратно через вашу штрафную площадь, поперек и обратно, пока Каузио внезапно не поворачивается и не бьет мимо Боултона, сделав счет 2:1 в пользу «Ювентуса» на шестьдесят шестой минуте.

Но 2:1 в пользу «Ювентуса» все еще не так плохо; у вас все еще есть гол Гектора, гол на выезде; 1:0 в пользу «Дерби Каунти» в ответном матче на «Бейсбол Граунд», и вы пройдете дальше; в финал Кубка чемпионов…

Вот о чем ты думаешь, о чем ты думаешь всего за семь минут до конца матча, всего за семь гребаных минут до конца матча, когда Альтафини проходит мимо двух твоих и делает счет 3:1 в пользу «Ювентуса», 3:1, сука, и их флаги теперь развеваются —

Черные и белые. Черные и белые. Черные и мать твою белые.

Они — лучшая команда, но это не имеет значения —

Потому что они жулье, а жулье никогда не должны побеждать:

— Жульничающие гребаные итальянские ублюдки, — кричишь ты их прессе, а если они не поняли, то еще раз, помедленнее: — Жульничающие. Гребаные. Ублюдки.

— Cos' ha detto? Cos' ha detto? — спрашивают они. — Cos' ha detto? (прим.пер.: с итал. Что он сказал?)

Ты не дипломат. Не посол футбола, английского футбола —

— Я не разговариваю с жульничающими гребаными ублюдками! — кричишь ты.

Не дипломат. Не посол. Не будущий главный тренер сборной Англии —

— Жулье и гребаные трусы! — кричишь ты.

Ты ненавидишь Италию. Ты ненавидишь «Ювентус» —

Старая Гребаная Синьоры Турина —

Шлюха Европы —

Ты будешь помнить ее зловоние, зловоние Турина; ты будешь помнить ее до конца своих дней; зловоние гниения, зловоние разложения —

Конец всего хорошего, начало всего плохого —

И ты запомнишь это место и этот месяц —

Турин, Италия; апрель 1973 г. —