Джон Макинрой. «Всерьёз». Часть 40
Перевод - Phoebe Caulfield. Иллюстрации - mandragora.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Джон Макинрой. Автобиография. "Всерьёз" ("Serious"). Глава 14 (продолжение)
Великолепным днем, 10 июля 1999 года, я стоял перед 4000 человек на просторной лужайке Международного зала теннисной славы в Ньюпорте, на Род-Айленде.
Я был на седьмом небе от счастья и был преисполнен чувством огромной благодарности. В этот день меня приняли в Зал, и так как у меня всегда было очень острое чувство принадлежности к истории игры, этот день значил для меня не меньше, чем любой другой день в карьере. Меня попросили сказать речь на четыре-пять минут. Как частенько случалось со мной в прошлом, я проигнорировал совет официальных лиц. Доктор Эрик Хейден, выдающийся конькобежец, олимпийский чемпион (и мой друг, с ним меня познакомил мой старый приятель по коледжу Кенни Марнерум) предоставил мне слово, представив меня так:
– Он является, наверное, самым противоречивым игроком в современном теннисе. Он вывел нытье на новый уровень. Думаю, нам нужно повременить с тем, чтобы принимать его в Зал теннисной славы, пока он не принесет свои извинения.
И тут меня понесло – и несло 45 минут.
– Вы тоже считаете, что я должен извиниться? – обратился я к зрителям. – Не-е-ет! – ответил хор из четырех тысяч человек. – Я так и думал! – сказал я. – К чёрту их всех! На лужайке были и мои родители, Марк с женой Дианой, их трое детей, мой брат Патрик. Конечно же, Патти, которая прекрасно выглядела в белом платье, она держала на руках малышку Аву, рядом стояли красавица Руби, Кевин и Шон, которым очень шли их синие блейзеры, чудесные Эмили и Анна.
Были и множество других гостей, которые много для меня значили: Питер Флеминг, бывший мэр Нью-Йорка Дэвид Динкинс, Даг Сапуто, Тони Палафокс, старый друг по Стэнфорду Билл Мейз. Я поблагодарил родителей за то, что они привели меня в эту великую игру – теннис, воодушевляя и поддерживая меня на этом пути. Я поблагодарил Рода Лэйвераза то, что он стал для меня источником вдохновения. Я упомянул всех – тех, кто был с нами, и тех, кто уже покинул наш мир, всех тех, кто сыграл важную роль в моей теннисной карьере: от Тони до покойного Гарри Хопмана, от Юджина Скотта до Тони Траберта и покойного Артура Эша. Я упомянул покойного Фрэнка Хаммонда и выразил свою убежденность, что он должен быть в Зале славы. Я назвал Питера Флеминга идеальным теннисным партнером и идеальным другом. Я отдал должное моим великим соперникам Боргу и Коннорсу. Я даже упомянул самого Господа Бога.
– Если вы верите, что над нами кто-то есть, – сказал я, – то тот человек, там наверху, почему-то хотел, чтобы я играл в теннис... Хотите верьте, хотите нет, но думаю, Бог неплохо проводил время, наблюдая за моими выходками... Я никогда, думаю, не умел скрывать свои чувства. Мой запал и способность выкладываться на корте, думаю, всегда были на виду. Но по большому счету, я не думаю, что кто-то особенно бы убивался, если бы я не смог играть. Я так и не смог избавиться от ярлыка «второго Настасе или Коннорса». Нет, я не считаю, что я столь же плох, как они, но я был очень к этому близок. Однако надеюсь, что в конечном итоге я запомнюсь именно тем, как я играл. Мой друг, художник Эрик Фишл, тоже присутствовал на этом событии. На протяжении многих лет Эрик показывал мне, чем живет мир искусства, а в обмен на уроки рисования я давал ему уроки тенниса (его уроки с обнаженными моделями были куда веселее). Я попросил Эрика нарисовать мой теннисный портрет, чтоб подарить его Залу славы – и мы представили картину (шесть на семь футов) в ходе церемонии. К несчастью, картина была слишком велика, чтобы поместить ее в Зале. К счастью, теперь она висит в гостиной моего летнего дома на Лонг-Айленде. На следующий год из многих сотен проектов скульптуры в память Артура Эша был выбран именно проект Эрика. Теперь эта статуя стоит перед национальным теннисным центром во Флашинг медоуз. Новый президент Теннисной ассоциации США Джуди Леверинг тоже присутствовала на церемонии в Ньюпорте. А два месяца спустя на пресс-конференции в Теннисном центре Соединенных Штатов во Флашинг медоуз она назвала меня 37 капитаном команды Кубка Дэвиса США.
– Я думаю, что Джон на настоящий момент – лучшая кандидатура на пост капитана Кубка Дэвиса. Больше мне добавить нечего. Нет никого в мире, кто бы с большей страстью, чем Джон, относился к Кубку Дэвиса или к теннису вообще. Пожалуй, он лучший игрок Кубка Дэвиса во всей истории тенниса. Он выиграл 59 матчей и проиграл всего 10. Это выдающийся результат. Думаю, он добьется не меньшего успеха и на посту капитана и будет трудиться с той же страстью и энергией, которыми он отличался, будучи игроком. Джон безусловно является самой запоминающейся фигурой в теннисном мире, самым ярким сторонником Кубка Дэвиса и тенниса. Думаю, всем этим и обусловлен мой выбор. Он уважительно относится ко всем теннисистам, ко всем, кто связан с теннисом. Я считаю, что это прекрасный выбор как для Кубка Дэвиса, так и для тенниса вообще. Джон стал в один ряд с такими блистательными именами, как Билл Тилден, и Билл Талберт, и Тони Траберт, и Артур Эш... Вот это компания. Это уж точно, компания что надо, и я был преисполнен необыкновенной гордостью, что теперь я тоже стал одним из них. В течение двух месяцев я был удостоен двух почетных званий. Мне казалось, что я вышел на новый уровень не только в карьере, но и в жизни. Первое из званий останется со мной навсегда. А второе было еще и работой, причем как я знал из собственного опыта, играя в свое время под началом трех разных капитанов, работой очень нелегкой. Я был одновременно и номинальным лидером, и политиком, что требовало недюжинных дипломатических навыков. Игроков нужно было отговорить от участия в турнирах, выставочных матчей и прочих материально выгодных мероприятий, чтобы выступать за свою страну, причем за куда меньшие деньги, чем те, которые они могли бы заработать в других местах. Их нужно было упросить выкроить неделю своего времени для изматывающего и физически, и эмоционально мероприятия вместо того, чтобы использовать эту неделю для того, чтобы восстановить силы. Кроме того, четыре недели Кубка Дэвиса редко вписывались в график турниров того или иного игрока. Сколько раз я был свидетелем того, как Коннорс и Витас отказывались от участия в Кубке Дэвиса, и я понимал, что меня, вероятнее всего, ждет такая же реакция со стороны Андре Агасси и особенно Пита Сампраса. В начале и середине девяностых на протяжении нескольких лет на Кубке Дэвисабыли памятные матчи с участием Пита, включая те два пятисетовика в 1992 в парах, в которых он играл с вашим покорным слугой. Наверное, вершиной его участия в Кубке Дэвиса был финал в России в 1995, где он выиграл оба своих одиночных матча (включая тот, который он играл в первый день с Андреем Чесноковым и где его настигли судороги в пятом сете) и доминировал в парах – и все это в залах на грунте, который русские специально положили, чтобы обезвредить его игру – так же поступили со мной и французы в Гренобле в 1982 и тоже просчитались. Он завоевал нам этот кубок, и я знаю, что он спрашивал себя, где же признание? Где же портрет на обложке журнала «Спотртс Иллюстрейтед»? Думаю, у Пита постепенно выработалось такое отношение к Кубку Дэвиса: «Раз всем плевать, то зачем оно мне надо?» И разумеется, другая сторона этой ситуации: если плевать первому номеру в команде, тогда плевать и всем остальным. Тебе не должно быть все равно, даже если плевать остальным. Это как с той историей о комике: конечно, тебе бы хотелось, чтобы в зале была тысяча зрителей, но если в нем всего один человек, стоит ли продолжать представление? Ответ: «Шоу должно продолжаться!» Если ты веришь в идею Кубка Дэвиса, в то, что ты представляешь в нем свою страну, иногда приходится чем-то жертвовать.
Я помню свой собственный конфликт, когда я не мог играть из-за «Кодекса поведения» в 1985 и 1986 годах. Тогда я считал это делом принципа, но сейчас я спрашиваю себя, а правильно ли я поступал. Я думал, что если уж Андре, Пит и Майкл Чанг хоть к кому-то прислушаются, то этим человеком буду я. Но я знал, что меня ждет настоящая битва. Я ее проиграл. В какой-то степени я проиграл тем самым силам, которые помогли мне разбогатеть – теннисным агентам. Те агенты, которые работают на каждом большом турнире, причем как для теннисных игроков, так и для тв-показов и рекламных акций – и здесь в силу вступает проклятый конфликт интересов: все они видят слишком мало преимуществ в том, чтобы их подопечные играли за свою страну. И когда Сампрас или Агасси говорили: «А почему мне должно быть не наплевать на Кубок Дэвиса?», за его плечом всегда, словно злой дух, сидел агент и приговаривал: «Да какое тебе до них дело? Всем плевать! Лучше сыграть в Гонконге, там зашибёшь вдвое больше!». Думаю, что Джуди Леверинг, первая женщина-президент американской теннисной ассоциации, была и есть хорошим человеком, которая искренне хотела изменить ситуацию: выбрать меня на пост капитана, имея в запасе куда менее спорные кандидатуры, которые были очень и очень заинтересованы в этом посту – это было смелое решение. В итоге я смог довести команду до середины горы, но не сумел затянуть ее на самую вершину.
Кубок Дэвиса вызывал у меня смешанные чувства: я был рад, что мне представилась возможность снова выступать за свою страну, мне нравился дух товарищества в команде, мне нравилось быть лидером. Я был старшим из трех братьев – и эта роль была для меня естественной. Но я терпеть не мог то, что мне приходилось чуть ли не стелиться перед теннисистами, уговаривая их принять участие в Кубке Дэвиса, чтобы обнаружить, что в последнюю минуту они все-таки решили не играть. Меня можно, конечно, считать кем угодно, но я все-таки не коммивояжер. Я был вне себя, когда мне отказал Майкл Чанг – и не один раз, а дважды: первый раз в тот отчаянный момент, когда и Тодд Мартин, и Сампрас снялись прямо перед матчем первого круга с Зимбабве, а потом в июле против Испании, нашего соперника в полуфинале (ну, в защиту Чанга нужно сказать, что конфликт в полуфинале был вызван тем, что у него был запланирован мастер-класс для его религиозных групп. Тем не менее я не мог не задаваться вопросом: если уж кто и должен был простить за участие в матчах за свою страну, то разве не религиозная группа?).
Я не выносил того, что капитан не мог достаточно контролировать такие, казалось бы, банальные вещи как теннисные мячи или же тренировочные корты. Я хотел сам тренировать свою команду, но быстро выяснил, что тренеры игроков изо всех сил охраняли свою сферу влияния и возражали против моего вмешательства. Сидя на трибуне рядом с кортом и наблюдая за игрой, я часто с тоской вспоминал о тех днях, когда я с ракеткой в руке мог изменить ход целого матча. А что я мог изменить, сидя на трибуне? (Не говоря уже о том, как я не выносил просто сидеть на месте, которое казалось мне самым плохим с точки зрения зрителя: я вертел головой туда-сюда, туда-сюда, словно герой плохого рекламного ролика, посвященного теннису). Все чаще и чаще я вспоминал бедного Артура Эша: как он сидел на стуле возле сетки с непроницаемым, как маска, лицом, когда я неистовствовал на корте. Он настолько глубоко прятал эмоции, что я тогда и представить себе не мог, какое отчаянье он, должно быть, испытывал. До тех пор, пока сам не оказался на его месте. Проиграв Агасси в пятисетовом полуфинальном марафоне на открытом чемпионате Австралии в январе 2000, Сампрас обратился к врачу турнира с жалобами на плечо. Врач посоветовал сделать перерыв от тенниса на несколько недель. Он позвонил мне по телефону, когда я был в ресторане с Эриком Фишлем и его женой Эйприл Горник, с которыми мы обсуждали новости теннисной жизни и мира искусств. В ресторане было шумно и много людей, так что я с трудом разбирал оправдания Пита. Они меня не слишком убедили, и Пит тут же обвинил меня в том, что я ставлю под сомнение его честность. Я повесил трубку с тяжелым чувством. После этого разговора наши отношения стали натянутыми.
К счастью, в феврале, когда мы играли в первом круге против Зимбабве, Андре Агасси на кураже после победы в Австралии, несмотря на усталость и душевное смятение, вызванное болезнью в семье, несмотря на непрекращающуюся барабанную дробь, сопровождавшую все матчи от первого очка и до самого конца, показал по-настоящему чемпионскую игру.
После того, как Рик Лич и Алекс О’Брайен полностью выложились в напряженном парном матче и тем не менее проиграли в пятом сете со счетом 6-8, судьба решалась в последнем матче третьего дня – и она была в руках Криса Вудрафа по прозвищу «Деревня», который должен был встретиться с Уэйном Блэком.
В первый день – это было первое выступление Криса в Кубке Дэвиса – он буквально застыл, словно олень при свете автомобильных фар, и потерпел сокрушительное поражение против брата Уэйна Байрона. Я был подавлен и удручен во время первого матча, а теперь от Криса зависела судьба всей встречи. Когда счет был один-один по сетам, а в третьем он уже проиграл подачу, Крис выглядел усталым и запаниковавшим, поэтому я решил показать ему себя во всей красе:
– Деревня, не смей упускать этот чертов матч! – заорал я ему. – Терпи! Ты можешь, можешь его выиграть! И, вдохновившись моей тирадой, он действительно смог: он оставил за собой два последних сета 6-2 6-4, победив в самом важном матче своей карьеры, и принес нашей команде победу во всей встрече. Мне казалось, что за неделю я состарился на целый месяц – я задавался вопросом, насколько меня еще хватит на этом посту. Тем не менее у меня было чувство, что я все-таки чего-то достиг, раз мы добились успеха. В своем тв-интервью после матча (с Патриком Макинроем) я посвятил победу Артуру Эшу, семилетняя годовщина смерти которого пришлась на этот день. Так как наша четвертьфинальная встреча с республикой Чехия в апреле должна была состояться в Лос-Анджелесском форуме, и я был уверен в том, что нам потребуются наши самые сильные теннисисты, мне удалось убедить (читай «умаслить») сыграть Пита Сампраса.
Он привнес во встречу несколько больше драматизма, чем мне бы того хотелось. После поражения в своем первом одиночном матче (Андре опять выиграл два своих матча), ему нужно было победить Славу Доседела, чтобы вывести нас в полуфинал. Первый гейм на своей подаче он сыграл любо-дорого посмотреть: подача летела навылет, и Доседел выглядел раздавленным. После смены сторон при счете 2-1, уже сделав брейк в первом сете, Питу показалось, что он потянул мышцу на ноге. Шло к тому, что он откажется продолжать игру. Не успел он ничего сказать, когда я отвел его в сторону:
– Послушай, Пит, сниматься нельзя, – сказал я ему, – нужно продолжать игру. Если ты так и будешь хорошо подавать, ты станешь героем и через полтора часа уйдешь с корта.
Ему удалось сыграть, преодолевая боль, и победить. Он ушел с корта, улыбаясь. Полуфинальная встреча с Испанией была бы очень напряженной, даже если бы мы играли сильным составом. Однако в июле, в тот день, когда Сампрас седьмой раз выиграл Уимблдон, он позвонил мне и сказал, что не в состоянии выступить в Кубке Дэвиса. До этого мне позвонил Андре Агасси, который сообщил мне, что по пути из аэропорта домой после проигрыша Патрику Рафтеру на Уимблдоне он попал в автокатастрофу. А Майкл Чанг отказал мне за две недели до того. То есть в моем распоряжении были лишь герой встречи в Зимбабве Крис Вудраф, Ян-Майкл Гамбил, который не был грунтовым игроком, и Винс Спэйди, который хоть и был в двадцатке сильнейших, но проиграл 21 из 22 последних матчей. Зрители в Сантадере не отличались вежливостью, стояла невыносимая жара, и ловить нам было нечего. Положение наше было настолько отчаянным, что я даже подумывал, не сыграть ли мне в паре, правда, сомневаюсь, что это бы помогло. Ну, в результате мы сыграли, как смогли, но команда соперников была на голову выше нас и переиграла нас по всем статьям – мы проиграли со счетом 5-0. В этом году Испания впервые завоевала Кубок Дэвиса. Несмотря на то, что Винса Спэйди везли в больницу с тяжелым обезвоживанием и настроение у всей команды было хуже некуда, мне хотелось как можно скорее уехать. Я чувствовал себя разбитым и обессиленным: все, что могло пойти наперекос на той неделе, пошло наперекос. И мне очень хотелось поскорее увидеть детей. Из Испании я улетал в противоречивых чувствах. С одной стороны, будучи капитаном, я должен был остаться с командой. С другой, как отец я должен был быть с семьей. Я полетел в Париж, а на следующее утро – «Конкордом» в Нью-Йорк. Сразу по приезде я направился в Массачусетс, чтобы повидаться с мальчиками, которые были в лагере, а потом в тот же вечер вернулся в Манхэттен. На следующе утро я снова был в пути, направляясь в Коннетикут, чтобы проведать Руби, которая тоже была в лагере, и услышал сообщение по радио: «Конкорд» потерпел крушение при взлете в Парижском аэропорту, все пассажиры и экипаж погибли». В какой уже раз кошмарная трагедия дала мне понять, насколько же мелкими являются мои собственные теннисные неудачи. Я еще больше оценил, каким же я был счастливчиком. После нервотрепки Кубка Дэвиса мои выступления в ветеранском туре и работа комментатором на Открытом чемпионате США казались сущим пустяком. В пятницу первой недели Открытого чемпионата США, когда я комментировал ночной матч, мне передали конверт. В нем было письмо от учредителя – Дональда Трампа собственной персоной. Его ложа находилась прямо рядом с комментаторской кабиной. Он предлагал мне миллион долларов за то, чтобы я сыграл с одной из сестер Уимльямс в одном из его отелей. Я рассмеялся. В начале недели в журнале «Нью-Йоркер» напечатали статью авторства Калвина Томкинса с вырванной из контекста цитатой, которая наделала много шума. Так как сестры Уильямс уже несколько лет твердили на всех углах, что они в состоянии обыграть высококлассных теннисистов-мужчин, Томкинс спросил мое мнение по этому поводу. Я ответил, что любой приличный игрок, будь то хороший игрок университета, ветеран или профессионал, способен их обыграть. Теперь этот спор вышел на новый виток: миллион долларов. «Неплохое начало», - подумал я. Когда я вернулся домой, мы с Патти от души посмеялись над всей этой историей. Но история набрала обороты, когда Трамп позвонил в газету «Нью-Йорк Таймс» и в воскресенье в ней появилась статья о возможном матче. Несколько дней спустя семья Уильямс одумалась и выступила с заявлением, что они не хотят играть со «стариком». И вновь меня одолевали очень противоречивые чувства. С одной стороны, у меня не было ни малейшего желания играть с женщинами. Я всегда придерживался мнения, что мужской и женский теннис – это два разных вида спорта. И я не считал себя дельцом типа Джимми Коннорса или Бобби Риггса. С другой стороны, мне была не чужда мужская, да и просто теннисная, гордость. Мне претил тот недостаток уважения, которое семья Уильямс демонстрировала по отношению к мужскому теннису вообще и ко мне в частности. Я знал, что если до того дойдет, то у меня не возникнет ни малейших сложностей, чтобы победить и Винус, и Серену. Но я по-прежнему считаю, что женский и мужской теннис – это разные виды спорта. А несколькими годами ранее у меня случился похожий скандальчик, связанный с моей старой приятельницей Мэри Карильо, которая в восьмидесятые годы сделала карьеру комментатора. В начале девяностых я сказал какому-то журналисту, что, по моему мнению, мужчины лучше, чем женщины, подходят для комментирования мужских матчей. Эту фразу тут же подхватила газета «ЮЭсЭй тудэй» и из мухи мгновенно получился слон: нас с Мэри изобразили противниками, тогда как мы давно дружили, а из меня ко всему сделали какого-то неандертальца-женоненавистника.
Суть же того, что я тогда сказал, в том, что, по-моему, женщины не вполне способны понять, что творится в голове у теннисиста-мужчины – и то же самое касается мужских комментаторов в отношении теннисисток-женщин. Мне казалось, что теннисные аналитики должны были в свое время играть не хуже, чем те теннисисты, игру которых они анализируют. И поскольку Мэри, в частности, в своей теннисной карьере так и не достигла особых высот, я считал, что вряд ли она могла рассказать зрителям что-то вразумительное об игре теннисистов из первой десятки. Вам будет приятно узнать, что мои взгляды с тех пор претерпели изменения, и за это нужно сказать спасибо моим дочерям. Наблюдая за тем, как взрослеют мои девочки, я по-новому взглянул на женский спорт, и на те возможности, которые открылись для девочек и женщин благодаря таким первопроходцам как Билли Джин Кинг. Кроме того, до меня дошло, что теннис по телевизору носит развлекательный характер, и что трансляция теннисных турниров должна развлекать зрителей. Мэри - хороший пример комментатора, который не является звездой тенниса, но чья искрометная личность и острый ум украшают и наполняют энергией теннисные трансляции. А для тенниса чем больше энергии, тем лучше. Должен признать, однако, что я далеко не всегда любил работать в комментаторской кабине втроем (я сейчас не имею в виду никого конкретно). Может, вы еще не заметили, но я люблю поговорить! Только происшествие, которое случилось в супер-субботу на открытом чемпионате США в 2000 году, заставило меня изменить свое мнение.
Я, Мэри и Дик Энберг находились в кабинке Си-Би-Эс, комментируя полуфинальный матч Сампраса с Хьюитом, когда мне передали записку. К моему изумлению, в ней было написано, что в соседней ложе находился президент Клинтон, который бы хотел со мной поговорить. Если бы я работал только с Диком или с Мэри, я бы просто не смог отлучиться. А так – пожалуйста! По пути ко мне присоединились Патти, Кевин и Анна и все вместе мы провели с президентом полчаса за очень информативной беседой. Спустя какое-то время меня поймали операторы СиБиЭс, и кто-то заметил, что я не разговаривал, как обычно, а слушал – это мне так не свойственно. Они засекли время, и оказалось, что я молчал целых восемь минут – новый рекорд!
Президент Клинтон произвел на меня огромное впечатление (чего нельзя сказать об Анне, которая просто умирала со скуки). Он знал о теннисе куда больше, чем я мог предположить, да и вообще он столько всего знал, что с ним было приятно пообщаться (то есть, скорее, послушать). Невероятно, но спустя короткое время мне передали записку. Я был уверен, что мой продюсер Боб Мэнсбах хотел, чтобы я вернулся в кабину. Мне как-то сложно было представить, что я смогу произнести «Извините, мистер президент...», так что я не стал ее читать. Однако через пять минут президенту тоже вручили какую-то записку – наверняка немного поважнее моей, и пока он ее читал, я решил почитать свою. Я не ошибся.
– Мистер президент, могу ли я попросить Вас уволить моего продюсера? – спросил я. – Он просит меня вернулся в комментаторскую кабину.
Мы оба от души посмеялись над этим инцидентом. Когда я вернулся, Мэри и Дик завидовали мне белой завистью – и я, конечно, не отказал себе в удовольствии их подразнить.
– Что он сказал? – снова и снова спрашивали они.
– Простите, я не могу это разглашать, – отвечал я.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Передал переводчику ;)