Джон Макинрой. «Всерьёз». Часть 32
Перевод, иллюстрации и загадка - mandragora.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Джон Макинрой. Автобиография. "Всерьёз" ("Serious"). Глава 11 (продолжение)
Предполагаемый срок родов Татум пришелся как раз на четвертьфиналы Открытого чемпионата США, и я был на взводе больше, чем когда-либо еще в этом году – если такое вообще возможно.
Отказаться играть турнир я не мог. После пропуска Уимблдона я не мог позволить себе сняться.
Черт возьми, я оказался между двух огней! Играть или не играть? Я выбрал «играть», и вся эта адская смесь вырвалась на корт во время матча третьего круга со Слободаном (Бобо) Живойновичем – моим злым гением по Открытому чемпионату Австралии 1985-го года. Я выиграл первый сет
и подавал во втором при счете 5-3. Не раз, а даже два раза удары Живойновича ложились за задней линией – я видел оба аута своими собственными глазами – но линейные молчали, что стоило мне гейма.
Мои отношения с официальными лицами турнира обострялись с каждым годом, начиная с 1977-го, но с тех пор, как я возвратился после перерыва, они резко ухудшились. Я признавал, что мои проблемы с судьями больше касаются меня, а не их. Не линейные были проблемой, проблемой был я сам.
Они ошибались очень часто, но я и раньше это знал. Теперь же я решил, что раз они не в состоянии принимать правильные решения, значит они пытаются навредить мне, и, следовательно, они мои враги. Я не думал: «Это просто люди, делающие ошибки». Я думал: «Они вредят моей карьере, значит, каждый из них – мой противник, точно такой же, как игрок на той стороне корта».
На Кубке Дэвиса Артур Эш всегда говорил мне:
– Слушай, все ошибки линейных в конце-концов уравниваются.
Это была его теория: в конце года у тебя набирается сотня неверных решений против тебя, но одновременно и сотня неверных решений в твою пользу.
Мягко говоря, я был не согласен. Для меня был болезненным сам момент ошибки – практически всегда он был ключевым. Если линейный или вышечник делали ошибку, когда я уверенно вёл в счёте, это не имело значения (правда, никакое преимущество не казалось мне «уверенным»). Но бывали и действительно решающие моменты, например, брейкпойнты на моей подаче в тяжелом сете.
Во втором сете матча с Живойновичем были как раз такие моменты. После второго удара за заднюю линию, который не заметил линейный, я закричал что-то непристойное, и судья на вышке сделал мне замечание. Живойнович сделал брейк, мы пошли меняться сторонами и я сообщил судье, в своих обычных выражениях, что я думаю о судействе в матче.
Штрафное очко. Живойнович подал три пушечные подачи (все, что ему было нужно) и сделал счет 5-5.
Я все еще кипел, и когда закончил свой гейм двойной ошибкой (теперь я отставал в сете 5-6), то проходя мимо судьи, высказал ему все еще раз. Но окончательно меня взбесил микрофон, который оператор CBS протянул к судейской вышке во время моей речи. И я задал жару этому оператору – а заодно и всей Америке – емко и кратко, как раз для телерепортажа.
Я выставлял себя полной задницей множество раз, но сейчас умудрился упасть еще ниже – за полторы минуты перехода я выругался около шести раз, и каждое ругательство тянуло на полновесный штраф. Я говорю «около», потому что, честное слово, я ни разу не смотрел запись, а тогда не считал.
– Штрафной гейм мистеру Макинрою. Гейм и второй сет Живойновича, счет 7-5, – объявил судья.
Я остановился и задумался на мгновение. Я уже прошел три этапа: предупреждение, штрафное очко и штрафной гейм. Следующим было удаление. Я вспоминаю этого судью – Ричарда Ингса, молодого человека двадцати двух лет с австралийским акцентом – со смешанными чувствами. С одной стороны, он был столь любезен, что объединил все мои оскорбления в одно, хотя мог бы удалить меня уже после второго ругательства. Уверен, он хотел сгладить ситуацию так, как это только возможно.
С другой стороны, он действовал так же, как большинство моих судей – мягко. Еще раз скажу, гораздо лучше было бы, если бы меня удалили в первый же раз, когда я слетел с катушек. Вероятно, потом это случалось бы гораздо реже, если бы вообще случалось. Но дело в том, что организаторы не хотели терять выручку от продажи билетов, в их задачи не входило воздавать мне по заслугам. К тому же, если я набирал слишком много штрафов, я пропускал следующий турнир, и это вредило именно турниру, а не мне.
В следующем сете я успокоился (одна из моих сильных сторон – умение собраться почти мгновенно), но проиграл тайбрейк. Потом Живойнович стал реже подавать первым мячом, и я выиграл два последних сета и матч. Но от победы все равно остался неприятный осадок.
Загадка. Угадайте, кто берет у Джона интервью после этого матча?
После этого я стал сдержаннее (удивительно, как мне это удалось, ведь Татум могла родить каждую минуту), но оказался побежден уже не собственным темпераментом, а безжалостным временем. В четвертьфинале я играл с Лендлом, и Иван Грозный третировал меня кручеными свечами – это было просто показательное выступление, я никогда не видел ничего подобного. Над моей головой пролетело не меньше пятнадцати мячей.
Лендл был мастером поединка: чуть только я начинал нервничать, он сразу это замечал.
Джон ругает ракетку
Кроме того, когда стало темнеть, я впервые в жизни обнаружил, что плохо вижу мяч. Может, мое зрение испортилось? Может, это все объясняет? А может, Иван просто лучше?
После проигрыша я был вынужден признать, что стал жертвой Лендла из-за того, что плохо двигался. Меня опять беспокоила спина – у меня были боли в крестце. Иногда я с трудом доходил до корта. Я знал, что во многом это психологическая проблема [Джон, тебя, похоже, дезинформировали], но что бы это ни было, боль была ужасной. Неожиданно я стал проигрывать в зале на ковре таким игрокам, как Виландер и Мечир. Другое дело на грунте – там они имели передо мной преимущество – но на других покрытиях, даже на медленных, я должен был выигрывать, я это точно знал.
Я упорствовал в мысли: «Это невозможно. Я никак не могу им уступать». Но это все равно происходило.
Когда тело начало меня подводить, труднее всего было признать, что я уже не могу закрывать сетку так, как раньше. Неожиданно по теннисному миру поползли слухи: «Он уже не тот».
Это было трудно принять, потому что в лучшие годы я был быстрее, чем можно себе представить. Борг бегал, как великолепный спринтер, Витас передвигался по-другому, мелкими шажками, но тоже очень быстро, а Йохан Крик был одним из самых быстрых людей, ступавших на теннисный корт. Можно назвать и других. Но я всегда чувствовал, что я из числа самых быстрых игроков, невероятно быстрых.
Теперь это было уже не так.
Так как я немного потерял скорость продвижения к сетке (и от сетки), то я все больше и больше должен был полагаться на свою технику. Это работало довольно хорошо, пока в игру не вступили сильно бьющие игроки. Первым был Беккер, потом появились Агасси и Сампрас. Мне нелегко было обрабатывать их тяжелые плоские удары с задней линии или принимать сильные подачи.
Когда я играл с Сампрасом в полуфинале Открытого чемпионата США в 1990 году, я был убежден, что мне не нужно быть особо агрессивным, что я могу позволить себе оставаться на задней линии. Я думал, мои удары с задней линии достаточно надежны для завершения розыгрышей. Сейчас это дико звучит, но тогда я полагал, что я просто подожду подходящего момента. Вместо того, чтобы входить в корт и чувствовать себя там неуверенно из-за моих проблем со скоростью, я планировал сделать один-два лишних удара, если это будет нужно.
Я думал, что у меня отличный шанс победить, что я смогу завершить свою карьеру пятым кубком. Как я ошибался! Но кто же знал? Питу было всего девятнадцать, как раз тогда ему предстояло впервые победить на «мэйджоре». Он победил Лендла в четвертьфинале и Агасси в финале.
Думаю, мне не стоит себя упрекать – Пит оказался великим чемпионом. Но в тот момент я был очень разочарован своей слабой игрой и плохой подготовкой к матчу. Я не понимал тогда: если будущее приходит на смену прошлому, никакая подготовка не поможет.
После Открытого чемпионата США 1987 года меня оштрафовали на 7500 долларов за мою речь во время матча с Живойновичем (плюс 350 долларов за испорченный ранее на турнире мяч). Так как в этом году я уже был оштрафован на 18000 долларов, это привело к отстранению от участия в турнирах на два месяца. Сумма моих штрафов за всю карьеру составила 80500 долларов, и почти половина – 38500 долларов – приходится на этот ужасный 1987 год.
Если посмотреть с другой стороны, год был прекрасный – 23 сентября родился Шон Тимоти Макинрой. И с этой точки зрения двухмесячное отстранение было желанным отпуском по уходу за ребенком.
Это был краткий период спокойствия в нашей все более бурной жизни. Теперь в доме было двое малышей – один младенец, другой только-только начинал ходить.
Пол Коэн (тренер Джона) и Джон Макинрой с сыновьями
Хотя у нас были няни и другие помощники по дому, мы буквально сбивались с ног. Я пытался реанимировать свою теннисную карьеру, Татум в свои 24 года только-только становилась по-настоящему взрослой, она пыталась понять, кто она такая и что же такое быть матерью.
У нее не было прочного фундамента для правильного восприятия материнства. У ее матери были такие проблемы с алкоголем и наркотиками, что маленькая Татум ее почти не видела. В это время основное бремя забот о детях нес Райан, насколько ему позволяла карьера успешного актера.
Джоанна Мур, Райан О’Нил и их дети – Татум и Гриффин
Но, по словам Татум, когда она стала подростком, Райан перестал интересоваться детьми, особенно после того, как начал встречаться с Фэрра Фосетт.
Та была абсолютно равнодушна к Татум и Гриффину и не желала быть им ни мачехой, хотя бы формально, ни кем-либо еще. Когда Райан переехал к Фэрра, рассказывала Татум, они с братом частенько жили одни в доме своего отца на побережье в Малибу. [По решению суда Татум осталась с отцом, а Гриффин – с матерью.]
И теперь она опять оказалась одна – почти все время – с двумя маленькими детьми и снова в Малибу.
У Татум было очень неоднозначное отношение к своей работе, а точнее, к отсутствию работы. Ее карьера актрисы довольно резко оборвалась, как только она вышла из подросткового возраста. Всем детям-актерам тяжело стать актерами взрослыми – очень немногие успешно совершают этот переход. Когда Татум стала молодой женщиной, очарование ребенка или подростка, которое она излучала с экрана, ушло. Ее последний фильм «Исключительная ярость» был завершен как раз перед нашей с Татум встречей. Эта картина была быстро забыта, к облегчению всех ее создателей, включая Татум, которая отказалась что-либо говорить о картине или как-то рекламировать ее.
Иногда Татум думала, не лучше ли с этим покончить. Она часто спрашивала:
– Ты будешь меня любить, если я больше не вернусь к своей работе?
Коварный вопрос! Я бы сказал: «Это будет замечательно!», но вдруг она все-таки захочет работать? Тогда получится, что я не верю в ее успех, а мне бы не хотелось оказаться в таком положении.
Но одно я знал точно – я не хотел, чтобы мы с Татум работали одновременно. Но даже такой ответ имел подводные камни – в сентябре я составлял свое турнирное расписание на весь следующий год, и потом был вынужден ему подчиняться. Я хотел бы планировать расписание так, чтобы Татум было удобно работать, но не думаю, что агенты и продюсеры Голливуда как-то принимали бы в расчет мой теннисный график.
Впрочем, появление Шона делало этот вопрос чисто теоретическим. Сейчас, с двумя маленькими детьми на руках, Татум не могла вдруг явиться в Голливуд и заявить:
– Что ж, теперь я готова работать.
Тем не менее, она была озабочена своей карьерой. После рождения Шона Татум естественным образом поправилась и была одержима идеей сбросить вес. В той среде, где она выросла, быть стройной и красивой означало все, в том числе и возможность получить работу, и в юности она безумно страдала из-за своих круглых щек.
В начале 1988 года я стал всерьез опасаться, что из-за этой одержимости она снова окажется в плену у своих вредных подростковых привычек.
Я предложил ей попробовать заниматься с тренером, и так как мы были дружны с Мадонной и Шоном Пенном, Татум наняла инструктора Мадонны Роба Парра. Мадонна была худа и успешна – может, что-нибудь перепадет и самой Татум?
Умеренность не была сильной стороной Татум. Скоро она тренировалась, как маньяк, качалась и пробегала по шесть миль в день. Она была в изумительной форме, но я забеспокоился, когда она стала жаловаться на боли в коленях.
– Думаю, ты слишком много бегаешь по мостовой, – сказал я.
Но она и не подумала что-то менять.
И Татум по-прежнему была разочарована, что работа не падает на нее прямо с неба. На самом деле, она понимала: актрисе, чтобы получить работу, надо выйти из дома и приложить массу усилий – но как это сделать с двумя малышами на руках? Она винила во всем меня, а я считал, что просто так повернулась жизнь. Потом, когда наши отношения совсем испортились, Татум говорила:
– Это Джон не хотел, чтобы я работала.
Но это неправда, я не хотел, чтобы она снималась, когда я уезжал на Уимблдон, но я старался ее поддерживать. На самом деле, положение вещей было идеальным, оно позволяло Татум возвращаться к своей профессии, не заботясь о необходимости зарабатывать деньги. Разве не могла она быть счастлива, оттачивая свое ремесло, и мало-помалу утверждаться как взрослая актриса?
– Послушай, – говорил я, – в финансовом отношении у нас все отлично. Я не чемпион, но мои заработки такие же, как в восемьдесят четвертом году. Тебе не нужно работать ради денег. Почему бы тебе не начать с малого? Поработай в небольших проектах, с хорошими актерами – так ты не затеряешься.
– Кто ты такой, чтобы мне указывать, – огрызалась Татум, – Я делаю то, что нахожу нужным.
И затем она ссорилась с ведущими актрисами того времени – Деми Мур и другими – и все время получала отказы.
Однажды мы ужинали с Мадонной и Шоном.
Как раз в то время я уговаривал Татум брать уроки мастерства.
– Я не могу совсем не тренироваться и думать, что у меня есть хоть какой-то шанс выиграть Уимблдон, – говорил я. – Тебе тоже нужно совершенствовать свое ремесло.
Я повторял это снова и снова – я старался быть тактичным. Она обрывала меня:
– Что ты понимаешь в кино? Мы не спортсмены.
И вот за обедом Мадонна сказала:
– Знаешь, я сейчас посещаю превосходный актерский класс – тебе тоже надо попробовать.
– Замечательная идея! – обрадовалась Татум.
«Я твержу об этом три года», – думал я про себя. – «Спасибо, что наконец-то дошло».
– Ты можешь делать карьеру и одновременно быть матерью – ты вполне справишься, – говорила тем временем Мадонна.
«Что ты, черт возьми, знаешь об этом?» – не удержался я от мысли. – «Ты одержима карьерой больше, чем все, кого я знаю». Не говоря уже о том, что тогда у нее не было ни одного ребенка!
У Татум шло прослушивание за прослушиванием – и не одной роли. Какое-то время спустя из-за огромного успеха фильма «Деловая женщина» на его основе решили сделать телесериал, и Татум пробовалась на главную роль. Она решила говорить с сильным бруклинским акцентом, и продюсер сказал:
– Мы согласны дать вам роль, только придите завтра еще раз и говорите нормальным голосом.
Она пришла – и говорила с тем же акцентом. Я недоумевал – зачем она это сделала? Единственное объяснение, которое пришло мне в голову: на самом деле она не хотела получить эту работу, а может и вообще не хотела работать.
Мы прожили вместе восемь лет, и за все это время Татум участвовала только в трех проектах. Это была пьеса с Уильямом Хики, которая шла неделю. Это был странный независимый фильм «Little Noises» [«Слушки»] с Криспином Гловером, который вышел только на видео.
Еще один проект предназначался для широкой аудитории – это был выпуск программы «after-school special» [после школы про Это] 1989 года c Дрю Бэрримор и Кори Фельдманом. Он назывался «Fifteen and Getting Straight» [«Пятнадцать лет, и все становится ясно» или «Пятнадцать лет и новая доза при ломке»] и пропагандировал отказ от наркотиков. [Программа after-school special шла в дневное время и что-то впаривала деткам про секс и наркотики]
Дэвид Берни, Кори Фельдман, Дрю Бэрримор и Татум О’Нил на съемках
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Бывшая партнёрша по миксту, да? ;)
Какие же они инфантильные, эти звезды, какие человеческие недоросли. :-) Я жил по соседству с женщиной, которая при скромном доходе одна успешно управлялась с тремя малолетними детьми. Она излучала спокойную радость, говорила: "Я счастлива -- у меня трое детей".