Джон Макинрой. «Всерьёз». Часть 30
Перевод - Phoebe Caulfield. Иллюстрации - mandragora.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Джон Макинрой. Автобиография. "Всерьёз" ("Serious"). Глава 10 (окончание)
В 1986 году, когда я впервые за девять лет не поехал на Уимблдон, помнится, мне пришла в голову мысль, что теперь теннисная жизнь просто замрет. Я практически убедил себя, что теннисный мир без меня просто рухнет.
Я считал это делом принципа: «Я не собираюсь мириться со всем этим безумием и не вернусь пока ситуация не изменится» – я имел в виду папарацци, желтую прессу – то, как они все на меня накинулись. Ясное дело, частично я и сам был в этом виноват, тем не менее мне казалось, что все это совсем вышло из-под контроля.
В течение того года и последующего, в котором я пропустил Уимблдон, до меня постепенно начинало доходить, что теннисный мир не только не прекратил свое существование, напротив: в 86 Уимблдон повторно выиграл Беккер, а в 87 выиграл Пэт Кэш, а это значило, что игра переживала радикальные изменения – на корте воцарился силовой стиль. Внезапно я осознал: «Вот черт, они же играют Уимблдон», а я, значит, сижу протираю штаны, так никому ничего и не доказав. У меня возникло чувство, что эти два года прошли впустую, но потом я понял, что было ошибкой даже думать об этом.
В конце июня 86 года – еще шел проходивший без меня Уимблдон – я сидел дома в Малибу, и вдруг раздался стук в дверь. Мужчина на пороге представился: «Я из газеты «News of the World» (эта газета прекратила своё существование летом 2011 года после серии громких скандалов) - эта была одна из тех британских газет, которые всегда донимали меня во время Уимблдона.
«Только не это! Это же мой дом! Да как они смели постучать в дверь моего дома!» – подумал я. У меня руки чесались дать ему в глаз, но мне хватило ума посмотреть через дорогу, ведь там как пить дать располагался фотограф, чтобы заснять, как я даю в глаз его коллеге-газетчику. И конечно, я не ошибся. Поэтому я обратился к репортеру: «Не будете ли Вы так любезны зайти внутрь, я бы хотел у Вас кое-что спросить...» Он попятился назад. «Заходите же», - повторил я. Он побежал прямо через калифорнийское шоссе.
Когда я наконец признался матери, что Татум беременна, первым же делом она спросила: «Вы же поженитесь?». «Да, конечно», - ответил я, хотя, сказать честно, меньше всего я сейчас думал о женитьбе. Нет, я в принципе был не против создать семью, но в тот период я сомневался в том, что формальности так уж много для меня значат.
Однако вскоре я понял, что у Татум на этот счет как раз сомнений не было, поэтому не успел я и оглянуться, как пообещал матери, что мы повенчаемся по католическому обряду. Татум и в самом деле уже какое-то время пыталась перейти в католичество. Она занималась со священником, но в конце уонцов ее энтузиазм иссяк.
Мы обвенчались первого августа 1986 года в римско-католической церкви Св. Доминика, возле моего дома в Ойстер Бэй.
[Родители Джона приехали на венчание]
Перед церковью мы поставили шатер, чтобы гости могли спокойно зайти внутрь. Я не собирался облегчать жизнь папарацци. Когда мы вышли из церкви, некоторые репортеры и фотографы заорали: «Улыбочку. Ну же, всего парочку снимков. Вы же счастливы? Ну что вам стоит?» Между тем мне было не до улыбок. Был ли я счастлив или нет – не имело к этому всему никакого отношения. Может, это было и неправильно. До сих пор не знаю.
В конце концов нам все-таки пришлось попозировать возле церкви. Я жалею, что согласился. У меня было чувство, что меня вынуждают доказывать собственное счастье – какой же это, если подумать, идиотизм. Это были ужасные минуты. Потом фотографы захотели сфотографировать нас со всеми гостями и местными зеваками. И опять же я чувствовал себя ужасно неловко. Даже не знаю почему. Почему я чувствовал себя так скованно в такой радостный день?Однако тот день был для меня чем-то особенно сокровенным, а в церкви было кошмарно жарко, все эти толпящиеся снаружи журналисты, кружащие над головой вертолеты – я просто не мог расслабиться. Я был даже не против (до чего дошел мой цинизм), чтобы мой «так называемый приятель» сам поговорил бы с прессой и сам сделал фотографии. Все это журналистское преследование жило своей жизнью – и не дало мне полностью насладиться свадьбой. В конце концов, сфотографироваться – по большому счету это же такая мелочь. Думаю, если ты достиг той стадии, когда для тебя это не имеет значения, это действительно мелочь. Но я пока до него не дошел. В том-то и беда. Для меня это всегда имело значение.
Нет, я не был готов закончить карьеру. Да, я мог себе это позволить. Но я просто хотел взять перерыв до того момента, когда я вновь бы начал ощущать радость от того, что я профессиональный теннисист. Профессиональный теннис – это прекрасное занятие, но оно стало приносить мне все меньше удовольствия, несмотря на то, что я по-прежнему зарабатывал большие деньги.
Первоначально я планировал возвращение тогда, когда я был бы к нему готов, но потом я начал волноваться из-за своих контрактов: «Найк» хотел, чтобы я играл восемь турниров в год, а «Данлоп» – как минимум шесть. Неужели я потеряю контракты и мне перестанут платить? А что же будет с рейтингом? Мне стоило переждать этот год, но я не выдержал. Я заставил себя вернуться из-за денег и из-за гордости. Это была классическая ошибка, которую совершают многие. Вместо того, чтобы подумать: не теряй уверенности. Возьми еще год перерыва, а потом начнешь все сначала – и будешь играть еще лучше, чем раньше (да и ожидания были бы куда меньше), я запаниковал: как же, у меня падает рейтинг. И я вернулся тогда, когда был абсолютно к этому не готов – ни с психологической, ни с игровой точек зрения. Я решил участвовать в открытом турнире Вольво, который проводился в Вермонте, в городе Стрэттон-Маунтин в начале августа. Когда я сказал об этом родителям, я тут же понял, с каким облегчением они восприняли эту новость. Кажется, они и правда думали, что я брошу теннис. Мать сказала мне: «Теперь ты сможешь позволить себе купить памперсы для Кевина». Я рассердился. «Мама, а сколько тебе денег хватит? Нет, ты скажи, сколько денег мне нужно заработать, чтобы ты перестала мне говорить такие вещи? Я хочу знать точную сумму. Пять миллионов? Десять? А может, пятнадцать? Или двадцать? Скажи мне сумму, чтобы когда я заработаю столько денег, ты уволишь меня от разговоров на эту тему». Здесь я должен сказать, что хоть мне и было сложно с Татум, я тоже был не подарок. Вместо того, чтобы отправиться в свадебное путешествие (Бог свидетель, без этого молодоженам не обойтись), мы поехали на теннисный турнир. В пятницу мы поженились, а уже в следующий понедельник мы направились в Стрэттон-Маунтин. Я словно говорил ей: «Ну-ка, ну-ка, давай побыстрее поженимся, потому что я тебя люблю и хочу, чтоб ты знала, что я твой навеки и все такое, но теперь мне нужно играть в теннис».
[Джон Макинрой-старший и Татум О’Нил на турнире Volvo Open]
Я думал, что мы остановимся в этом приятном городке, где я смогу вернуться в мир тенниса. Вермонт – такое чудесное место, мне так нравилось играть на этом турнире. Однако когда мы добрались, оказалось, что в лесу прятались папарацци, которые рвались запечатлеть первые фотографии молодоженов. Вся ситуация была настолько безумной, настолько дискомфортной, что я чувствовал себя совершенно разбитым. Начнем с того, что положение мое было довольно шаткое: я был перетренирован, перенапряжен и одновременно слишком худой.
Находясь там, я дал несколько интервью, которые, как я сейчас понимаю, мне давать не стоило. Я очень старался быть честным – я всегда старался быть честным, но получилось, что я слишком откровенно высказался о том, как я был на тот момент растерян. Мне казалось, что журналисты воспользовались моим состоянием, чтобы состряпать свои собственные версии того, что со мной происходит, не гнушаясь даже ложью. Именно тогда начали курсировать слухи, что раз я такой худой, значит, я принимаю наркотики. После того, как я расправился с юным Андре Агасси (ему было 16) в четвертьфинале,
[Ах, пардон, перепутала – не 6, 16 лет:]
в полуфинале – какая ирония судьбы – я встретился с Беккером, на которого я наезжал во время смены сторон, ругая его, на чем свет стоит. С высоты сегодняшнего дня, могу сказать, что я злился, скорее, не на него, а на весь свет – и что я зря выбрал адресатом своего гнева именно его, хотя матч от этого только выиграл. Я даже не помню точно, что я ему говорил – я вытеснил это из памяти. Вряд ли я блистал оригинальностью. «Ты не знаешь, с кем ты имеешь дело» или там «Да я из тебя котлету сделаю» (этого обещания я, кстати, не выполнил) Поверьте мне: я виноват во многих перепалках, но я не так уж часто был замешан в перебранках с соперниками. Даже жаль. А так время от времени соперник говорил мне: «Слушай, может, хватит орать на судью?» А я отвечал: «Да пошел ты. Не суй нос не в свои дела». Вот это и все. Здесь же все было куда серьезнее. Все мои нервы и злость обернулись против меня. Мы доиграли до тай-брейка в третьем сете, я вел 6-3 и должен был подавать – 2 мяча. На первой подаче я сделал двойную ошибку. А на следующей я подошел к сетке и красиво уложил мяч с лету прямо на заднюю линию. Борис только номинально отбил его, и я уже был готов отбросить мяч, когда я услышал, что судья на линии сказал «Аут». Я совершенно расклеился и проиграл матч. Мяч попал, точно попал – я был в этом уверен. Они украли у меня матчбол. Я точно знал. Они хотят поймать меня. Они хотят поиметь меня – вот какие мысли крутились у меня в голове. Они все против меня. Я был в неравной схватке со всем миром. Мое параноидальное я, та часть моей личности, которая считала, что все – судьи на линии, судьи на вышке, соперники, репортеры, папарацци – все имели на меня зуб, теперь убеждалась в своей правоте. Когда ты слишком часто говорил людям «отвали», они вряд ли потом захотят свернуть со своего пути, чтобы тебе помочь. Может, я когда-то и был неправ, когда протестовал против решений судей, уверен, что в результате той чудесной репутации, которую я себе заработал, многие судьи на вышке и на линии при возможности были не прочь посмотреть сквозь пальцы на то, что творится на корте или пропустить аут – конечно, не в мою пользу. Не было ни малейших сомнений в том, что мой мяч попал точно по линии. Однако он всего лишь задел линию, поэтому судья по линии вполне мог убедить себя, что мяч ушел в аут. Если у тебя паранойя, это не значит, что у тебя нет врагов.
В последующем месяце все покатилось под откос. Я поехал на Открытый чемпионат Канады (канадский Мастерс, сейчас Кубок Роджера) и проиграл Роберту Сегузо в третьем круге.
В конце августа, как раз перед началом Открытого чемпионата США, я физически дошел до точки. Я буквально ощущал себя не в состоянии сыграть пятисетовик. Что-то было не так с обменом веществ. Я был слишком худой, выносливость была на нуле.
И это дало о себе знать в первом же круге турнира (я был посеян 9), в котором я проиграл Полу Аннакону, который впоследствии станет постоянным тренером Пита Сампраса. В довершение всего мы с Питером Флемингом застряли в пробке - и нас дисквалифицировали с парных соревнований за опоздание на каких-то пару минут. Макинрой и Флеминг были дисквалифицированы на Открытом чемпионате США по теннису за двухминутное опоздание! Это было последним кошмарным доводом в пользу моей теории, что все были против меня. Все они хотели поиметь меня, начиная с самого первого турнира – в Страттон-Маунтине. У меня было чувство, что они противятся моему возвращению в тур. Тогда я сказал: «Ну, что ж, я вылетел из турнира – и черт с ним. Теперь я буду питаться чизбургерами с пивом!» На этой новой диете я прытко выиграл три турнира подряд: в Лос-Анжелесе, Сан-Франциско и в городе Скотсдейле, в Аризоне. Но так продолжалось недолго – я испытывал огромное давление. Сначала в феврале 1986 я был вторым номером, а потом из-за турниров, которые я пропустил за полугодовое отсутствие, я опустился на 10 место. Кроме того, после возвращения мне нужно было защищать огромное количество очков. В конце концов в 1985 я выиграл и Страттон-Маунтин, и Открытый чемпионат Канады, и вошел в финал Открытого чемпионата США. А в 1986 году я прошел в полуфинал в Страттон-Маунтин, третий круг в Канаде и первый круг в США. После Открытого чемпионата США я опустился на 20-ую ступень мировой классификации.
Победа в трех турнирах – неплохое начало, но если я хотел добиться своей ближайшей цели – квалифицироваться на итоговый «Мастерс», меня ожидал очень напряженный турнирный график. Проблема же заключалась в том, что напряженный график означал, что мне придется много ездить. Татум с ребенком ездили вместе со мной, и никто из нас не был в восторге от такой жизни. Мы отправились в Париж – я должен был участвовать в турнире, который проводился на закрытом корте и проиграл в четвертьфинале квалификанту Серхио Касалю. Оттуда – в Лондон, где мне нужно было хорошо отыграть, но там я проиграл в первом же круге в матче с Патом Кэшем, который через шесть месяцев стал победителем Уимблдона («У тебя не подача, а дерьмо», - сказал он мне, когда он пожал мне руку у сетки. Потом выяснилось, что это он так шутил).
Мы вернулись в Нью-Йорк. Если бы я выиграл Открытый турнир Хьюстона, проводившийся в ноябре, у меня был шанс попасть на итоговый «Мастерс». Однако у нас с Татум был тяжелый период. Когда я заикнулся еще об одном турнире, она посмотрела мне в глаза и сказала, что если я собираюсь в Хьюстон, мне придется ехать одному. Я снялся с турнира, и мы вернулись в Малибу. В этом году я сыграл всего в восьми турнирах. Если бы АТП разделила все очки, которые я набрал в 1986 году на количество турниров, в которых я играл (что логично), в их компьютере я был бы шестым номером. Но на тот момент формула, по которой они производили расчеты, требовала участия в 12 турнирах как минимум, поэтому-то я и стал 14-ым в мире. 14 номер. И на итоговый не попал... Я был ужасно зол на жизнь.
На Рождество мы все-таки устроили себе медовый месяц и отправились на Гавайи. Наконец-то у меня появилось время оставить в стороне весь тот бред, который происходил с августа по ноябрь. Я словно сделал глубокий вдох и сказал себе: «Ладно, давай начнем новый год с новыми силами и уж тогда зададим жару». Мы остановились в Оаху в доме одного японца, с которым я познакомился за игрой в гольф. 1-го января мы проснулись прекрасным гавайским утром: синий бархат неба и свежее дыхание ветра. И тут Татум повернулась ко мне и сказала: «Я беременна». «И 1987 туда же, что и предыдущий год»!» – мрачно сказал я.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Не сказала бы, что это именно самомнение. Это описание не мыслей, а своих ощущений, симптомов звездной болезни, если хочешь. А она у Мака была, он это и не скрывает.
Завышенная самооценка - следствие больших успехов и одновременно их причина. Без завышенной самооценки 100-я ракетка никогда не станет первой. Так что это вопрос сложный и неоднозначный.