17 мин.

Джон Макинрой. «Всерьёз». Часть 11 (+ загадка)

169

Эту главу мы переводили вместе с ILL

Курсив в скобках это мои комментарии и эмоции по поводу текста

 

И вот ещё что.

mandragora наряду с иллюстрациями теперь предлагает вам загадку. Какую? Читайте текст и увидите!

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------

<<                                                Оглавление                                                            >>

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Джон Макинрой. Автобиография. "Всерьёз" ("Serious"). Глава 4 (начало)

 

В то лето после моего первого Уимблдона я играл 12 из 13 недель, исключительно профессиональные турниры, хотя пока еще оставался любителем. Включая поездку в Европу, это составляет внушительные 4 месяца игры. Для меня такое было в новинку. Я выступил очень прилично: не то, чтобы сносил всех подряд, но выиграл пару кругов на разных турнирах, причем против весьма сильных соперников, и к тому времени когда поступил в университет, был уже 21 в рейтинге. На турнире в Бостоне, за неделю до Открытого чемпионата США, я проиграл в третьем сете Коннорсу 5:7 – и начал подозревать, что, может быть, всего-навсего может быть, его можно победить.

Одним из самым приятных моментов того лета было то, что я проводил много времени с Питером Флемингом. В Порт-Вашингтон, когда между занятиями теннисом мы играли двухчасовые шахматные партии, Питер был моим старшим братом, которого у меня никогда не было. Сейчас же, когда мне исполнилось 18, а ему 22   разница в возрасте казалась несущественной: наше сходство было гораздо боле значительным. Мы оба были большими фанатами спорта, нам нравилась одинаковая музыка и одни и те же группы: Пинк Флойд, Форинер, Стоунс. Мы оба получили строгое мещанское воспитание и наши родители имели на нас большие виды. И – я помню это по Порт-Вашингтон – у нас было очень схожее чувство юмора. Он называл меня тогда «младший», так он называет меня и по сей день. Теперь, после того, как я стал знаменит, это приобрело несколько иной оттенок, но и сейчас звучит ласково.

В то лето мы с Питером сыграли одни и те же 3 турнира, в Ньюпорте (Род Айленд), Цинциннати и Бостоне; и в эти три недели проводили почти все вечера вместе, просто попивая пиво и разговаривая. В присутствии настояшего друга чувствуешь себя не так одиноко в туре. Идея совместного выступления в паре тогда еще не возникала. Каждый из нас играл с другими партнёрами: я, среди прочих, выступал в паре с южно-африканцем Берни Миттоном, а Питер, кажется, довольно много играл с Джином Майером.

Попытка описать, как создается хорошая пара, похожа на попытку описать, как образуется хороший брак: есть много вещей, которые кажутся очевидными, но решающую роль играют неуловимые факторы. В обоих случаях важнейшую роль играет химия. В парной игре, если этой химии нет, ошибки, которые неизбежно делает партнер (просто потому, что в теннисе ошибаются все, даже на высшем уровне) все больше и больше действуют вам на нервы, и наоборот. Будучи партнерами на теннисном корте, вы оба должны уметь справляться с напряжением.

Самым ярким моментом моего первого Отрытого чемпионата США стал матч третьего круга против четвертого сеяного Эдди Диббса.

(А вот и загадка!)

[ mandragora: Почему Эдди Диббс повесил голову?]

 

Во время первого гейма мы услышали шум на трибунах, а парой минут позже судья объявил, что застрелен зритель. Застрелен! Эдди вскочил и сказал: “Меня тут нет”. Я не сильно от него отставал. Мы подождали какое-то время в сторонке, и кто-то сказал нам между прочим, что объявление было ошибочным, и зритель был просто в шоке. Мы снова вышли играть, и я победил в равном матче со счетом 6:4 в третьем сете, и позже выяснилось, что первое сообщение судьи было верным. Кто-то выстрелил снаружи стадиона, и пуля попала зрителю в ногу!

В 1/16 Мануэль Орантес,

чемпион 1975 года и блестящий грунтовый игрок, обыграл меня в двух сетах. Откровенно говоря, он преподал мне идеальный урок грунтового тенниса. Может быть, подумал я, твердые корты в Стенфорде подходят мне больше?

В паре мы с Берни Миттоном проиграли упорный матч второго круга. К тому времени Питер и Джин Майер решили, что несмотря на множество хороших результатов, химии между ними как-то недостаточно, так что, выяснив за лето, что у нас много общего, мы с Питером решили попробовать играть в паре вместе.

Блестящего старта не получилось. Наш первый совместный матч в сентябре в Лос‑Анджелесе мы проиграли Марти Ризену и Роско Таннеру. Я был совершенно опустошённым. После матча Питер спросил меня: ”Ты нормально себя чувствовал? Я непонятно почему был каким-то уставшим”

Я ответил: “Поразительно, что ты это тоже заметил. Я тоже чувствовал себя уставшим, но мне было неловко, что я так устал в парном матче.” И тогда мы поняли, в чем же была проблема: лос-анджелесский смог.

Это может звучать как мелочь, но в парной игре именно такие мелочи помогают или ломают вас. Контакт не возникает на корте просто так – вам действительно бывает нужно быть откровенным друг с другом (или одеть противогаз!).

Следующая неделя в Сан-Франциско была несколько лучше, и мы получили еще один урок. В полуфинальном матче против Фреда МакНейра и Шервуда Стюарта нас засудили на важнейшем очке последнего сета. Это был один из тех розыгрышей, которые могут решить судьбу матча. И когда это очко по ошибке засчитали против нас; мы с Питером подошли к судье и сказали, что мы оба не можем играть. Мы были так подавлены, что фактически это был конец матча - мы просто не могли продолжать, после этого игра не стоила и выеденного яйца.

Питер всегда был вспыльчивым, особенно когда играл одиночку, я же тогда только начинал позволять себе порой выходить из себя. Однако, как он сказал мне позже, в этот день Питер понял, что он не должен больше позволять себе такого, во всяком случае, не в паре. Нельзя, чтобы на корте одновременно находились два «вольных стрелка»: один должен быть эмоциональным якорем. И в этот день Питер решил, что, похоже, таким якорем должен стать он.

 

[mandragora: Победители и финалисты итогового турнира WCT в паре, 1979 год (WCT – альтернатива ATP): Шервуд Стюарт, Джон Макинрой, Питер Флеминг, Илие Настасе]

 

В том сентябре в Сан-Франциско произошел еще один поучительный эпизод: я играл с Клифом Ричи,

одной из самых ярких личностей 60-70 годов, бывшим героем Кубка Дэвиса. Клиф действительно был прекрасным теннисистом и к тому же никогда не стеснялся в любое время, при любых обстоятельствах прямо высказать любому человеку свое мнение. Поскольку предыдущий матч затянулся, мы начали играть примерно в половине двенадцатого ночи, матч по ходу дела перешел в третий сет, времени было примерно половина второго ночи, и на десятитысячных трибунах Коу Пэлас оставалось человек 50 зрителей.

Я не буду вам врать - во время матча я много скулил и стонал по поводу решений  линейных. Я знаю, что для  вас это не сюрприз, но на самом деле, раньше я действительно не был таким, особенно в бытность юниором. Стало сказываться изматывающее напряжение того лета. Я думаю еще, что ощушалось эмоциональная нагрузка от одиночных выступлений в профессиональном туре.

У профессионалов было принято оспаривать решения судей, а я начал понемногу осознавать открывающиеся возможности, но, если честно, в тот вечер я, скорее всего, несколько перегнул палку. Клиф Ричи, несомненно, так и думал. После того, как я в очередной раз устроил разборки, он остановил игру, положил руки на бедра и обратился к пятидесяти человекам на трибунах.

"Я был профессиональным теннисистом в течение десяти лет, первым номером в Соединенных Штатах, и отказываюсь сидеть сложа руки и молча смотреть на то, что творит этот пацан", заявил он, а затем продолжил в течение пяти минут говорить о том, каким позором для игры я являюсь.

Я в конечном итоге выиграл матч, но мне было невероятно стыдно – и поделом. Я был полностью измотан и натянут как струна: мне нужно было пойти учиться и отдохнуть от тура. Я получил в тот вечер наглядный урок, но этот урок, когда наваливалась усталость, я в последующие годы периодически забывал.

 

Из Сан-Франциско было рукой подать до Стэнфорда, моей следующей и последней остановки в туре летом 77-го года. Это была длинная и успешная гонка. Парадокс того лета, однако, был в том, что я играл достаточно, чтобы подготовиться к новым временам, но по ощущениям это был перебор. К тому времени, когда в конце сентября я добрался до Стэнфорда, я уже видеть не мог теннисных кортов.

Все-таки тренер Гоулд был великим человеком.

На первом заседании группы он сказал: "Я знаю, что некоторые из вас, ребята, играли много, просто возвращайтесь тогда, когда будете готовы." И поэтому я не тренировался с 1 октября по 13 декабря и Дик никогда не сказал об этом ни слова. Единственная причина, по которой я снова начал тренироваться в декабре, состояла в том, что мне надо было подготовиться к турниру на Багамах, который проводил  мой друг Джин Скотт!

Я провел в Стэнфорде всего один год, но поехать туда было одним из лучших решений в моей жизни. Это позволило мне побыть среди умных людей, и это заставило меня стать более ответственным. Я стал настоящим командным игроком, как раз таким, каким я всегда хотел быть: я должен был попытаться вписаться в команду, а не только быть звездой. В то же время, так как я был номером один в команде, я все время испытывал давление, считая себя обязанным выигрывать все свои матчи.

Однако атмосфера не могла быть более благоприятной. Мой близкий друг из Порт-Вашингтон, Питер Реннерт, был там,

были и другие члены команды: среди прочих, Джим-Ходжес, Билл Mэйз, Мэтт Митчелл, Джон Раст, и Перри Райт, отличные ребята. Билл, старше меня и игрок номер два, был в тот стэнфордский год моим партнером в паре, и он стал моим другом.

 

Признаюсь честно – учёба никогда не была моей сильной стороной.  Первой моей ошибкой стало то, что я последовал рекомендациям моего куратора и выбрал антропологию, экономику и математический анализ (м-да...). К середине первого семестра у меня с этими предметами уже начались проблемы.

Я подумал: «надо узнать какие курсы берут спортсмены» и поспрашивал парочку футболистов и несколько ветеранов из университетской теннисной команды, так что во втором семестре дела пошли намного лучше. Я попытался серьёзно изучать курс «Парапсихология и Физические Явления», но не смог. На курсе «Сон, Нарколепсия и Политика» я получил высший бал, сыграв благотворительный выставочный теннисный матч. Самым памятным оказался курс по литературоведческой экспозиции. Учитель зашёл, посмотрел на нас минут пятнадцать, не произнеся ни слова – мне казалось, что прошла вечность – и наконец произнёс: «Думаю, что вы хотите узнать какие требования предъявляются к этому курсу. Не будет ни контрольной в середине семестр, ни экзамена в конце, ни заданий по ходу семестра. Теперь мы готовы начать».

Вот это было по мне!

Тем временем проводились ещё и оздоровительные мероприятия – ещё одна важная часть студенческой жизни. Были вечеринки и поездки. Среди них была поездка с моим новым другом Дагом Саймоном домой к его дедушке на Карбон Бич в Малибу – всего на три дома севернее того дома,  который я куплю через семь лет. Дедушку Дага звали Нортон Саймон, он был большим коллекционером предметов искусства, и его дом был поистине великолепен – полон картин Пикассо и Матисса среди прочих;

впечатлял и вид на Тихий океан. Это было моё второе знакомство с большим искусством, и первое с Малибу, и оба начали меня потихоньку цеплять. Никогда не забуду свою первую поездку с теннисной сборной Стэнфорда в Мэдисон, штат Висконсин в феврале 78-го. На эту поездку пришёлся день рождения Билла Мейза и мы дружной толпой поехали в бар в поисках Билла,  чтобы всем вместе отпраздновать. Это было как сцена из фильма – мы подъехали и внезапно из бара вышвырнули Билла за то что он плеснул пиво в лицо местному вышибале и все в баре его преследовали. Мы закричали: «Эй, Вилли!» и он нырнул в автомобиль.

Мы гуляли допоздна. В общежитии где мы разместились были санки и отличная горка прямо рядом и большая гулянка. Мы пили и ещё кое-чем занимались, и снаружи и внутри, и не особенно тихо! Наконец, пришёл Дик Гоулд – было наверное часа три или четыре ночи, а нашим матч был назначен на 11 утра -  и сказал: «Эй, ребята, нельзя ли потише?». И ушёл. И на этом всё.

Мог ли Дик не заметить, что наша комната была – скажем так – в пикантонм состоянии? Может он заметил, может и нет. Помню только, что я думал: «Да ради такого тренера я буду землю грызть».

Это был как раз мой тип тренера.

Мы победили в том матче в Мэдисоне, как и во всех других встречах в тот победный год в Стэнфорде.

Самым интересным получился выездной матч в апреле, против очень сильной команды UCLA. Трибуны были забиты до отказа, люди буквально висели на деревьях откуда был хороший обзор.

Все поединки в том матче, включая мою победу над Элиотом Телтшером (после того как я отыграл матчбол), были хорошими по качеству игры и упорными. Это было прекрасное соревнование, я радовался, что играю в команде, и это было ещё одно подтверждение правильности решения провести год в университете.

 

Команда-то всегда побеждала, но Мистер Первая Ракетка нет: я проиграл два одиночных матча, один из них, постыдное поражение от Эдди Эдвардса из университета Пеппердайн, который меня полностью переиграл в присутствии своих зрителей. Тренер Гоулд позвал меня в последнюю минуту. В другом я проиграл с высокой температурой Ларри Готтфриду, который теперь учился в Тринити, но – оправдания, оправдания! На самом деле груз ожиданий от моего статуса первой ракетки очень пригодился при подготовке к переходу в профессионалы.

Вплоть до Уимблдона 77 года я не чувствовал в себе достаточно сил для игры в стиле serve-and-volley. Я вырос (возможно просто стал стоять ровнее) и вес и сила ног стали играть на меня. Навылет я подавал немного, но подача была «по месту», так что я мог закончить розыгрыш одним ударом с лёта, или двумя-тремя – сколько понадобится.

Тогда – на Уимблдоне 77 года – впервые всё это заработало вместе. Мой стиль игры был очень эффективен – короткий замах, без лишних затрат энергии, не полагаясь на случай. Я верил, что моя быстрота, чувство мяча и координация были лучше чем у любого игрока на задней линии. Соответственно, играя в ссвоём стиле, я мог их побеждать.

Моя игра в стиле serve-and-volley ещё больше развилась в Стэнфорде, потому что впервые в жизни, я играл только на харде. Внезапно я увидел, что стиль serve-and-volley - самый подходящий. Мало кто может припомнить каким был грунтовый теннис середины 70-х. Помните Виласа во время его невероятной серии в 77-ом когда он играл все эти нудные, бесконечные розыгрыши? Я думал, что это было не особенно интересно. Как только я обнаружил в себе способность выходить к сетке и завершать такие розыгрыши, я стал думать: «Грунтовый теннис больше подходит для птиц – существует лучший способ добывать себе пропитание».

И то что я хорошо играл с лёта часто было ни к чему на грунте. Уимблдон – другое дело. Борг быль не особенно хорош в игре с лёта, но всё же выиграл Уимблдон пять раз подряд. На траве неудачный удар ободом или краем ракетки может обернутся удивительно эффективным укороченным ударом с лёта, так что моя теория теперь гласила: Выходи ближе к сетке!

Но я действительно мог играть с лёта, что помогало мне на Уимблдоне и на быстром харде Стэнфорда. Стабильный, крепкий удар с лёта на харде даже более важен чем на траве. Но проблема заключалась в том, что этот самый хард не совсем подходил моему сложению. Уже на первом году учёбы в университете я почувствовал боль в спине. Точнее в пояснице. Возможно причиной тому было то, что я недостаточно много времени уделял растяжкам, Возможно сказывалось и эмоциональное напряжение – чаще всего последнее оно отзывалось болью именно в спине. Я понимал, что сам себя загоняю, потому что ещё до окончания учёбы собирался перейти в профессионалы (я сыграл, будучи ещё любителем, в том году на четырёх профессиональных турнирах и поднялся в рейтинге с 21 на 18 место) и мне казалось, что я должен, чтобы переход прошёл на позитивной ноте, выиграть национальный студенческий чемпионат в Афинах, штат Джорджия, в мае.

Победа в том турнире много для меня значила. Насколько я  знал, мало кто плохо выступал в больших матчах в юниорах и затем вдруг делал блестящую профессиональную карьеру. Элиот Телтшер был исключением – он проиграл во втором круге студенческого чемпионата, а затем вошёл в первую десятку в профессионалах – но я для себя такого не хотел. Я был первым в студенческом рейтинге и наша команда была непобедима. Я хотел выиграть и уйти на коне. Любой другой результат был бы просто смехотворным

На этом соревновании я провёл много матчей. Турнир продолжался девять дней: сначала четыре дня командных соревнований, затем пять дней личных. За первые четыре дня я сыграл четыре одиночных и столько же парных матчей, а потом в последующие пять дней шесть одиночек и ещё четыре матча в паре.

В полуфинале личного турнира, который я играл против своего друга и партнёра по паре Билла Мэйза, меня одолевали смешанные чувства и эмоции, в чём-то схожие с теми, которые омрачили дружбу между Питером Флемингом и мною. Я очень хотел выиграть и вышел на матч в бескомпромиссном («пленных не брать!», «победа любой ценой!») настроении. В том матче было несколько спорных судейских решений не в мою пользу и я смотрел на Билла тем  самым взглядом, который так хорошо известен игрокам, типа «и ты спокойно согласишься с этим очком в твою пользу??».Потом я был страшно зол на себя – чувствовал, что нанёс урон нашей  дружбе. Но не мог скрыть своей радости от победы.

Никогда не забуду сцены перед финальным матчем. Мой соперник, Джон Садри

из государственного университета штата Северной Каролины (не особенно теннисного места), вышел на корт, одетый  в синий свитер, белые теннисные туфли и гигантского размера шляпу! Южане зашлись от восторга.

Болельщики – жители Афин и специально привезённая группа поддержки из Северной Каролины – за редким исключением поддерживали Садри, за меня были только тренер Гоулд и Питер Реннерт. Но это было неважно. Буйство на трибунах только меня раззадорило. Я был настроен не проиграть в финале.

Хорошо, что у меня был такой настрой. Садри подавал как никто другой и матч был настолько упорный насколько это возможно: 7–6, 7–6, 5–7, 7–6. Когда я выиграл последнее очко, то мне показалось, что я могу летать.

Единственным негативным моментом в том финале – частично из-за того, что я провёл много матчей и частично из-за накопившегося стресса - было то, что мне пришлось обратиться за помощью массажиста, опять же из-за спины. Он велел мне лечь плашмя и подтянул мне колени к груди. Когда прошла эйфория от победы, у меня сильно болела спина.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------

<<                                                Оглавление                                                            >>

logoДжон Макинрой
logoATP