Джон Макинрой. «Всерьёз». Часть 5
...
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
----------------------------------------------------------------------------------------------
Джон Макинрой. Автобиография. "Всерьёз" ("Serious"). Глава 2 (все ешё продолжение)
Забавно, но если вы спросите меня, кем я хотел стать в двенадцать лет, то я отвечу: «Профессиональным баскетболистом».
Я любил баскетбол и играл неплохо (правда, мог ли бы я стать вторым Джоном Стоктоном это уже другой вопрос). Тоже самое касалось соккера, футбола и бейсбола: мне всегда нравилось быть частью команды. Мне нравился дух товарищества. Это то, что я любил в Кубке Дэвиса. По этой причине парная игра была столь важной для меня. Если ты в команде и зол или огорчен из-за чего-то произошедшего в игре, есть люди, которые разделяют это чувство с тобой. В том числе разделяют победы.
Если ты не в форме, в командном спорте скрыть это проще. В баскетболе можно неплохо сыграть в защите или блокировать удар; можно сделать множество незначительных вещей, которые при этом не имеют отношения к забиванию мячей. С соккером аналогичная ситуация. Пока хватает сил, бегаешь по полю туда-сюда и пытаешься быть сконцентрированным на игре, при этом не важно, если ты вдруг ударишь по мячу не той стороной стопы. Припоминаю, как забил несколько голов в школе – не так, как нас учили, но все равно забил. Было много зрителей, и никого не волновало мое состояние. Никого; я был частью команды.
На теннисном корте, ты один. Люди спрашивают, почему я иногда становлюсь таким раздраженным. Во многом - по этой причине. Я там один, только я, сражающийся до смерти на глазах у людей, которые едят сэндвичи, смотрят на часы и обсуждают со своими друзьями торговлю на бирже.
Откровенно говоря, иногда, оглядываясь назад, я не знаю, почему я вообще был таким. Порой, как мне кажется, меня вынуждали делать вещи, которые мне совсем не хотелось делать. Мои родители видели, что я был талантлив и постоянно становился лучше; они подтолкнули меня, и я стал развиваться. Я был хорошим, послушным парнем. (Например, в школьный годы, я боялся попробовать любой наркотик, в то время, как многие мои друзья уже баловались марихуаной и другими их разновидностями. Как я сейчас понимаю, неупотребление наркотиков в те годы, возможно, только усилило мою мотивацию.)
Теннис, конечно, стал для меня чем-то особенным, головокружительными американскими горками, где хорошего было больше, чем плохого, но правда в том, что я на самом деле не хотел заниматься им, пока он сам не занялся мною. Много атлетов, кажется, действительно любят свой вид спорта. Не думаю, что я когда-либо чувствовал тоже самое в отношении тенниса. Я с нетерпением ждал тренировок, но матчи были постоянной битвой, битвой двух людей: парня напротив и меня.
Как только моя карьера началась, я безусловно стал наслаждаться результатами игр – лестью, чувству удовлетворения от того, что я профессиональный спортсмен и в конце концов главному в моей профессии, деньгам, которые она приносила.
Думаю, моя история похожа на те истории, которые вы слышали о ребятах, которых учат играть на пианино. То и дело кто-то говорит: «Я просто обожал играть по шесть часов в день». Но слова большинства: «Боже, мои родители заставляли меня играть, они вынуждали меня ходить на эти занятия; но я рад, что они это делали».
Взгляните на практически любого великого игрока. Добились бы они успеха, если бы их не принуждали? Это риторический вопрос. Стал бы Агасси великим чемпионом, если бы его не подталкивал его отец? А Моника Селеш, чей отец уволился с работы и принуждал ее играть? Сложно сказать.
Во время «Ролан Гаррос» в 2000 году я обедал с Ричардом Уильямсом (да, мы общаемся!), и он сказал мне: «Большую часть времени дети понятия не имеют, что они хотят делать». Это правда. Я даже представить себе не мог, что хочу стать теннисистом, когда я рос. Отношение Ричарда к Серене и Венус выглядело как: «Смотрите, я нашел для них отличную возможность, ту, что принесет им потрясающие доходы и сделает потрясающей их жизнь. Просто невозможно представить, что они могли бы сами принять такое решение в юности. Поэтому, конечно, я заставлял их, но они в этом нуждались».
Так и мои родители заставляли меня. В этом не было ничего плохого – вы ведь знаете страшные истории о родителях теннисистов – но они были движущей силой. Пожалуй, где-то в глубине души я знал, что это правильно. У меня большие сомнения, что я бы смог стать тем игроком, которым стал, если бы меня не вынуждали к этому так или иначе.
В основном главным был мой папа. Казалось, что он живет ради развития моей маленькой юниорской карьеры – его очень волновал факт, что его сын обладал каким-то атлетическим даром. Возможно, тут есть связь с тем, что он был двенадцатым в университетской баскетбольной команде в Католическом университете. (Прости, Пап!)
Он тяжело работал по пять дней в неделю, но кажется его единственным удовольствием в жизни было придти и посмотреть мои тренировочные сессии в Порт-Вашингтон в выходные. Он просто стоял и улыбался во всё лицо – казалось, что ему никогда не надоест смотреть на мой теннис. Иногда (признаюсь) я думал: «Хватит, сделай паузу, своди жену на ланч». Но не было ощущения, что ему хочется чего-то еще.
Не думаю, что я когда-нибудь хотел полностью прекратить это, но помню, как сказал отцу, что мне это не нравится. Я сказал: «Разве обязательно приходить на каждый матч? Обязательно тебе приходить на эту тренировку? Не мог бы ты одну пропустить?».
Его ответ был шуточным В ответ он либо смеялся – «Ха, да ты шутить!» - или обидным прикидывался обиженным. Никогда чего-то среднего. Он никогда не говорил: «Окей, я пойду и займусь чем-то другим». Только: «Да я тут постою.»
Чем лучше я становился, тем сложнее было думать о том, чтобы бросить теннис. Я знал, что Гарри Хопман – который знал, о чем он говорит – начал говорить людям: «Этот парень может быть по-настоящему крутым» (интересно, говорил ли он такое-то когда-нибудь матери и отцу, поскольку обычно он был очень осторожен в отношении того, что говорить родителям). Помню, когда мне было тринадцать и я проиграл в 1/8 национального турнира в зале в Чикаго, теннисный обозреватель Джордж Лотт – когда-то он был великим парным игроком, он выиграл несколько «Уимблдонов» в 20-ые и 30-ые годы – написал, что я стану вторым Лэйвером. Я был изумлен и немного обнадежен. Второй Лэйвер!
Мои родители были очень впечатлены этим! Впрочем, их взгляды не изменились – это впечатлило уже меня. У них были большие планы касательно моего будущего и по их мнению оно заключалось в четырех годах обучения в колледже и получении солидной профессии. (Однажды, когда я был тинэйджером, мама на полном серьезе сказал мне: «Джон, почему бы тебе не стать дантистом? У тебя волшебные руки.»)
Мама и папа всегда говорили: «Поступи в колледж.» А потом, когда они встретили Хопмана, который рассказал им истории о сражениях в Кубке Дэвиса и соревнованиях за свою страну, они добавили: «Поступи в колледж и играй в Кубке Дэвиса».
В любом случае, я не очень много играл во время школьных лет, что, как мне кажется, спасло меня от истощения. После того турнира в Чикаго, я больше не выступал там снова. Для меня вошло в привычку играть Orange Bowl в Майами после Рождества. (Мой младший брат Патрик начал впервые играть на турнирах – в шесть лет! – в Orange Bowl в категории до двенадцати лет. Марку больше нравилось плавание.) Easter Bowl проходил в Нью-Йорке. Это был не исключительно теннис-теннис-теннис. По крайней мере я брал паузу от него (по крайней мере, я иногда мог там не появляться).
Между тем, я продвигался в рейтинге вверх. Мой папа был так возбужден. Он говорил: «Ты можешь сделать это, ты можешь стать лучшим. Ты можешь, ты сможешь!»
Но я помню, как сказал одну умную вещь в то время – самый лучший комментарий, который я когда-либо делал. Я сказал: «Пап, послушай, не говори мне о рейтинге. Я не хочу быть первым, пока мне не выполнится восемнадцать лет. Не проси меня быть лучшим уже в четырнадцать. Подожди до восемнадцати, когда я закончу получу стипендию в колледж. Всему свое время и место.»
Я поступил именно так.
Тем временем, я размышлял о будущем, работая болл-боем на Открытом чемпионате США в Форест Хилле
несколько лет, начиная с двенадцати. Плата составляла $1.85 в час – минимальная зарплата – но после работы по разноске газет это казалось шагом вперед. К тому же работа мне нравилась.
Не потому что это было легко, ни в коем случае. В сущности, на первом матче, где я работал болл-боем, я едва не упал в обморок на корте. Рауль Рамирес
играл против игрока из Венесуэлы Хорхе Эндрю, солнце пылало, и я начал испытывать головокружение. По традиции игроки получали апельсиновый сок и воду в Форест Хилле, поэтому при смене сторон я, тяжело двигаясь, искал апельсиновый сок. В конце концов, я с трудом сделал это за время игры, которая даже не продолжалась долго; Рамирес выиграл в сухую по сетам. Я подумал: «Господи, а если бы это был пятисетовый матч…»
Помню, как я был болл-боем, когда Артур Эш
играл против Ники Пилича,
и Пилич был просто отвратителен. Он постоянно цеплялся: «Давай же, дай мне мяч! Подбрасывай мяч правильно! Быстрее, два мяча! Дай мне другой мяч!» Ты просто не знал, что делать – чтобы ты не делал, он бесился. Я чувствовал, что хочу его стукнуть. Я думал: «Если я стану теннисистом, то никогда не буду так поступать» - и в действительности я всегда был вежлив с болл-боями. Я думаю, что это уже слишком. А может во мне сейчас говорит отец?
Как бы ни было, матч, который хорошо помню из тех давних времен, где я был просто зрителем: Илие Настасе
против немца Ганса Поманна. Мне нравилось, как играл Настасе – он был гением с ракеткой в руках,
кроме того он привносил в матч невероятную энергию: негативную
и позитивную
одновременно. По правде говоря, он был неуправляем в тот день, но мне это нравилось. Наверное, только четверо людей на трибуне болели за него, и я был одним из них. Настасе обладал качеством, которое вызывало в людях желание освистывать его. Такое даже обо мне говорили несколько раз.
Насколько я знал, Поманн был просто наглым немецким парнем, который имитировал приступы боли. Он бегал во время розыгрыша, а потом испытывал судороги между очками – невыносимо! Он извлекал из этого выгоду. Толпа проглатывала это. Однако Настасе был невероятен: разок даже плюнув в Поманна вступил в перебранку с Поманном. Потом он сделал попытку пожать судье руку после матча, но рефери отказался! Я был в восторге!
Было здорово увидеть ребят, которые были легендами для меня. Игра Настасе была поэзией в движении. Бекхенд Эша был прекрасным, когда он был раскрепощен, но, откровенно говоря, я считал, что в остальном его игра выглядела несколько механичной. Он обладал непредсказуемой подачей и чудным, обманывающим соперника, форхендом. Мне был больше по душе классический стиль Стэна Смита.
Мне сразу понравился Гильермо Вилас,
Бык из пампасов. Он выглядел потрясающе – статный, с волосатой грудью, мускулистыми бедрами и ниспадающими волосами. В нём было что-то особенное: он был столь невероятен, что казалось будто мог быть одновременно душевным (он писал стихи, играл на гитаре) и непоколебимым. Он был чрезвычайно хорошо подготовлен физически, очень тяжело тренировался. Хоть я и не играл, как он, я считал его игру на задней линии феноменальной.
У меня вызывало сильнейшее волнение возможность увидеть Лэйвера
собственной персоной, даже притом, что он был на закате карьеры, и Кена Роузуолла,
еще одного парня из команды Хопмана. Я огорчался из-за того, что он казался уставшим уже на разминке: был безучастным к происходящему на корте и выглядел так, словно грядет конец света – но через четыре или пять часов он всё еще играл хорошо (и его волосы всё еще были идеально зачесаны)! Люди не помнят, как часто Роузуолл, мистер Недооценённый, швырялся ракетками. Я не говорю об одном или двух случаях – он привык это делать по 30-40 раз за матч! Впрочем, он не бросал их также свирепо, как я – он постукивал ими, подбрасывал и пинал, но крайне сдержанно.
В мой первый год в Форест-Хилл, я был крайне впечатлен, когда увидел, как Панчо Гонсалес
курит после своего матча. Подумал: «Этого не может быть! Атлеты так не делают!» А потом, когда я попросил у него автограф, он одарил меня взглядом, который мог бы убить человека, и я оробел. В конце концов, он дал мне автограф, но не выглядел при этом красиво. И он определенно держал сигарету в руке. Всё о чем я мог думать, было: «Забудь об автографе. Как может курить Панчо Гонсалес?»
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Thanks!
И нужно отметить, что все посты блога, начиная с первого, проиллюстрированы, и за это отдельное спасибо.
Спасибо, mandragorа! И Виктору за блог )