Майкл Оуэн. «Перезагрузка» 5. Сквозь хаос
***
Все только и говорят о матче 30 июня в Сент-Этьене против сборной Аргентины. Нравится мне это или нет, но события той ночи стали частью футбольного фольклора. Эти 120 с лишним минут имели все элементы финала и даже больше: остроту, отличные голы, спорные моменты и серия пенальти в довершение всего. Но это был всего лишь второй раунд.
Что касается меня, то я бы солгал, если бы не признал, что среди нескольких переломных моментов в моей футбольной карьере тот гол в Сент-Этьене по самым разным причинам был самым значительным.
Вместе с огромным кайфом, который я испытал в тот момент (и я все еще могу чувствовать его сейчас, если достаточно сильно постараюсь), пришло ужасное чувство анти-кульминации.
Как бы то ни было — будучи парнем, которому поручено забивать голы, игра внутри игры, я выполнил свою работу — мы тем не менее вылетели из турнира и сели на самолет домой. Смягчил ли тот гол несчастье? Может быть, совсем чуть-чуть.
Даже сейчас мне нужно посмотреть повтор по телевизору, чтобы точно припомнить, что произошло той ночью. С течением времени ты забываешь моменты, углы — но никогда тот прилив адреналина, который почувствовал, когда увидел мяч, вращающийся в замедленной съемке, силуэт на фоне верхнего угла ворот. Я помню лица за этим углом ворот, застывшие во времени, с открытыми от волнения ртами в ожидании полета мяча.
До игры я понятия не имел, какие из себя аргентинские футболисты. Я мог бы, наверное, назвать фамилию Батистуты, но это все.
На тот момент моей карьеры я мало что знал о многих других игроках. Атрибуты защитников — были ли они лево- или правоногими — даже не приходили мне в голову. Но даже если бы и были, эти качества меня бы нисколько не волновали. Поскольку я был так уверен в том, что могу сделать, я просто думал: Я пробегу мимо тебя...
Как бы я не изучал Аргентину, мне было ясно, что после нашего первого гола, когда я побежал на их защиту и заработал пенальти, они тоже мало что знали обо мне. Но после этого всякий раз, когда получал мяч я замечал панику в их глазах.
Мало кто станет спорить, что Роберто Айала — один из лучших защитников, которых мы видели в мировом футболе за последние годы. Тем не менее, на пути к нашему второму голу в тот вечер в Сент-Этьене защитник мирового класса оказался в положении, в которое просто невозможно поверить. Это случилось только из-за того, что я сотворил с их защитой несколько минут назад. Я напугал их.
Как ни странно, по мере того, как развивалась последовательность гола, когда пас Бекса настиг меня прямо на границе половины поля соперника, моей первой мыслью было удержать мяч и потенциально обыграться. Затем, когда я поднял глаза и увидел то, что было передо мной, мои глаза загорелись. Все изменилось.
Встревоженные тем, что произошло несколько минут назад, аргентинские защитники, должно быть, думали, что они не могут просто снова прижать меня. Вместо этого, спиной к воротам, они просто дали мне по ним пробежаться. Игра распалась на то, что можно увидеть на школьной игровой площадке: нет структуры, распределения потеряны. По правде говоря, у них не было ни единого шанса. Я бы пробежал мимо них всех, даже если бы делал это медленно!
Я подумал, что они — легкая добыча…
Сначала в поле моего зрения попала фигура Хосе Чамота. На долю секунды мне показалось, что он слишком близок ко мне. Он блефовал, медленно приближался, рисковал, надеясь, что сможет угадать с моментом или использовать свою силу, чтобы отвадить меня. Он тоже недооценил мою скорость.
Я чувствовал, что он находится в неправильном положении, и, если бы мне удалось совершить хорошее касание мяча, то мог бы просто убежать от него. Я принял инстинктивное решение. Я использовал внешнюю сторону стопы и произвел это касание. Я вывернулся из его объятий и только тогда, снова подняв голову, подумал одно: о боже... ворота.
Странно, но ни в одном из этих моментов я не чувствовал никакого давления. Несмотря на чудовищность места действия, потому что я репетировал все мыслимые способы забивания голов на протяжении всей моей юной жизни, то, что могло быть нервным моментом, делай или умри, было сведено к простой и знакомой рутине.
Я перешел в автоматический режим.
Когда я подходил ближе, я всегда думал немного наперед. По мере приближения к Айале, конечно, было бы очень легко просто пробежать мимо него. Риск состоял в том, что, пробежав мимо него, я мог увести мяч слишком близко к угловому флажку.
И наоборот, если бы я слишком с ним сблизился, то рисковал бы, что он выбьет мяч или собьет меня.
Углы и расстояние прикосновения стали моими единственными узловыми моментами. Я должен был подойти к нему как можно ближе, но не столь далеко, чтобы сделать завершение слишком сложным. В подобной ситуации ты подсознательно все взвешиваешь, но не осознаешь этого. Это просто случается.
Все всегда спрашивают меня о Скоулзи — потому что, если посмотреть повтор, он появляется в поле зрения справа от меня. Честно говоря, у меня и в мыслях не было отпасовать ему — не потому, что я эгоист, а скорее потому, что я уже вошел в ритм, в шаблон, который исключал это. Если бы я хотел дать ему пас, я бы инстинктивно начал сдвигаться левее, чтобы дать ему больше пространства.
На той позиции, в которой он находился, Скоулзи даже и не кричал мне про мяч. Думаю, мы оба понимали, что для него все равно это было бы очень трудное завершение — бежать прямо на мяч, который шел ему наперерез. Как только я переместил мяч вправо, было проще всего сильно ударить по нему в противоположную сторону. Он был на моей правой ноге; это был отличный угол.
Когда дело дошло до финала атаки, этот сильный удар был тем, что я практиковал так много раз. Мне нужно еще раз подчеркнуть, насколько важны были мои детские эксперименты в такие моменты. Если бы камера была на уровне мяча, то ворота особо и не были видны. Все место было занято вратарем.
В такой ситуации я, пожалуй, мог бы пробить мячом между его ног. Но даже это было бы рискованно. Если бы я пробил по низу или на средней высоте, то у меня тоже не случилось бы такого гола. Если бы я был правее, в уравнение вошел бы удар в ближний угол, потому что естественное очертание этого удара перемещается справа налево. Я мог бы запустить его в край и прямо в сетку ворот. Но, подрезая мяч высоко и в сторону прямо через вратаря, я ставил перед собой самую большую цель.
Как только я прикоснулся к мячу, я подумал, что все…
Хотя забитый гол в любой ситуации дает мне огромный прилив адреналина, последствия этого гола в Сент-Этьене запомнились и по другим причинам.
Когда я забил гол и откатился к бровке, чтобы отпраздновать, мои товарищи по команде навалились на меня, казалось, на веки вечные. На самом деле прошло всего несколько секунд.
Среди всего этого хаоса я поднял голову, посмотрел на толпу, чтобы еще раз ударить кулаком по воздуху в знак празднования, и первые глаза, которые встретились с моими, были глазами моей собственной матери.
В толпе из более чем 30 тыс. человек я совершенно не представлял, где находится моя семья. Я знал, что они где-то там, но никогда не подозревал, что они будут первыми людьми, которых я увижу посреди этого хаоса. Это было так странно. Каковы были шансы?
Очевидно, когда мы позже отправились исполнять серию пенальти, я точно знал, где их искать.
Как англичанин, нельзя было не знать о нашей многолетней истории в этих сериях. Я был фанатом, сидящим перед телевизором. Я видел Гарета Саутгейта в рекламе пиццы, врезающегося в столб (прим.пер.: обыгрывается промах Саутгейта в серии пенальти на Евро-96, а слово post, использованное в этой рекламе переводится еще и как штанга, мол на этот раз он хотя бы в штангу попал). Я видел, как Крис Уоддл запустил мяч над перекладиной. Я видел, как промахнулся Стюарт Пирс. Я мог бы назвать всех, кто не забил с пенальти за сборную Англии.
Мы все видели, что пресса творит с людьми, когда они делают что-то неправильно — предметы, которые будут помещены на их головы на фотографиях в утренней газете. Это была эпоха, когда пресса казалась особенно мстительной и злобной. Люди были непропорционально наказаны и всю оставшуюся жизнь вынуждены были жить с этими ошибками — до такой степени, что один плохой шаг мог затмить блестящую карьеру.
Правильно или нет, но до этой серии пенальти моей единственной мыслью было: «только бы это был не я».
Была ли это эгоистичная мысль? Я не знаю. Неужели все остальные чувствуют то же самое? Надо их об этом спросить. Должен ли я быть более уверенным, подходя к мячу? Вероятно! Но я чувствовал то, что чувствовал, только потому, что не хотел оказаться по ту сторону истории.
Что мне не очень помогло, так это то, что я понятия не имел, куда буду бить, пока не приложился к мячу. Я не любил пенальти, и у меня не было в «Ливерпуле» такого хорошего отношения с ними. На самом деле, единственный аспект, который мне когда-либо нравился в пенальти, заключался в том, что они были полезны для моего счетчика голов.
Оглядываясь назад, я могу сказать, что они мне не нравились, потому что я никогда достаточно их не практиковал. Во-первых, это было не так уж приятно, а во-вторых, ни один вратарь не хочет уходить после получасовой тренировки, когда ты хлещешь мимо них мячами.
Если это групповая тренировка, то эго становилось решающим фактором. Если ты промахиваешься один из ударов, то выглядишь при этом немного придурком, потому что ты просто не забил. Я обошел все это, думая, что я хороший финишер. Будем надеяться, что когда дело дойдет до ударов с точки, я забью.
Оглядываясь назад, я понимаю, что не практиковать удары с одиннадцати метров — это ошибка, которую я исправил бы, если бы мог начать свою карьеру заново. Когда меня спросили в газетах, я просто назвал ту же причину, что и все: их не натренируешь. Конечно, я сказал это, чтобы оправдать свои собственные действия.
Но сейчас, сидя здесь, я знаю, что, хотя ты никогда не сможешь идеально сымитировать ситуацию высокого давления, такую как серия пенальти на Чемпионате мира, практикуясь, ты, по крайней мере, можешь больше доверять необходимому для этого процессу. В конце концов, только потому, что Тайгер Вудс не может воссоздать давление, стоя на последнем грине крупного турнира, где ему нужно, чтобы выиграть попасть в лунку с метра, это не значит, что он не может практиковать процесс пробивания ударов с метра. Конечно, весь смысл практики заключается не только в том, чтобы усовершенствовать технику, но и в том, чтобы создать мышечную память, которая будет твердо держаться под самым сильным давлением.
Та же логика должна применяться и к ударам с точки. Хотя очевидно, что некоторые переменные все еще будут существовать (например, то, что делает вратарь), по крайней мере, ты мог бы удалить некоторые из них, будучи лучше в акте исполнения пенальти. Мы всегда становимся мудрее после события!
Во всяком случае, я понятия не имел, куда иду, стоя в центральном круге в ожидании своей очереди. Алан Ширер только что пробил и забил. Я был четвертым по очередности.
Нервничая, я сказал ему: «Эл, в какой угол мне пробить?»
Мне просто нужна была моральная поддержка.
А он просто смотрел на меня с тем насмешливым, испепеляющим выражением, которое иногда появляется на его лице.
«Делай то, что обычно делаешь, мать твою», - ответил он. «Запусти его в сетку ворот.»
Таков был стиль Эла — и это было не совсем то, что я хотел услышать.
По какой-то причине мой стандартный удар всегда был ниже левой стороны от голкипера — с моей правой стороны. Я даже не знаю, почему я предпочитал бить туда, потому что на бумаге труднее положить мяч в этот угол игроку с рабочей правой ногой.
Стоя по середине центрального круга, я посмотрел на маму и папу. Я показал налево и направо, как бы спрашивая: «Куда?»
О чем, черт возьми, я думал?
Поразмыслив, я понял, что вообще ни о чем не думал. Я боялся и полушутил с ними, пытаясь успокоить собственные нервы.
Моя мать, более тревожная, не могла с этим справиться. Она закрыла лицо руками — полагаю, чтобы как-то разрядить обстановку. Папа, всегда неумолимый, просто смотрел вперед.
Когда я шел к мячу, меня не меньше раздирали противоречия. В моей голове пронесся тот факт, что, несмотря на все наши предыдущие пенальти, вратарь угадывал правильные направления ударов. В краткий миг паранойи я начинаю думать: может, он что-то заметил на разминке?
Вооруженный этим подозрением, я принял решение только тогда, когда стоял у мяча. Я решил, что собираюсь открыть свое тело при разбеге, насколько это возможно, как бы преувеличивая, что буду бить направо. Затем, в последнюю секунду, я решил пробить влево — в другой угол.
Это звучит просто, но тебе все равно нужно еще это исполнить.
К счастью, в такой ситуации у тебя остается очень мало времени, чтобы подумать, промахнулся ты или нет. Ну и хорошо, правда. Мяч влетел в верхний угол ворот, ударившись по дороге о штангу. Голкипер нырнул не в ту сторону, но можно было бы поставить на ворота пятерых вратарей, и они не затащили бы этот удар.
Неужели я действительно хотел пустить его так высоко? Вообще нет — я целился где-то на среднюю высоту, в определенную область — просто чтобы сбить вратаря с толку. Это мне сошло с рук.
А когда мяч вошел в сетку, радости не было — только крайнее облегчение. Как ни стыдно это признавать, но это очень эгоистичное состояние ума, в которое ты впадаешь в тот момент... Слава Богу, это был не я…
Может быть, это из-за моего возраста и незрелости в то время, или, может быть, я чувствовал бы то же самое, если бы мне было тридцать пять — этого я никогда не узнаю. Я просто чувствовал, что промах разрушил бы мою жизнь. И уж конечно, я не хотел быть тем, из-за которого мы преждевременно вернулись бы в раздевалку.
К несчастью для Дэвид Бэтти и Пола Инса, именно они испытали сердечную боль. И мы покинули Чемпионат мира 1998 года с чувством, что да, мы проиграли, но что мы держались против одной из лучших команд турнира — даже вдесятером.
Я упомянул, что мы играли в эту игру вдесятером, и с моей стороны было бы упущением не прокомментировать удаление Дэвида Бекхэма в тот вечер.
Начну с того, что мы с Дэвидом всегда хорошо ладили на личном уровне. Но после того Чемпионата мира во Франции мало кто стал бы спорить, что его и мой пути были разными. На какое-то время я стал любимцем английского футбола, а он — его злодеем. Пресса обожала играть с нами как с противоположностями. Как мы все знаем, мы были в разгаре эпохи, когда пресса была просто беспощадна. Дэвид, безусловно, нес на себе всю тяжесть этого.
Общее ощущение в раздевалке сразу после матча было такое, что нечего и говорить о его удалении. Мы все были разочарованы возвращением домой при таких обстоятельствах.
Но если разобраться, что такого мог сказать ему кто-то из нас, что могло бы что-то изменить? Ущерб был нанесен.
Однако некоторое время спустя я узнал от ассистентки Тони Стивенса, что Виктория в чем-то разочаровалась во мне. Она чувствовала, как мне сказали, что, хотя после Чемпионата мира все внимание было приковано ко мне, я должен был публично и добровольно выйти и поддержать Дэвида. Если бы кто-то специально поднял этот вопрос, а я не могу припомнить, чтобы хоть кто-то это cделал, я, возможно, подумал бы о том, чтобы сказать что-то вроде: «Да ладно, ребята, оставьте его.»
По правде говоря, будучи восемнадцатилетним парнем, я не чувствовал, что у меня есть положение в игре, чтобы самому это сделать. За первые два сезона в «Ливерпуле» я привык к описанной мною идее иерархии. Я считал, что на каждом этапе игрок должен знать, где его место. По мере продвижения вверх по лестнице это место меняется. Хотя это было невысказано, я чувствовал то же самое по отношению к раздевалке сборной Англии.
Несмотря на то, что я забил удивительный гол в глазах многих людей, пусть и в игре, которую мы в конечном счете проиграли, я определенно не думал, что это было мое место для игры в карточной школе в том 1998 году.
Точно так же я вряд ли собирался вальсировать в раздевалку после игры, пожимать руку Тони Адамсу и говорить: «Поздравляю с блестящей карьерой, приятель.» Мне бы и в голову такое не пришло. Точно так же я не считал себя достаточно взрослым, чтобы похлопать Дэвида Бекхэма — в двадцать раз более знаменитого, чем я был в то время — по спине и сказать: «Не вешай нос, дружок».
Думал ли я, что из-за его действий мы проиграли ту игру или нет, не имело значения. Для меня в то время речь шла об иерархии и положении. Я был всего лишь младшим членом этой команды. На самом деле я был всего лишь юношей.
Но...
Сейчас, сидя здесь, оглядываясь назад, я чувствую иначе.
Прежде всего, позвольте мне предвосхитить то, что последует дальше, в первую очередь сказав, что то, что сделал Дэвид, вероятно, не было нарушение на красную карточку. Пусть это и было четко спланировано, но это все-таки было больше незрелым и капризным поступком, чем жестоким. Но для меня от этого становится только хуже. Если бы он встал и просто ударил кого-нибудь по лицу, разочарование было бы легче пережить.
Но из-за того, что его вспышка была такой детской, она также казалась гораздо более ненужной. Люди скажут, что это была просто ошибка, но я чувствую, что если ты хочешь выиграть Чемпионат мира, ты не можешь позволить себе совершать ошибки. Мы живем в жестоком мире. Ты должен быть в курсе всего, что ты делаешь, потому что грань всегда очень тоненькая.
Обыграли бы мы сборную Аргентины с одиннадцатью игроками? Мы никогда не узнаем, но в то время мы вдесятером играли достаточно хорошо. Смогли бы мы обыграть сборную Голландии, а потом Бразилии и так далее? Этого мы тоже никогда не узнаем.
Все, что я могу сказать, это то, что сейчас, когда я сижу здесь и пишу эту книгу, зная, как повезло игроку выступить на одном Чемпионате мира, не говоря уже о нескольких, я бы солгал, если бы не сказал то, что сделал Дэвид в тот день — подвел всех до единого в этой сборной Англии.
Заслужил ли он те оскорбления, которые потом получил от прессы? Конечно, нет. Кому хочется видеть, как сжигают его чучело? Но Дэвид подвел нас, и у меня на сегодняшний день все еще есть некоторое негодование по этому поводу.
