Человек, который отменил Олимпийские игры
Сейчас, больше чем четверть века спустя, он все еще инкогнито. Меня он называет Сеней. В разговоре с ним не бывает лишних вопросов. Как ни крути, этот человек предсказал бойкот Олимпийских игр в Москве 1980-го за три с лишним года до их проведения. И я, как человек, множество раз бросавший государству вызов (но так ни разу и не добросивший), не мог упустить свой шанс.
1
- Начну с главного вопроса русского патриота: чем вам так не нравились московские Олимпийские игры?
- Очень сложный вопрос. Я не знаю, как на него ответить. Ответ на него, наверное, есть – но он будет бессмысленным.
Так что я скажу иначе – я написал стихотворение, в котором объяснил, почему игр не будет. Это стихотворение не «врага Олимпиады» - это стихотворение поэта. Почему именно Олимпийские игры? Ответ на это также длиной с километр. Проще ответить, почему я написал эти стихи - потому что я вообще писал стихи.
До того как стать темой стихотворения, Олимпиада стала темой некоего спора. И это, опять же, уже не о спорте, а о споре. И вновь перед нами километры пленки и древней истории… Но, если сэкономить пространство и время в романе Маркеса «Сто лет одиночества», - начнем с исторического факта.
…нет, извините, вновь небольшая врезка: понимаете, Сеня, существует мнение, что человек в течение своей жизни должен сделать несколько обязательных вещей – родить ребенка, посадить дерево и…
- Построить дом.
- Построить дом. А я добавил бы сюда, на первое место, другую вещь – «вести дневник». Потому что вот это не-ведение дневника – то, о чем я более всего сожалею на свете. Я понимаю, что я человек, который, наверное, по психо-нервическим причинам и не мог бы вести дневник, но больше всего я сожалею, что этого я не сделал.
Почему жалею? Потому что наш с вами разговор был бы максимально упрощен. А так я вынужден вспоминать и, тем самым, обманывать.
2
Итак, в октябре 76-го года я был приглашен на день рождения к Карине – родной сестре моего друга Бени. В моем стихотворении есть посвящение – этому самому Бене .
День рождения Карины, его сестры, младшей, сильно младше Бени. Ей тогда исполнялось лет 17-18. 76-й год. Вы, наверное, плохо знаете историю спорта – что тогда было? Были Олимпийские игры в Монреале. И, видимо, за столом пошел разговор характера: «Ну, вот теперь следующее место – Москва».
Сделаем еще одно отступление: я, как говорится, «не люблю учителей, но у меня есть очень близкие друзья учителя». Как классический антисемит, я говорю: «Я не антисемит – у меня есть друзья Кацман и Шульман». Точно так же – спорт, и все, кто им увлекаются. Конечно, у меня есть друзья, знакомые – и очень симпатичный интервьюер по имени Сеня. Мой друг Беня тоже за что-то там болеет. Мне никогда не было ни близко, ни понятно какое-то боление за команду – более того – жутко раздражает такое «всерьез» занятие спортом.
Я занимался спортом. Вы мне только что задали очень хороший вопрос: «А занимались ли вы сами спортом?», - отвечаю, - «нет». Но я год занимался фехтованием, нечаянно занимался стрельбой на первом-втором курсе на физкультуре. Надо было зачет получить, а я был ответственным за зачет и носил ящики с портвейном в эту стрелковую секцию, чтобы всем двадцати девочкам группы выставляли зачет. И постреливал. И еще я раз в месяц обязательно выезжал на лошадях – но это был не спорт, это было удовольствие.
- Это все ваше дворянское происхождение… Фехтование, стрельба, лошади.
- Да, конечно. «Три мушкетера». Вы все заметили. Наверное, все это было, чтобы больше понравиться девушкам. Но к спорту это не имеет никакого отношения. Я это уже тогда воспринимал только как удовольствие, развлечение. И люди, которые от вечерней игры со мной в бадминтон переходили на каждодневное вечернее посещение кортов, чтобы играть лучше всех в дачном поселке, всегда вызывали мое удивление. Другое дело - выпить портвишку, поиграть в бадминтон, покурить. Все это вам придется потом очень гладко расшифровывать, между прочим.
3
И вот – день рождения Карины. И, видимо, зашел разговор… И, видимо, меня этот разговор стал задевать – «Московские игры…» Где мы лучше, где мы хуже – где мы в жопе, где мы не в жопе. Это первая сторона. Вторая сторона – отношение к болельщикам спорта. Третья сторона – это «Архипелаг ГУЛАГ» почти прочитан. Гроссман – «Все течет». Ахматова. Мандельштам.
- Вы ощущали некоторую обиду за то, что вот у вас Солженицын, а у них – спорт, вся эта туфта?
- Нет, не совсем. Мне трудно выбрать, что довлело. Как я помню – объясню, хотя, конечно, это уже, возможно, лишь фальшь позднейших воспоминаний.
Итак, Солженицын, Кафка, Бродский. Пильняк, Булгаков, Домбровский – все мы тогда читали одинаковые книги. И я помню, я заявил за столом нашим друзьям: «Никаких игр быть не может!». Заявил я это экспрессивно, я был тогда нервическим, руки мои были тоньше, сейчас же я толст. «Сюда не могут приехать, потому что здесь нет свободы слова, печати, диссиденты сидят, Солженицына выслали, Сахарова чморят. Экономика в попе, в стране латентный голод». Напомню, что никакого Афганистана тогда еще в помине не было. Все это были мои эмоции, просто набор слов от человека, который только-только стал читать всякую антисоветчину, человека исторически и филологически ориентированного. Самиздат и так далее. Конечно, это было стремление всех немножко подразнить.
Отец именинницы (какой там я – вот это был действительно темпераментный человек, загорающийся с полоборота) сразу же покраснел, стал кричать. Если бы у него под рукой был автомат все, конечно, было бы кончено. Мы схлестнулись с ним. Я был назван «болтуном», «трепачом». Мне было сказано, что я ничего не знаю, что игры будут.
- А сам-то он был болельщик?
- Конечно, был. И есть. Еще какой. Но болеешь ли ты за «Спартак», за «Динамо» или через забор… - это было уже неважно в тот момент. И все. Произошел клинч. Спор. Ящик водки на ящик шампанского – пари на тему «Будут ли в Москве Олимпийские игры». Такова предыстория.
4
- И что же вы – пришли домой, сели и написали стихотворение?
- Я снова апеллирую к отсутствию дневника в своей жизни. Раньше я всем всегда указывал на дату «сентябрь 1976-го года», а здесь вот у меня написано «19 августа 1977-го года». Наверное, это не очень принципиально. Думаю, все-таки ближе к осени 76-го. Вспомнить невозможно, но я вам, Сеня, завещаю после своей смерти выступления на поэтических конференциях по этому вопросу.
Я заранее хотел победить в этом споре и приготовил стихотворение в качестве (и вместо) аргумента. Конечно я про себя понимал, что без него мои шансы не особенно хороши. Поостыв, я понял, что некоторые приняли мою речь за футуролого-политологический вздор. Нужно было подготовить нечто для устного выступления в этой же компании – а потом и в других компаниях.
Понимаете, сижу я в этой Москве. Вспоминаю - «игры были в Хельсинки, Мельбурне, Токио, Мехико, Мюнхене, Монреале. И вдруг – Москва. Что еще за Москва? Что она делает в этом ряду?» Видимо мой градус антисоветскости не позволял мне смириться с тем, что здесь могут быть игры. Как сюда могут приехать люди со всего мира и делать вид, что здесь ничего не происходит? О спорт, ты мир!
- А есть ли здесь двойное дно – ко всему прочему, именно люди, вам духовно близкие, разделяющие ваши ценности, вдруг почему-то считают, что все это нормально, что Игры должны здесь быть и так далее?
- Я верил, что в той компании, мое слово (пусть даже мое слово) способно поколебать ситуацию, изменить мнение людей. Я этим стихотворением заявил позицию. Пускай и в шутливом тоне. Мне ведь никто не бил морду, не лез ко мне со словами: «Как так, Игры-то ведь будут…» Нет-нет. Ничего такого не было. И не могло быть – ведь это было пафосное и идейное произведение. И сотни людей, в разных компаниях внимавшие мне, рукоплескавшие мне воспринимали это стихотворение «на ура». Бывало, что мне приходилось читать его по 2, по 3 раза за вечер – приходили опоздавшие, и я снова читал.
- Каким было общее отношение к Играм среди ваших слушателей? Они разделяли ваше негодование или, как это бывает со спортивными болельщиками, они как-то вычленяли ее из всей остальной, довольно невеселой, действительности?
- Темы Игр как таковой не было. Об «Олимпийских играх» в основном говорил я, или говорили в связи со мной-любимым. Мы обсуждали что угодно – но не это. Могло быть иногда – кто-нибудь отходил в сторону: «сегодня «Спартак» с «Динамо», мы там посмотрим, кто гол забил…». Это вызывало мое безусловное презрение.
- То есть, вы собрали на себя все внимание, предназначенное Олимпиаде?
- Именно. Гениальный ход.
5
- Несколько уточняющих вопросов по тексту стихотворения. Чтобы я мог щегольнуть этим на будущей конференции. Первая отсылка к книге Амальрика – это касалось книги «Доживет ли СССР до 1984 года?»?
- Безусловно. Мы тогда только ее прочитали и были абсолютными фанатами. Я помню, мы сидели на диванчике, передавали друг другу текст, читали через плечо, и нам эта вещь очень нравилась. Мы ее приняли полностью.
- Оттуда ваши размышления о китайской угрозе?
- Разумеется. В то время это была общая вещь. Не то, что бы в нее кто-то всерьез верил, но говорили о ней много. И Амальрик этот образ мастерски использовал.
- Поэтому здесь возникает эта тема, а не более очевидная, что «нас сошлют в те самые места…»?
- Я счел, что поступил более тонко, соединив две этих темы. Апеллировать к Амальрику, а не к диссидентам, которые сидели в тот момент в лагерях. Рисовать картину, которая была бы более антиутопической. Таков был мой поэтический язык. Таким уж я владел. Владел я им так, что мне было удобнее воспользоваться готовым нарративом Амальрика, его опоэтизировав, пересказать.
Следующий кусок - это уже газетный стиль, смена регистра. Понятно, что в газетах все врут, но мы сидели с газетами и пытались читать между строк. Все это шло на фоне «ударных строек Олимпиады» - точь-в-точь как сейчас в Сочи. Все это пропагандировалось, об этом говорили радио и телевидение.
- Было ли ощущение, что Олимпиада станет чем-то вроде фестиваля молодежи и студентов? Что приедут западная культура и деньги?
- Конечно, повсюду тиражировалась идея, что Олимпиада – это выгодно. Сегодня-то мы с вами знаем, насколько она выгодна. А тогда подспудно считалось, что и «валютки мы заработаем», «наварим на Играх, как это делают в мире капитала».
- Затем снова возникает тема «бараков». Они все-таки наши или китайские?
- По тексту получается так, что вроде наши, но китайцы поставят над ними забор еще повыше. Свою китайскую стену. Амбивалентность, знаете ли. В то время гонения на Солженицына уже набрали полный ход. И надо всеми нами властвовал его «Архипелаг ГУЛАГ». И я не считал должным брать эту серьезную ноту – диссидентство, лагеря – я считал дурновкусием шуточные стихотворения на такие темы.
- Дальше – апофеоз ужаса. И, кажется, здесь уже должно быть понятно, что в китайскую угрозу вы сами не верите.
- Даже проще. Все дело в том, какими строчками стихотворение заканчивается. Какими строчками оно заканчивается?
- Теми же, которыми и начинается.
- Именно. Это главное. А все что внутри – неважно. Я мог снять штаны и показать всем голый зад и сказать: «поэтому не будет».
- Акционизм.
- Да. Я воспользовался Амальриком (который, замечу в скобках, был самоироничен). Мы с ним были люди остроумные.
- И все-таки ближе к концу вы вернулись к советской повседневности того времени.
- Да, я счел это необходимым. Пафос того дня тоже был мне нужен. Как Уссури, Калашников, БАМ и все остальное.
- БАМ тогда уже превратился в анекдот? Последний большой почин на манер старых починов, «приезжай ко мне на БАМ – я тебе на рельсах дам» и все такое?
- Конечно. Частушки. Это как раз то, что вызывает смех и пренебрежение. Понимаете, как и во всяком большом произведении… Я счел возможным быть умнее. Гнусь колхозов и так всем очевидна. Мы уже были людьми поднаторевшими. Мы понимали, что главное зло – сталинская индустриализация, погубившая страну. А «бамы» и «камазы» - их наследие. По мелочам я не разменивался, а смотрел сразу в корень. Легкую промышленность я в учет не брал. Это была дань общей антисоветскости. Должен же я был правильно позиционировать себя перед слушателем и читателем. Дать актуалки. Я еще специальным образом, «в нос» это читал. Под Бродского. Зависело от степени выпитого.
6
- Какова была ваша модель чтения? В какой момент вечеринки – в начале или в конце, была ли вам нужна специальная прелюдия?
- Тут наш разговор уходит в сторону. Здесь нужно выяснить, кто такой я. Поэт. У меня была некая жизненная роль, она называлась «писание стихов». Это было важно. Без этого все было бы по-другому. Очень редко, «к случаю», я писал стихи. Это были стихи определенного рода. Сборище, день рождения, пьянка, гости. И, соответственно, «Почитай стихи!». Кто-то рассказывает анекдоты, кто-то пьет одними зубами водку, кто-то ведет девушку в угол, а я писал стихи. У всех своя функция. Это мы с вами потом вычеркнем.
Читалось это стихотворение не просто сотни раз. Тут нужно умножить – вот сколько было с 77-го года дней рождений, встреч, случайных сходок – умножьте на эту цифру. Года примерно до 86-го. Естественно, и после игр. Годы ведь над шедеврами не властны.
- Издавать или сам-издавать вы его не пытались?
- Был такой анекдот. Некий Женя С. после учебы отправлялся на практику в Женеву. Редкий случай – у него была очень чистая анкета, его выпускали. Студент Иняза, а биография стерильная. Перед отъездом он со мной встречается, говорит: «Слушай, напиши мне свои стихи», а я ему: «прости, старик, сейчас времени нет – вернешься, напишу». Оказалось, он хотел его там, не говоря мне, опубликовать в каком-то эмигрантском журнале. А Женя был такой абсолютно крутой антисоветчик.
7
- А ближе к Играм, когда пошли слухи, а потом стало известно про бойкот?
- Я стал его читать по 4 раза за вечер. Перед играми была кульминация.
- Вы чувствовали себя пророком?
- Ну а то. Конечно чувствовал. Было уже неважно, будут они или нет. Чем ближе к играм – тем смешнее, актуальнее это было.
- И вот, первый день Игр. Почему вы не читали свои стихи в «Лужниках», на открытии в большой микрофон?
- Я читал на даче. Мы снимали на отдыхе дачу. Я сидел у телевизора, он вообще не работал. Если только его поставить вниз головой, закрыть все двери, антенну вытащить на улицу – появлялись какие-то блеклые силуэты. И вот – вижу, знамена. Я сидел с блокнотиком и записывал, кто не приехал на Игры. Я с тех пор запомнил, яркое изображение и голос: «Выходит команда Южной Родезии!», и знамя несут, 20 белокурых бестий из хоккея на траве. Стройные, как на подбор. Куда они потом делись – это надо спрашивать Роберта Мугабе. Тогда это была страшная экзотика, я хохотал. Мне, как бывшему филателисту, это было особенно смешно.
И вот, считаю я в столбик: «Америка» - пфф! «Англия» - пфф! ФРГ – пфф! Кто-то несет Олимпийские знамена – меня это вообще не волнует, мало ли самозванцев? Какие-то проститутки европейские все-таки приехали, конечно.
И дальше была встреча, разбор полетов. Была присуждена ничья. Мой аргумент был – «без серьезных соперников Игры – не игры, а с ГДР это просто спартакиада трудящихся». Это спорно, но было признано, что я не проиграл. Олимпиада была недоделанная. Частичный бойкот оставил мое стихотворение в силе. Оно продолжало жить до перестройки, когда начались совершенно другие проблемы.
8
- А в чем все-таки был фокус этого стихотворения? Я понимаю, почему весело читать про присутствующих, почему весело читать про девушек. Но почему важно читать про Игры, если в компании никто этими играми не интересуется?
- Я общался с весьма определенным кругом людей. Естественно, были компании – на работе, еще где-то, где я это стихотворение не читал. В остальном – я был в кругу единомышленников. Мы были настолько едины, что сегодня это бы вам показалось даже смешно. Мы могли лет в 17 расколоться, перестать общаться по принципу «Тебе кто больше нравится: Окуджава или Галич?». Окуджава – оппортунист, конформист. Его поют необязательно гневные антисоветчики. А вот если тебе нравится Галич – то ты на 100 процентов свой. Так что компании были проверенные, им это слушать было важно.
- А те парни, которые вдруг встают и уходят посмотреть, как играют «Спартак» и «Динамо» - они не вызывали такого раскола? Не казалось ли это какой-то глупой, чуждой вещью?
- Нет, я, к сожалению, вынужден констатировать, что спортом болели всякие люди. Кто-то любит вино, кто-то водку – а вот некоторые почему-то любят самогон. Вонючий. Так вот это те, кто болели за спорт.
- А как вам целый пласт людей, наверное, и вашего круга тоже, которые сознательно болели против СССР в спорте? Вам такие встречались?
- Да я сам болел всегда против. «Чехословакия – СССР», - понятно, что ты будешь за чехов. Это можно было даже посмотреть. Не буду врать, в середине 90-х я вдруг неожиданно себя поймал на том, что радуюсь победе российской команды. Я превратился, нет, не в болельщика, но в лояльного человека. На таком обыденном уровне. Но только в 90-е. Сейчас этим похвастаться я уже не могу.
- А в 70-е все было проще?
- Я был идеологически выверенный человек. То есть, разумеется, я был трусом, который сидел на кухне, и так далее. Моя философия была исключительно: «хороший коммунист – не очень живой коммунист».
- А за США вы могли бы болеть тогда?
- Разумеется, о чем разговор.
- А в шахматах, где было столько уехавших?
- И тут, само собой. Нет, я мог, конечно, и за Таля поболеть – потому что знакомые говорили, что Таль – свой в доску. Хороший мужик. Вот по этому принципу. А уж про Корчного и говорить нечего. Карпова мы называли… ух, не хочу даже вспоминать.
- Суровое было время.
- Идеально это настроение передает фильм Балабанова «Груз 200». 1984, 1985 годы – это мне абсолютно близко. Просто калька с моих ощущений того времени. Я весь этот советский спорт видел в белоснежных тапочках и дубовых гробах.
- Эстетически вас это не занимало?
- Я люблю четвертьфиналы и полуфиналы футбольных чемпионатов мира. Не финалы – там уже другая игра: усталость, случайности, это уже не состязание. А до того – гамбургский счет, я себе так его придумал. Я и в поэзии человек разборчивый. Таких читал, а этаких – нет. И в спорте – 4 года жду, а смотрю 2 дня.
- А женщины у вас там бывали – спортом интересующиеся?
- Одна из десяти – максимум. Все-таки, спорт, на 99 процентов – это другие социумы. Бывало, конечно, чтобы какой-нибудь выдающийся переводчик с санскрита не отрывался от футбола по телевизору. Бывало. Но это исключение. А так, если кто-то болел за спорт – это было если не выпендрежем, то этаким оригинальничаем. Люди, которым я смотрел в рот, люди, которые были для меня авторитетом – там никакого спорта быть не могло. Чтобы человек вот так вот встал и сказал – «извините, ребята, пойду болеть!», - это было исключено.
Институтские друзья, сверстники – те могли включить, посмотреть. Но тоже в смысле стеба скорее. Мол, вот мы «как народ», «водку же одну с ними пьем» и так далее, «и команды у нас с ними общие».
- А в случае личного общения с девушкой, вот этот спортивный барьер, он мог сыграть свою роль? Крайних примеров я не беру, речь идет именно о девушках из условно «вашей» компании.
- Ну разумеется. Вообще, при соблазнении даже некий пьяный Икс, который вообще не проходил мимо чего-либо, способного надеть на себя юбку, и то, он хватал за руку, прижимал девушку к углу и спрашивал: «А ч-ч-читали ли вы Кьеркегора?» Девушка должна была ответить, наверное – «Нет, только Ясперса» - это, в целом, годилось. Дальше все зависело от хитрости девушки – она могла не знать, кто такой Кьеркегор и никогда не читать Кафку. Но главное было (она тоже это прекрасно понимала) – сделать лицо. А то бы ее бортанул не просто этот козел прыщавый – она в компании была бы никто. Если нравится компания – она просоответствует.
Ладно девушка - уже в 80-е годы в каких-то кругах я не мог признаться, что мне нравятся Фриш и Дюрренматт – это было уже низковато.
Девушка тоньше, она более умна, тонка, дипломатична. Она не пьет за вечер столько, сколько молодой человек, особенно в 70-е годы. Она не дура и не ретроградка, какой уж там спорт? Были чисто поведенческие табу.
- Чем яростнее вы весь этот спорт отторгаете, тем загадочнее звучит ваше стихотворение. Когда вы перестали его читать и почему?
- В 80-е годы постепенно все стали отходить от реальности совсем. Все диссиденты, (те, кто по честному), в большинстве своем были уже сидевшие. А люди верующие, люди философского склада – они вообще были от всего этого далеки. Я думаю, в 1986-м это стихотворение уже было неуместно. Бессмысленно. И тем более «разговоры про спорт». И «Амальрик», и «китайская угроза», и «гибель СССР» - об этом уже не нужно было говорить. Впрочем, нет. Поговорить о гибели СССР всегда можно.
