Витя Кравченко – большой разговор о главном
С Вадимом Кораблевым.
В 2019-м Витя Кравченко уволился из «Газпрома», стал репортером канала Василия Уткина и выпустил два резонансных фильма: сначала исследовал, как в бедной Африке появляются звезды уровня Дрогба и Мане, а затем проехал от «Лужников» до «Газпром-Арены», чтобы показать боль нашего футбола между двумя крупнейшими стадионами.
Спустя пять лет Кравченко – блогер с сотнями тысяч и даже миллионами просмотров. Он снимает не только больших звезд (Маргариту Мамун, Юлию Ефимову, Анну Вяхиреву), но и вскрывает проблемы тренеров ДЮСШ и учителей физкультуры в самых разных уголках страны – от Никеля и Биробиджана до Камчатки и Чукотки.
Вадим Кораблев встретился с Кравченко, чтобы обсудить его видео и непростые жизненные решения.
● У Кравченко родился сын в Буэнос-Айресе, при этом Витя не эмигрирует. Почему ему важно снимать в России?
● Все о жизни в Аргентине: бесконечные объятия с незнакомцами и бюрократия с манго в руках
● Кравченко делал фонд, который помогал миллионами рублей спортивным школам по всей России – почему он закрылся?
● Маргарита Мамун плакала перед съемками, где рассказала о психологическом и сексуализированном насилии. Ирина Винер-Усманова назвала ролик «американским заказом»
● Кравченко снимал спорт в университетах США, где тренерам платят 500-600 тысяч долларов в год. О чем это говорит?
История, которая покажет Василия Уткина каким мы его не знали
– Как ты узнал о смерти Уткина?
– Ехал на автобусе из Андорры в Барселону, слушал музыку. Взял телефон, потому что он нагрелся – может, из-за количества сообщений. Писали: «Витя, скажи, что это неправда». Убрал телефон обратно, сделал вид, что этого не случилось. Не-не-не, не может быть. Через какое-то время взял снова, прочитал все и начал звонить близким людям Васи.
– В предыдущих интервью мы много говорили, что Уткин для тебя значит. Здесь предлагаю так: одна история, которая расскажет о вашем союзе все.
– У нас были сложные отношения. Они могли напоминать отношения супружеской пары, которая 20 лет в браке. Никак не уживается, но не расстается из-за детей.
Когда я Васе писал, что мне плохо… Да даже когда не писал, Вася мог позвонить и сказать: «Вы с [женой] Ренатой дома?» – «Да». – «Спуститесь». Он был в машине: «Садитесь» – «А что такое?» – «Здесь есть кальянная. Поехали?» – «Вася, ты же не куришь кальян». – «Но вы же любите». Когда он чуть-чуть чувствовал, что что-то не так, его не надо было просить о помощи.
Представь картину: у метро «Новые Черемушки» в кальянную заходит Василий Уткин. Говорит: «Мне клубничное мороженое, а ребятам – кальян». Мы с Ренатой курим кальян, а Вася ест мороженое и не вмешивается. Мы даже не общаемся. Но вот такой вечер он нам устроил.
Мы с Васей вообще часто молчали. В этом баре на моем месте всегда сидел Вася, а на твоем – я. Диван специально укрепили под Васю, чтобы он точно не упал. Мы могли просидеть 12-13 часов: бесконечно менялись люди, а мы сидели и сидели, сидели и сидели. Шел футбол, Вася делал заметки, реагировал в телеграме, а я ел крылышки и пил пиво.
– Москва без Уткина опустела?
– Ты повторил его слова. Вася говорил: «Мне кажется, Москва пустая».
Все его окружение уехало, радиостанцию закрыли, он жил в одиночестве. И это одна из причин его смерти.
– В первое время ты так и не смог описать, кем для тебя был Уткин. Теперь получилось сформулировать?
– Да, я сформулировал. Это был член моей семьи. Точно не отец и не мама, но под определения брата, дяди и дедушки он подходил. К сожалению, сформулировал только после его смерти. Как это обычно и бывает в жизни.
Если с профессиональной точки зрения – он был продюсером. А в профессии ничему меня не научил. И не пытался. Учили меня люди, которые были около него, с кем он меня знакомил.
Вася научил меня дружить. Показал, что это такое. Научил принципиальности. Научил быть честным с собой. Я пропитался его ценностями – хотя он не хотел, чтобы я ими пропитывался. Потому что сам из-за них сильно пострадал. И, возможно, это ждет и меня.
«Мне интересно снимать только про Россию. И в России». Тогда почему Кравченко уехал в Аргентину? Это не навсегда?
– Мы в Москве. Как давно ты в России?
– Месяц. Не был четыре месяца – это самый большой перерыв в жизни.
– С чем этот перерыв связан?
– У меня родился сын – в Буэнос-Айресе. Мы уехали в Аргентину в конце мая 2024-го. Надо понимать: я нигде не живу с 2022-го, дома как такового нет. Есть база – там, где [жена] Рената. За два года – больше 120 перелетов, а еще куча автобусов, поездов и всего на свете. С тех пор как мир стал недоступнее, у меня выдался самый насыщенный период из путешествий в жизни. Я уже привык отвечать Ренате фразой «Иду домой», хотя иду в гостиницу, которую снял вчера. Она сразу становится домом.
Сейчас был первый за долгое время период, когда я никуда не выезжал – благодаря [сыну] Роме. И получилось пожить с собой. Для семьи, которой я как-то не занимался.
– То есть ты не уехал навсегда?
– Я, как и многие люди, хотел пожить за границей, получить опыт. Это просто суперинтересно. Но так вывернули, что, если сейчас ты уезжаешь, это позиция. Тем более если ты публичный человек. Хотя мне, может, просто нравится другая культура, хочется выучить еще один язык. Одни пишут: «Витя, уезжай быстрее». Другие: «Витя, спасибо, что здесь». И во всем этом винегрете я забыл, чего сам хочу, о чем мечтал.
При этом даже сейчас я понимаю, что вернусь к семье в Буэнос-Айрес – а потом все равно полечу в Белгород. Все равно окажусь в поселке Шахты. Все равно поеду в Волгодонск, Таганрог. За этот неполный месяц Москва – мой 12-й город.
– Даже рожать в другой стране – серьезное решение. Как оно принималось?
– Инициатором была Рената. Ее меньшее держит в России, чем меня. Когда она была на шестом-седьмом месяце и нужно было покупать билеты, я сказал: «Может, все-таки в России?» – «Это даже не обсуждается». Естественно, решение было совместным, но я мог дать слабину. Мне было страшно перевозить беременную жену. Еще и в самый сложный момент жизни: я потерял всю команду и спонсоров, остался один (об этом отдельная глава ниже – Спортс’’).
– Сколько времени ты планируешь проводить в России?
– Не знаю. Все зависит от съемок. Может выйти так, что я поцелую семью – и вернусь в Россию. Но есть проблема: все меньше вещей я могу снимать. Многое закрылось и уже никогда для меня здесь не откроется – и герои, и соревнования. Мне не дают аккредитации. Я писал разные пресс-запросы, но не отвечают даже из мест, в которые вообще никто не едет.
С другой стороны, есть спортсмены и клубы, которые готовы разговаривать только со мной. Как волейбольное «Белогорье» (Белгород) – они сами позвали, со всем помогли. Парадокс, в котором я живу. Потому что, например, футболисты сборной России на вежливое сообщение не просто не отвечают, а сразу блокируют.
– Как ты провел этот месяц?
– Снимал. У меня проблема, которая становится все больше: мне интересно снимать только про Россию. И в России. Единственное, в чем вижу смысл. И это в какой-то мере уничтожает. Это то, с чем я вообще ничего не могу сделать, сколько бы вариантов ни предлагали. Последние два с половиной года снимать в России все сложнее. А еще все меньше вещей меня возбуждает. В меньшем я вижу смысл. Все сложнее подбирать темы.
– Если ты так нуждаешься в России, почему улетел на другой континент?
– Из-за родов. Ренате было тяжело со мной, потому что я постоянно тащил работу домой. Фон, энергию от людей, которых снимаю. Очень повезло, что полбеременности меня не было рядом, потому что я ничем не мог ей помочь. Мог только сделать хуже. Был наполнен страшными вещами, которые проецировал на нее. Нам просто нельзя было оставаться.
– Твои главные впечатления от месяца в России?
– Белгород. Спорт в Белгороде – это арена, куда уже не раз прилетело. Это Сергей Тетюхин с пустым взглядом, показывающий коробку с осколками, которые он собирал на участке дома. Более 40 штук. Осколки прилетели, когда семья была дома. Их разделяли несколько метров.
Читать об этом – одно. А видеть и трогать… Понимаешь, что трогаешь смерть. И она близко. Фундаментальное впечатление, которое, возможно, на всю жизнь.
В Белгороде не найдешь никакого спорта, которого бы это не коснулось. В отличие от Москвы, куда я вернулся за семь часов на автобусе. Ходил на матч ЦСКА – «Локомотив Кубань», хотел поснимать, но даже не мог включить камеру – не понимал, что происходит. Как будто семь часов не на автобусе ехал, а летел на самолете. Или пролежал семь лет в коме.
Одна страна, не две самые отдаленные части – при этом две разные реальности.
– Ты сказал про игроков сборной, которые тебя блокируют. Можешь назвать имена?
– Скажу тебе лично (Кравченко назвал две фамилии – Спортс’’).
Повторюсь: есть и другая сторона. Я открыто артикулирую какие-то вещи, и это помогает встречать нужных людей. Они сами ко мне тянутся. А еще многим нравится, что я делаю, но они боятся идти на канал.
– Нам тоже отказывают. Кому-то хочется попасть на Спортс’’, кому-то – к тебе на канал.
– Да, при этом люди, которые идут ко мне, понимают, что будет про все. А когда ты берешь интервью у Тамерлана Мусаева, он может не подозревать, что ты его спросишь о настоящем. И ты можешь не спрашивать.
– Разная направленность. Разные жанры.
– Даже не направленность. Это то, в чем я вижу смысл. И не могу тратить время на что-то другое. Из-за этого у меня остается меньше возможностей. И спасибо людям, которые до сих пор готовы говорить и открываться. Это герои.
– Я периодически слышу от коллег и приятелей: «Витя считает бессмысленным все, что за пределами военных действий». Хотя людям важно, чтобы отраслевые медиа показывали: еще есть жизнь вокруг, не надо уходить в бесконечную депрессию.
– Ты описываешь события, в которых есть А и Б. Но еще есть В, которое влияет на А и Б так, что все переворачивает. Если берешь В за скобки, это сразу помещает тебя в пузырь. Перестает быть честным. Я не могу не упоминать все обстоятельства, хоть и не говорю прямым текстом. Но мы с тобой сидим в баре, где ничего не указывает на то, что происходит. А я снимаю на улице – и там всегда все указывает.
Я согласен, что нужно говорить о насилии в спорте, о сексуальных домогательствах, о маленьких зарплатах – куча проблем. Но я не могу себе позволить вырезать это из контекста. Тогда закончу снимать и займусь чем-то другим.
Я говорю за себя. Я честно учусь не осуждать людей. Мне сложно, но я учусь. А выходить из контекста – вредно. Вот как бы я снял волейбольный клуб «Белогорье»? Конечно, если бы туда поехал «Матч ТВ», это можно показать как-то… ладненько. Якобы нормальная жизнь. Но в чем смысл? Это нечестно, неполно, в этом нет ценности.
Мы живем в такое время – и оно останется в истории. В 1940-е снято много фильмов про культуру, быт людей, но все смотрят только военные.
– Раз уж коснулись моего интервью. Вот есть Тамерлан Мусаев из крошечного села Султан-Янги-Юрт, который благодаря жесткой работе над собой и разумному отношению к жизни выбился наверх. Его историю можно рассказывать в это время?
– А я говорю, что нельзя? Конечно, можно. Я говорю про себя: это то, что я бы не стал сейчас делать. Я и сам занимался этим раньше, снимал бег в Эфиопии. Считаю так: если пишешь про Тамерлана, должно быть что-то еще рядом. Когда ты делаешь интервью с Твалтвадзе и анонсируешь его отрывком про «Машину времени» и абсурдным высказыванием про иноагентство, это важно. И я это запоминаю. У Любы Курчавовой много важных тем. Хотя понимаю, что вы существуете в более строгих рамках, чем я.
А если ты все два с половиной года пишешь только про вдохновение футболистов, это для меня странно. У меня тоже есть другие выпуски, но важно, чтобы рядом с ними было что-то важнее. Эскапизм для меня неприемлем. Я люблю Россию, кто бы ее ни приватизировал. И так как я очень неравнодушен к стране, не могу закрыть глаза на то, что с ней происходит, и ничего не замечать. Я занимаюсь гонзо-журналистикой, а она требует все пропускать через себя.
Но я не виню людей, которые этим не живут и которые молчат. Так живут мои друзья. Моя семья. Виню только тех, кто оскотинился и разжигает ненависть.
– Когда ты уезжаешь из России, думаешь о Жене Савине? Который как будто разорвал со страной отношения, потерял огромную часть аудитории и рекламирует казино.
– Да. Как и о судьбе многих людей, которым по разным причинам пришлось уехать. Это самое грустное, что я встречаю в Ереване, Тбилиси, Барселоне, Буэнос-Айресе. Кафе с завтраками уже открылись по всей планете. Сырники в Барселоне найти легче, чем какой-нибудь раклет. Хотя культуры плотных завтраков там нет вообще.
И все эти люди создавали кофейни в Саратове, Томске и других наших городах. И все это могло быть здесь. И я мечтаю, чтобы у них появилось желание вернуться.
А то, что делал Женя Савин в футболе, здесь больше не делал никто. И не делает до сих пор. Можно задавать вопросы по исполнению, но Женя очень эффективно популяризировал спорт в стране.
То, как Женя поступил… Я бы так не смог.
– Ты не боишься оказаться человеком, который открывает кофейню с сырниками? И уже не вернуться к людям, которых с такой любовью снимаешь.
– Я не могу этого бояться, потому что никак не контролирую. Если делать вот так, не будет вот так – эта схема уже просто не работает. Думаю, не боюсь. Потому что уже сделал штуки, которые останутся. Выполнил программу минимум. И успокоился в этом плане. Я просто скажу, что делал все, что мог. Всегда был честен с собой. Если так выйдет, что мне придется уехать из России и я не смогу здесь снимать, то просто найду новую работу. Я уже так делал и этого не боюсь.
– Ты говорил: «Мне кажется, будет правильно, если я буду находиться в России. Если такие люди будут как можно дольше находиться в России». Такие люди – это какие?
– У которых есть возможность снимать. Показывать действительность. Я ни на что не претендую: ни на профессионализм, ни на ценность. Единственное, в чем уверен: что снимаю реальность нашего спорта. Это моя ниша. И только этим я выделяюсь от всего остального контента. Очень многие лучше говорят, выглядят, редактируют, формулируют вопросы. Их снимают на лучшие камеры. Но все они выбрали путь незамечания и пузыря. Причины разные: кто-то из-за страха, кто-то из-за выгоды.
Еще с «Профессии репортер» мне очень нравились репортажи Андрея Лошака (признан иностранным агентом). Нравился Дмитрий Кубасов, режиссер первого сезона «Эгриси». Топ-документалист, талант, гений. Они снимали Россию, которую я тоже вижу и которая меня тоже возбуждает. Теперь они здесь не снимают. И так мало кто ездил в Анадырь – а сейчас не ездит вообще никто. И детских тренеров как никто не снимал, так никто снимать и не начнет. А я в этом вижу наибольшую ценность. Потому что намного важнее, что думает тренер по легкой атлетике из Екатеринбурга, чем Артем Дзюба. Мнение Дзюбы не характеризует вообще ничего. И не говорит ни о чем, кроме того, что это мнение Артема Дзюбы. А вот этот тренер говорит сразу за 10 тысяч человек, которые в такой же ситуации. И я тебя уверяю: если от этого тренера проехать много тысяч километров до другого тренера, он тебе скажет то же самое. И это намного сильнее.
С другой стороны, есть большие спортсмены, которых тоже хотелось бы показывать и о которых тоже важно говорить. Которые сохранили фундаментальные человеческие ценности.
«Из Аргентины бегут сломя голову. Но у меня с ней полный мэтч». В Буэнос-Айресе Кравченко нашел покой и безопасность
– Вы выбрали Буэнос-Айрес, потому что после рождения ребенка родителям легко получить гражданство?
– Родителям можно его сделать – довольно легко. Но мы не в процессе и даже не думаем об этом. Мне это ни к чему, у меня есть все визы. Я никак не пострадал после сворачивания перелетов. За это время получил американскую, австралийскую, европейскую визы.
Аргентину мы выбрали, потому что это теплая страна с хорошей медициной. И там дешево. И у меня с ней связаны очень приятные воспоминания.
– И все-таки: вы будете претендовать на гражданство?
– Вот я сейчас скажу, что не хочу гражданство. А потом что-то случится – и мы начнем этим заниматься. Я не хочу тебе врать. Сейчас таких мыслей нет. У меня нет проблем с российским паспортом. Что будет дальше – не знаю.
Что честно: мой сын – аргентинец, мы с Ренатой – нет. Рома никогда не узнает, что такое получение шенгенской визы, для него мир будет более открытым, чем для нас.
– Ты влюбленно снимал Аргентину во время ЧМ-2022 и очень здорово нам об этом рассказывал. То счастье повлияло на выбор страны?
– Несомненно. Даже если скажу «нет», те эмоции не могли не повлиять. Конечно, огромная разница с тем, что было во время чемпионата мира. Но Аргентина – прекрасная страна. Со своими огромными минусами. И далеко не всем подходит. Я понимаю, почему оттуда люди бегут сломя голову. Но со мной – полный мэтч. Мне там суперкомфортно.
– Аргентина – популярное направление для родильного туризма. Правда, что пограничникам важно не подумать, что семья прилетела рожать и хочет остаться? Например, лучше заранее не снимать жилье на длительный срок.
– Что родильный туризм популярен – да. Что пограничники так настроены – не думаю. Вот мы прилетели: Рената с пузом на девятом месяце, рядом шпиц. И мы такие: «Туризм, две недели», ха-ха. Думаю, Аргентина собирает с этого сливки. У них открываются новые клиники, огромный приток денег в экономику. Роддома работают как военные заводы – в три смены. И отношение довольно лояльное.
Русские для них не проблема. Проблема – парагвайцы, боливийцы, которые приезжают без денег рожать чуть ли не на улице. С ними куча проблем. А русские – с деньгами, не совершают преступлений. Спокойные люди, которые гуляют в парке с коляской. Можно найти фотографию: когда в 12 часов на выборах выстраивались очереди, около посольства в Буэнос-Айресе все с колясками.
– Вы рожали платно?
– Да. Стоит примерно как в Москве – в районе 2-3 тысяч долларов. Моя сестра рожала в Сестрорецке в частном госпитале, ценник был схожим. [В Аргентине] можно рожать и бесплатно, все предоставляется.
– Как выглядела больница?
– Прекрасный швейцарский госпиталь. Шикарный сервис, правда, никто не говорит по-английски. Вообще никто.
В России можно выбрать партнерские роды, но это необязательно. В Аргентине мы впервые приехали на УЗИ, Рената зашла в кабинет, а я остался в предбаннике. Дверь не закрыли, и врач такой: «Что сидишь?» И мне объяснили: отец должен присутствовать везде, без него даже УЗИ не начнут, не то что роды.
Когда Рената рожала, мне сразу дали халат и шапочку. Более того: после родов нас завезли в палату, и там была медицинская кровать для Ренаты, а рядом стоял диван, на котором уже лежала подушка. И мы вместе провели три дня еще и в палате. Полный цикл.
– Что еще тебя удивило?
– Мы назвали сына Роман – это в том числе аргентинское имя, переводится как «итальянец». У них ударение на букве «а», ставится знак. Я говорю: «Нет, без знака» – «В смысле без знака? Он аргентинец, у нас это имя пишется со знаком». Я думаю: ну все, теперь вечно будут проблемы с документами из-за этого знака. Мы долго ругались, пока не принесли отдельную бумагу, где я должен отказаться от галочки. Что он Роман, а не Рома́н.
В Аргентине три страсти: футбол, маленькие дети и собаки. Собак там в семьях больше, чем детей. И так как наш маленький шпиц ездит в коляске вместе с ребенком, они главные звезды района. Как зовут нас с Ренатой, не знает никто, но Романа и [шпица] Профессора – все! «Ола, Профессор». «Ола, Роман». Никто не спрашивает разрешения, можно ли трогать ребенка и собаку. Все их целуют, обнимают. Знаю, что для многих это дико. Проводили исследование социальных границ – сколько людям нужно пространства, чтобы чувствовать себя комфортно. И в Аргентине оно самое небольшое, что-то вроде метра семьдесят.
Это хорошо характеризует страну: все очень близко друг к другу. И мне очень нравится, я сам готов быть с людьми на минимальном расстоянии. Учу испанский. Когда аргентинцы видят, что кто-то старается говорить, это их очень располагает. Все, ты свой.
– Ты рассказывал, что есть и проблемы. Когда говоришь, что сына зовут как Рикельме.
– Да, я сначала всем так говорил и ждал самую приятную реакцию. Но зря. Мы живем недалеко от «Монументаля», и для болельщиков «Ривера» сочетание Роман Рикельме просто ужасное. Они сразу: «Нет, ни в коем случае не Рикельме! Не говорите так!»
– Расскажи про район.
– Снимаем квартиру в прекрасном районе Палермо. Рядом с парком, где я провожу практически все время – и тренируюсь, и гуляю с Ромой. Буэнос-Айрес – очень зеленый город, тьма парков. Палермо – один из самых безопасных районов по меркам города. Уютный, с бабушками и дедушками, которые читают газеты по утрам в кофейнях. Маленькие ларечки, где парагвайцы продают вкусные фрукты и овощи. Но это не говорит о том, что там не снимают аккумуляторы из машин. Весь этот колорит, безусловно, присутствует.
– Ты даже когда говоришь про Аргентину, улыбаешься. Чем она тебе так органична?
– Я там пережил самые сильные эмоции в жизни. Родился ребенок. Тот же чемпионат мира. И именно там я впервые за долгое время чувствую спокойствие и безопасность. Это гигантский парадокс: обычно люди из России чувствуют себя там небезопасно. Преступность намного выше. Но я наслаждаюсь. Меня там никто не отвлекает, никто не знает, нет знакомых и друзей – только пара приятелей. Я полностью сосредоточен на семье, максимально посвящаю себя ребенку. Это так наполняет… Просыпаюсь и понимаю: как прекрасна жизнь. Вот он улыбается. Рената рядом. Завтракаем спокойно вместе, никто никуда не спешит. Мне так не хватало этого чувства: спокойствия, дома.
Южная Америка – это смесь Африки и Европы. Есть бюрократия, законы, технологии, инфраструктура. При этом есть африканский ####### [пофигизм]. Они не системные, не очень обязательные. В миграционке нам нужно было оформить местный ВНЖ. Я ехал с кипой документов и поймал ощущение, что нахожусь в стойке. Готов кусаться, отбивать каждую бумажку. И вот я вспотевший подхожу к окошку – а там женщина за компом чистит манго. Очень приветливо общается, берет документы. Одна бумажка – из полицейского участка, аналог нашей прописки. Я перепутал и взял пустой бланк вместо бланка с печатями и подписями. Говорю: «Господи! Простите». Она на меня смотрит: «Ты же здесь правда живешь?» – «Да». – «Тогда ничего страшного».
Суперпростые люди, тактильные, любят обниматься, целоваться. Нереально любят спорт. Это мое.
– В Аргентине – бешеная инфляция. Как она ощущается?
– Я четыре месяца не был в России и ощутил ее намного больше, чем в Аргентине. Песо даже немного укрепился к доллару, а рубль, когда я уезжал, был 86. Сейчас – 96.
– То есть между Москвой и Буэнос-Айресом разницы нет?
– В Москве дороже.
– Что именно?
– Вообще все. Просто в Аргентине два-три года назад было в разы дешевле, чем в Москве, а сейчас просто дешевле. В Буэнос-Айресе можно снять нормальную квартиру за 400-500 долларов – в Москве таких цен не осталось, мне кажется. Или это надо жить в Пушкине. Я был недавно в Барселоне – и уже там как будто подешевле, чем в Москве. Я в шоке от наших цен.
– Ты много хорошего сказал про Буэнос-Айрес. Какие возникают проблемы?
– Безусловно, есть и будут бытовые сложности. Но слушай, у нас родился сын – это все перебивает. На фоне этого все незначительно.
Я ведь жил и настраивался, что у меня никогда не будет детей. И только сейчас понимаю, что он есть. Говорю Ренате: «Представляешь, у нас сын. Вот он на нас смотрит».
– Что ты почувствовал, когда впервые увидел ребенка?
– Заряд, эмоциональный удар. В голове как будто появляется сектор с барабаном эмоций. Его крутят – и эмоции выстреливают. Психика не понимает, что это такое, и начинает проверять. Страх? Агрессия? Счастье? Радость? И все они моментально сменяют друг друга – и давай тебя разматывать.
Если глобально: я не хочу его подвести. Поэтому уже себя считаю плохим отцом.
– Каким ты хочешь быть отцом?
– Отцом, который не вмешивается в жизнь ребенка и не управляет ей. Не говорит, что делать, а только пытается помочь и направить. Я хочу быть отцом, который показывает что-то новое. Стремится показать и рассказать обо всем, что тут есть. И чтобы ребенок сам выбрал, что ему нужно.
Я хочу быть отцом счастливого ребенка. А не счастливым отцом. Хочу, чтобы потом, когда я умру, он думал: «Вот у меня классный был старик. Мне его не хватает».
– Рома будет расти в Аргентине?
– Не знаю. Рома не должен был родиться в Аргентине, я никогда в жизни не думал об этом. Жил в Томске, Якутии – и все это было настолько далеко... Жизнь в последнее время научила не строить никаких предположений. Я только стараюсь выстраивать минимальные горизонты планирования, с которыми у меня особо не получается.
Я не знаю, где будет расти мой сын, на каком языке он будет говорить. Надеюсь, он будет жить в Москве. Как можно чаще видеться с родственниками: бабушками, дедушками, сестрами, братьями.
– То есть ты допускаешь, что вы все вместе вернетесь?
– Естественно. Это основной план.
После интервью Дудю* от Кравченко ушел главный спонсор – вместе они делали фонд, который помогал миллионами рублей спортшколам по всей России
– Как интервью Дудю (признан иностранным агентом) изменило твою жизнь?
– А как обычно меняет?
– Приходишь, собираешь миллионы просмотров, интерес к тебе или твоему продукту резко возрастает.
– Да, так и случилось, только с поправкой, что мы не в 2019-м, а в 2024-м. Как человек, который много времени проводит в России, я понимал все последствия. Что они будут не только позитивными.
Мне приятно, что Юра захотел рассказать обо мне. Отказаться я не мог. Как я могу требовать от физрука в Марий Эл рассказать о себе, если сам боюсь говорить о себе? Тем более уверен: сейчас нужен диалог. Наш с тобой разговор – из этой же плоскости.
– Что ты потерял?
– Основополагающий контракт с рекламодателем. Должен был подписывать новый – очень большой. Намного больше предыдущего, очень хорошие деньги.
Потерял всю команду, с которой работал два года – редактора и монтажера. Ушел из [продакшна] Medium Quality, частью которого был.
Это одна сторона. Есть и другая: после этого интервью на меня подписалась Рита [Мамун] – и случился наш выпуск. Это значит, что интервью я давал не зря.
– Почему ушла команда?
– Думаю, устали ребята, надоело. Такой контент – сложная штука. Один выпуск на ютубе – час-полтора, а исходников – 10 часов. И в целом это довольно однообразно.
Они сейчас занимаются другими вещами, у меня нет ни малейших претензий, я за них болею. Очень талантливые ребята, которым желаю только реализации и счастья. Так совпало. Возможно, интервью тоже было одной из вещей, которая повлияла. Меня уговаривали его не давать. Не поддержали.
Новую постоянную команду пока не нашел.
– Почему ушел рекламодатель?
– Перестраховались, наверное.
Я их понимаю, никаких претензий. У нас были прекрасные отношения, они поддерживали меня во всех инициативах. Мы занимались суперкрутой благотворительностью – не вычурной, не специальной. Людям, с которыми я общался, очень нравилось, что я делаю. Встречал безусловную поддержку. Но даже при таком раскладе они не нашли возможности со мной работать.
90% спортивных каналов не могут существовать без букмекеров и закрылись бы. Благо, со мной интересно работать не только букмекерам.
– Ты говоришь про благотворительность. Давай уточним, как это работало: вы получали запросы от школ по всей России – и помогали им?
– Да, я видел, как живут школы, проводил время с этими людьми. Спрашивал в роликах: «Ребята, кому что надо?» Нам писали люди, и мы точечно отправляли инвентарь. Теннисные столы, ракетки, тренажеры, маты… Примерно все. Легче сказать, чего не отправляли. Сначала бюджет этой штуки был миллион рублей. Потом все так развивалось, что мне просто говорили: «Витя, говори, сколько и чего надо – сделаем». Одна посылка могла стоить 600-700 тысяч. Ангелине Мельниковой мы только на полмиллиона помогли. Олимпийской чемпионке [по спортивной гимнастике], в чьей школе не было инвентаря. Чего уж говорить о других людях.
За два года мы раздали инвентаря на миллионы рублей. По всей России.
Сейчас у меня пока нет возможности помогать. Но параллельно с фондом всегда были донаты, были люди, которые говорили: хочу помочь. Сами на меня выходили, говорили, что у них есть деньги. После выпуска про Томск человек закупил оборудования на миллион триста (подробнее об этом в главе ниже – Спортс”).
– Что изменилось для тебя за все это время?
– Я просто потерял все. Вот у тебя есть все – и не стало ничего. Мы в первом интервью обсуждали мой уход из «Газпрома». Почти то же самое. Только тогда ушел я, а тут ушли все вокруг – зеркальная история.
Я предполагал такую ситуацию, скопил какие-то деньги. Никогда ничего не тратил – у меня нет ни квартиры, ни машины. Никогда не покупал дорогих шмоток, максимум – кроссовки Nike за 10 тысяч. Понимал, что однажды этот день настанет. Даже когда проводил стрим, писал, что собираем «на черный день». Хотя все шло хорошо. Это показывает, как мы себя чувствовали.
– Сколько собрали?
– По-моему, в районе 250 тысяч за первый двухчасовой стрим. За второй – в районе 200.
Сейчас я пришел к ситуации, когда не могу снимать все что хочу. Я долго откладывал этот момент, но, думаю, создам аккаунт на «Бусти» (Кравченко сделал это, вот его пост со ссылками – Спортс’’).
– Но у тебя ведь остаются интеграции.
– Да, конечно. Я же не говорю, что вообще ничего не зарабатываю. Просто интеграция интеграции рознь. Очень легко продавать рекламу в выпуски с Ритой [Мамун]. И очень нелегко – в выпуски про Томск. Все последние выпуски я снимаю в ноль, все уходит на производство, на билеты. Отбиваю затраты. А на жизнь зарабатываю, например, с телеграма.
Я не могу снимать много – не беру камеру ради того, чтобы просто снять и заработать. Запросов на рекламу больше, чем могу производить. Но если я стану конвейером и начну думать о деньгах, больше не будет никаких физруков.
К сожалению для Ренаты, я вообще не научился думать о деньгах. Ни жилки, ничего такого у меня нет. Я мог бы очень много собирать на донатах – просто проводил бы стримы каждый месяц и собирал бы 200-300 тысяч.
– Почему ты этого не делаешь?
– Не чувствую, что мне есть что сказать. А просто сидеть и болтать не хочу. Если захочу, напишу в телегу, скажу новым выпуском. Избегаю болтовни просто так. Отказываюсь от всех интервью, хотя постоянно зовут в эфиры и подкасты. Мне кажется, достаточно того, что я сказал Юре и тебе.
– Как изменилась бытовая жизнь?
– Я теперь считаю деньги. А был период, когда не считал. Не шиковал, но мог ходить в рестораны и бары, не задумываясь о ценах. Не смотрел на цены билетов. Теперь учусь бухгалтерии.
Единственное, что поменялось, когда начал очень хорошо зарабатывать: освободилось много места и эмоций, которые тратишь на мысли о деньгах. Сосредоточиться на своем деле – это очень классно. Сейчас думаю: «Хм, наверное, надо почаще больших спортсменов снимать». Но не сомневаюсь, что это временно.
– Замедление ютуба тебя пугает?
– Не пугает. Мне просто очень обидно. И из-за замедления, и из-за этого новояза. Ютуб – это же мосты между людьми. И жаль, что они сжигаются. Это обмен связями, опытом, знаниями. Дети парятся из-за этого. Сейчас в Белгороде впервые спросили: «А ты ютубер или рутубер?» Наверное, этот вопрос в топе самых страшных, которые я слышал.
Дети просто будут меньше знать, что их окружает. Будет менее разнообразная жизнь, менее веселая. Меньше идей для вдохновения. И для спорта это тоже плохо. И так все меньше поводов заниматься и следить за ним.
Блокировка ютуба не то что мне не идет на пользу – она не идет на пользу никому. Это просто очередное разрушение. Очередной шаг назад.
– Когда ты создашь канал на рутубе или в VK?
– Какой бы придумать ответ… Для меня это все очень похоже на стойло, куда загоняют овец. Я не хочу быть пастухом или собакой, которая помогает это делать.
– Чем займешься, если не ютуб?
– В ютубе меня больше всего возбуждает, что что-то эфемерное превращается в реальное. В инвентарь, ремонты. Если бы я ушел в офлайн, сделал бы спортивный лагерь где-нибудь в Черногории. Как в детстве – приезжаешь на смену, в отряд. Хочу такое со взрослыми. Чтобы люди встречались с другими интересными людьми, занимались бегом, играли в теннис – что угодно.
– Почему этот лагерь в Черногории, а не в России?
– Потому что у меня нет уверенности что-то делать сейчас в России. Если видео забрать не могут, то с лагерем наоборот.
Как видео Кравченко меняют жизни и среду вокруг – на примере выпуска про (еле дышащий) спорт в Томске
– Выпуск про Томск начинается с твоих слов: «Мне кажется, городу приходит конец». Что с ним не так, если не считать разваленного трамплина?
– Там нет дорог, невозможно ездить. Томск – незаурядный город. Есть места, где нет ничего примечательного, но Томск всегда отличался. Ему больше 400 лет. Там пять огромных университетов, два – федерального значения. Один из ведущих технических ВУЗов страны. Каждый год туда приезжают десятки тысяч молодых людей. А сейчас городу по всем фронтам полный ###### [конец].
Это не только мое мнение. Так считают друзья, семья, герои выпуска. В Томске об этом говорят все.
– Один из лучших сюжетов – про прыжки с трамплина. Ниже будут скрины, как выглядит трамплин и сама школа. Показалось, что тренер очень тебя ждал, ему хотелось кричать о проблемах.
– В России вообще очень многим хочется кричать, но у них нет микрофона. И если раньше люди не соглашались на съемку, потому что не хотели показывать негатив, то сейчас они устали от ТВ-3 и «Матч ТВ». Очень многие герои – из того же Томска – потом мне звонят: «А как вы это показали? Нас столько раз снимали, и все проблемы вырезались». Сейчас даже все маленькие телеканалы – подконтрольные и работают на администрацию. Наполняют красками мир. И даже агрессивно. Потому что надо ########### [изловчиться], чтобы снять этого деда на трамплине веселым. Но у них получалось.
Один из главных героев в истории моего канала – тренер по легкой атлетике [из Волгодонска] Владимир Дротик. И он мне звонил, ревел несколько минут, не мог успокоиться: «Ко мне столько раз приезжали. Я столько раз об этом говорил – и ни разу ничего не показали. Мне не верится, что вы это оставили».
Когда говорят, что россияне молчат и все здесь терпилы… Да нет, россияне готовы говорить, просто их никто не спрашивает. Они никого не интересуют.
– Этот тренер с большой любовью тащит детей, сам делает тренажеры, сам заботится о трамплине, и его зарплата со всеми добавками – 20 тысяч рублей. На эти деньги можно прожить в Томске?
– Если у тебя своя квартира – да. Но у нас задача не прожить, а выжить. Просуществовать до следующих 20 тысяч. Дышать, есть, пить.
20 тысяч – не рекорд. В Белгороде мне рассказали про шесть тысяч – у тренера по гимнастике. То есть инфляция бешеная, а все эти ставки у тренеров ДЮСШ не меняются годами. Что еще сейчас происходит. Раньше тренеры получали за часы: три тренировки по два часа – шесть часов работы в день. Теперь часы убирают – и тренеры получают поголовно за детей. Сколько детей тренируешь – столько и заработаешь. Бедных тренеров заставляют брать не качеством, а количеством. Им нужно набрать условные 80 человек – и плевать, как они себя чувствуют в такой толпе. Плевать, что спортсмена в таких условиях не подготовить.
У нас одна из ветвей политики развития спорта – массовость. Везде говорят: нужна массовость, массовость, массовость! Какие-то проценты. Дегтярев говорит, что занимаются 73%, а надо – чтобы 78%. Не идет на пользу никому: ни тренерам, ни детям, ни стране.
И вот у этого тренера в Белгороде, откуда все уехали и никто не занимается, зарплата все меньше и меньше.
– В этом ДЮСШ нет ни отопления, ни водопровода, ни туалета – дети и тренеры ходят в уличный. О чем ты думаешь, когда видишь такое?
– О том, как этот тренер вечером приходит домой и что ему говорят из телевизора. То есть он видит одно, а потом ему говорят, что на самом деле все прекрасно.
После таких съемок невесело читать цитаты Ротенберга и Вяльбе, у которых все отлично. У них-то точно все отлично. Только зачем они говорят за людей из спортзалов, с которыми никогда не пересекутся?
Сложно смотреть. Тошнит. И это как раз про упреки в мою сторону. Ну так посмотрите в стране не только «Газпром-Арену». Проведите время со всеми этими тренерами – и что вы потом скажете?
Я рад, что просмотры и комментарии говорят о том, что в России много неравнодушных людей. И я с ними. Им помогаю, а они помогают мне. Для них я снимаю, работаю и живу. И я еще хотел сказать про донаты.
– Давай.
– Было бы другое время, я бы уже создал свой фонд. И мы бы уже раскачивали что-то суперкрутое, потому что поток денег – огромный. Представь: приезжаем в условный город, три часа снимаем в каком-то говне, показываем это – и человеку прилетает пять миллионов рублей. Это реальная история. То есть заносят миллионами. В людях, которые смотрят дома на диване или едут в метро, рождается такая эмпатия. И они готовы помогать. И это так меня вдохновляет. И это уже никто у меня не заберет.
Вот новость последней недели. После выпуска про Томск мне написал человек, у которого свой бизнес и который захотел починить трамплин. Я позвонил тренеру и спросил: «Чем помочь?» Он сказал: «Да мне ничем не поможешь. Трамплин стоит миллиард». Я перезвонил неравнодушному человеку: «Давайте гребле поможем. Там легче». Он купил и сам доставил много разного оборудования. И главное: впервые за три года, что я снимаю, помогла администрация спортшколы. Сначала всех отчитала: «Зачем показали?» Затем остыла, что-то нашла в себе – и поставила весь спортзал на капремонт. Меняют вообще все! Я переписываюсь с героями ролика – у них жизнь изменилась. Хотя это просто видео на ютубе. Который еще и блокируется.
Такие моменты – единственное, чем я горжусь.
– В ролике ты показывал девочку, которая даже в таких кошмарных условиях всех побеждает. Тебе скажут: «Видишь, это ее закаляет».
– Суть в том, что эта чемпионка через два года просто закончит со спортом. Трамплины строятся каскадами: 20 метров, 40, 60. В Томске трамплин один – на 20. Они там все чемпионы – только у них нет будущего. Посмотрите, сколько у России до отстранения было медалей на детском уровне – и сколько на взрослом. Предложу отправиться в Сидней-2000 и взглянуть на медальный зачет. Больше у нас никогда не было столько медалей. И это как раз потому, что в том же Томске дети занимаются спортом до 12-13 лет, а потом бросают.
– Парень, который считается там очень талантливым, объяснял тебе перспективы: «Или заканчивать, или уезжать». Звучит как шантаж.
– Я слышу это везде в России. Рождаться лучше в четырех городах: Москва, Питер, Казань, Екатеринбург. Такая инфраструктура в великой спортивной державе. И уезжают-то в итоге единицы. Из пяти человек только у одного родители готовы на это пойти, чтобы ребенок попробовал стать большим спортсменом.
– В чем сила тренеров, которые двигают прыжки с трамплина и греблю в Томске?
– Извините за эти слова, но их сила – в искренней любви к прыжкам с трамплина и гребле. И больше никакой силы там, по сути, нет. И даже трамплина нет.
Мы все наделены этими чувствами, очень увлекаемся. Но потом жизнь заставляет забывать, отказываться. И сохранить эту детскую любовь очень сложно. Такие люди богом поцелованы. Это дар, которую среда пытается забрать. И таких тренеров по прыжкам с трамплина было бы в 50 раз больше, если бы одна половина на этом пути не спилась, а другая не закончила, потому что надо чем-то платить за школу и коммуналку.
Проблема в том, что людей, которые так искренне любят спорт, будет все меньше и меньше. Тренерскую профессию уже почти не выбирают – ну кто пойдет на 15 тысяч рублей в месяц? Люди зарабатывают МРОТы.
– Почему в ролике ты сказал, что после твоих приездов ничего не меняется, хотя сейчас привел несколько примеров?
– Потому что глобально я ни на что не влияю. Не могу взять на попечительство тренеров по художественной гимнастике и платить им зарплату каждый месяц. Но пример с Томском вдохновляет. С масштаба моей личности – это событие.
– «Ну вот, очередной мрачный выпуск. Снимаешь только одну сторону». Как отвечаешь на такое?
– Мне кажется, я снимаю самое прекрасное, что есть в российском спорте. Ничего хорошего, кроме тренеров-энтузиастов и детей, я сейчас не вижу. Какая альтернатива? Что я должен снимать? Как в Питере открывается хоккейная арена?
– Тебе скажут: «Да. Покажи и хорошее».
– А я что, плохое показываю? Разве этот тренер – плохой? Для людей, которые считают, что это плохое, я вообще ничего снимать не хочу. Если вы не хотите на них смотреть и знать, что они существуют, у вас есть целая спортивная вселенная, где всего этого нет.
Маргарита Мамун рассказала Кравченко про травлю и сексуальное домогательство. Ирина Винер ответила – это «американский заказ»
– Выпуск про Маргариту Мамун выстрелил на полтора миллиона просмотров. Как ты объясняешь – почему?
– Потому что Рита суперкрутая, суперискренняя, супероткровенная. Она позволила себе то, что не позволял никто в художественной гимнастике. Это была абсолютно закрытая дверь. Еще потому, что выпуск случился на абсолютно выжженном поле. Сейчас даже маломальский голос звучит намного громче.
Это исключительно заслуга Риты. Надо иметь огромное мужество, чтобы говорить о вещах, о которых она говорила.
– Она легко согласилась?
– Это была цепочка событий. После интервью Дудю (признан иностранным агентом) она подписалась на меня в инсте – это маркер. Так же было с Аней Вяхиревой, Анжеликой Сидоровой, Дашей Касаткиной. Рита очень сильно переживала. Когда мы в первый раз встретились, она заплакала. Вышла из машины со слезами на глазах. Сказала, что не готова и не может решиться, что ей страшно. Мы просто ходили по «Лужникам», я даже не доставал камеру. Никак не давил, разумеется. И дня через три она написала, что подумала – погнали. После этого мы провели три дня вместе.
– Почему тебя взбудоражила эта тема?
– А какую ты видишь тему?
– Обязательно ли травить ребенка, чтобы он стал олимпийским чемпионом.
– Да, выпуск об этом, потому что таков мир художественной гимнастики. Это про все виды спорта с ранней специализацией. Когда тебе в 10 лет, чтобы стать олимпийским чемпионом, надо тренироваться как 20-летнему. Так взрослые футболисты не тренируются.
Мы в начале отдали должное, рассказали и показали медаль. Но это просто не вся картина. Этот выпуск – то же самое, что выпуск про Томск. Он про настоящее. У тренера по прыжкам с трамплина такая реальность, а у Риты – вот такая. Ее история ведь случайно стала публичной. Поляки сняли фильм (речь о документальном фильме «За пределом», где показана подготовка Мамун к Олимпиаде-2016 – Спортс’’), и ее разговоры с тренерами попали в кадр.
Я не собирался снимать про сексуальное домогательство (в ролике Мамун призналась, что стала жертвой домогательств детского тренера, не называя его имени – Спортс’’). Очень сложно. Ты не хочешь знать, что такие вещи в жизни есть. Мечтаешь с ними никогда не столкнуться. Но они есть. И чтобы их стало меньше, об этом нужно говорить.
– Когда ты готовился, наверняка понимал, что вы столкнетесь с Ириной Винер-Усмановой.
– Нет, вообще не понимал. Это же выпуск не про нее.
– Но она важный человек в жизни Риты.
– Я думал только о чувствах Риты. Извините, Ирина Винер. Конечно, в этом выпуске не было никакого желания показать ее в плохом свете. Мы не открыли Америку, не сказали ничего нового. Просто Винер приняла на свой счет. Конечно, я понимал, что могут быть последствия. Но если не хочешь последствий, ты просто ничего не должен делать.
О себе я не беспокоюсь. Мне легко, со мной что угодно можно сделать – ни статуса, ни имени. Я вот голый стою. Просто есть герои, о последствиях для которых я думаю. И перестраховываюсь, какие-то вещи не беру.
– Ты что-то серьезное вырезал?
– Я что-то не спросил.
– Что в итоге думаешь: можно вырастить олимпийского чемпиона нежнее?
– Конечно. Художественная гимнастика в России – лучшая, доминирует с огромным отрывом. И в ней много насилия. Был фидбэк, что по-другому быть не может. Но есть очень релевантный пример – плавание. Юля Ефимова, которая тренировалась и в России, и в Америке, может сравнивать. В России в плавании подход почти не отличается от подхода в художественной гимнастике и фигурном катании. В Америке подход другой, через удовольствие – и там 15 медалей в Париже.
– Почему сами жертвы психологического насилия говорят, что по-другому нельзя? Недавно Женя Медведева сказала, что иначе не стать олимпийской чемпионкой, что нежнее – это про Запад. Женя – прогрессивная девушка, которая уходила от Тутберидзе.
– Здесь две стороны. Вася [Уткин] говорил, что в футболе у стран есть самоидентификация. Бразилия – joga bonita. Германия – структура, система, человек-функция. Италия – катеначчо. Образы возникают. А какой образ у Советского Союза и России? Мы про что? У нас есть то, чего нет у других стран: костьми лечь, вырвать, несмотря ни на что. И тренерская школа, которая у нас до сих пор советская, осталась с этим подходом. Будем умирать, но выиграем.
На Западе тоже есть тренировки по 10-12 часов, но нет такого жесткого подхода к детям. Они не должны страдать. Можно брать мыслью, технологией и трудом. А можно терпением и трудом. Но работает ли это в перспективе? Опять же: в новейшей истории России самая успешная Олимпиада была в 2000 году. И это о чем-то говорит. Мы не можем отрицать, что наш подход работает. Но мы как минимум не знаем, что было бы с другим. Опыт других стран показывает, что работает не только так. И опыт нашей самой титулованной пловчихи, которая расцвела в Америке.
Хотя в Китае, может быть, что-то похожее [на Россию]. Просто мы не знаем, можем только догадываться. Я много лет пытаюсь поснимать там, но ни разу не получилось, никто не пустил. В Иран легче попасть.
– Ирина Винер сказала, что выпуск про Мамун – американский заказ. Это американский заказ?
– Ха-ха. Как изменился мир, если я прорекламировал магазин с джинсами Levi’s и из-за этого попал во враги народа. Это смешно просто.
– Почему она так сказала?
– Возможно, от обиды. Ей же надо как-то объяснить увиденное людям, но аргументов она не нашла. И вот – американский заказ. Причем мы не сказали ничего нового, это все было в фильме поляков.
– Просто в фильме этому не дается оценка. А ты задаешь вопросы: разве именно так надо?
– Да, потому что мне непонятно. И буду задавать.
– Тебя тогда серьезно взволновало, что слова Винер цитируют медиа, в том числе Спортс’’. Почему?
– Просто я не понимал, зачем тиражировать такое странное высказывание. Наверное, я попал в волну, когда мы говорим о серьезных вещах, а все сбивается в мелкий хайп: кто иноагент, кто не иноагент. Работа вообще не об этом. Мне хотелось, чтобы обсуждали другие вещи.
– И их обсуждали. На Спортсе’’ вышел отдельный текст с главными моментами выпуска.
– Просто в цитировании как будто нет ничего созидательного.
– Вы сделали выпуск – она ответила. Медиа должны об этом писать.
– Я написал только своим друзьям и знакомым. Да господи, только тебе и [бывшему главному редактору] Саше Аксенову. Просто не думал, что именно Спортс’’ будет такое постить.
– О твоем видео мы рассказали – почему не должны подсветить ее реакцию?
– Не-не, я же не просил вас удалить новость, а спрашивал: «Зачем?» Просил объяснить. Это такое огульное высказывание… Ну вот представь: кто-то скажет, что я ем детей.
– Ты рассуждаешь как люди, которые цензурируют медиа.
– Никто же не задал вопрос Ирине Винер: «С чего вы взяли? У вас есть доказательства?» Назвать иноагентом – в наше время это суперсерьезное обвинение.
И давай еще раз уточним: я не просил ничего удалять. Никогда себе и близко такого не позволю. Я просто написал приятелям, людям, которых уважаю, чтобы они объяснили. Конечно, это от страха. Потому что я защищен на ноль процентов. Со мной можно сделать что угодно.
– Мамун после интервью общалась с Винер?
– Не знаю. Именно это мы не обсуждали.
– Не говорила, что зря в это полезла?
– Рита говорила только слова благодарности. Не знаю, можно ли это считать уговорами, но я ей сказал, что она не пожалеет. И Рита не пожалела. Она освободилась. Задышала чуть свободнее. Безусловно, она не рассказала и десятую часть пути. Когда стоишь рядом с Ритой, понимаешь, какой это хрусталик. Какая она хрупкая, нежная. Хочется ее беречь.
Думаю, показатель – что мы с ней в прекрасных отношениях. Сегодня встречаемся.
500-600 тысяч долларов – зарплата тренера студенческой команды в США. Обсуждаем выпуск из Джорджии
– У тебя есть видео про студенческий спорт в Штатах. Почему ты захотел об этом рассказать?
– Я летал к [хоккейному агенту] Дэну Мильштейну. Хотел посвятить выпуск [хоккеисту] Родиону Амирову, но ему резко стало плохо, и выпуск трансформировался в историю Дэна. Думал, о чем еще снять в США, и решил про студенческий спорт. Это феномен, которого больше нигде не существует.
– О чем говорит такое трепетнейшее отношение к спорту?
– Во-первых, о высоком уровне жизни. Во-вторых, о том, что спорт – часть культурного кода. Не на словах, а на деле. Спорт на самом деле популярен, его ценят, уважают и любят. И об этом говорят не 100 тысяч болельщиков на Супербоуле, а 30-40 тысяч на отборочных соревнованиях по плаванию.
Такое же отношение я встречал только в двух странах – в Сенегале и Аргентине. Если бы у них были деньги, там бы создали то же самое.
– Что говорит об обществе популярность спорта? Ну, спорт и спорт – это же не наука.
– Это культура. Как музыка, театр, кино. Часть принадлежности, часть быта. Это говорит о том, что культура многообразна и ты можешь выбрать что угодно, в том числе спорт. В США очень много мест, даже совсем небольших, где каждые выходные – супертоп-события. Там даже в 100-тысячном городе представлены все игровые виды. Для меня, человека, который живет и работает в спорте, все это супервдохновляюще. Я не мог не влюбиться.
При этом у меня ни разу не возникло мысли туда переехать. Такие мысли у меня были в Сеуле, Гонконге, Барселоне. Но не в Америке.
– Почему?
– Не чувствовал себя в безопасности. Напрягала обратная сторона демократии, когда «Мы всем рады». Сейчас это происходит со многими очень хорошими местами: Берлином, Барселоной, Майами. Куда едут разные люди. За хорошей жизнью – от плохой. И многое пущено на самотек, с этим не научились бороться. В той же Барселоне, одном из лучших городов мира, у меня стащили рюкзак.
Просто не мое.
– Мое главное впечатление от ролика про студенческий спорт в США – ну очень технологично. Какое твое?
– Зарплаты тренеров. По 500-600 тысяч долларов в год – у детских тренеров! Не в профессиональных клубах. Уважение к профессии. Недавно в России был День тренера, и я думал, какая это важная профессия. Люди проводят огромное количество времени с детьми, подростками.
Не хочу вдаваться в популизм и говорить базовые вещи, но если мы работаем с информацией, ничего не остается – только тыкать, тыкать и тыкать. Только когда у человека закрыты основные потребности, он может созидать. Только тогда в голове есть место для чего-то неординарного. Только тогда не переживаешь за свое положение. Не идешь на вторую работу, а посвящаешь три-четыре часа новым знаниям, что-то читаешь.
Естественно, впечатляют все эти беговые дорожки в бассейне. Наверное, у нас такое есть в двух-трех суперклубах, а там это – у студентов. И нам, конечно, на дистанции просто невозможно с ними тягаться. В 20 веке нельзя было создать гандикап технологическими условиями – только сделать небольшую разницу. А сейчас можно сделать огромную.
– В конце ролика ты говоришь, что хочешь, чтобы все это было в России. И добавляешь: «Моя задача – показать людям в России, что есть такая возможность. Стоит быть в курсе, что можно получить спортивное образование в Америке». То есть намекаешь: чуваки, уезжайте.
– Я просто желаю всем российским спортсменам реализации. В конце видео напрашивается вывод – и это как вариант продолжения карьеры, о котором у нас даже не знают. Чтобы попасть в университет, не нужно быть Ласицкене. Достаточно выиграть чемпионат Тюменской области. В России, например, очень мощная прыжковая школа, но у легкоатлетов уже восемь лет нет возможности выступать. А там даже не обязательно становиться профессионалом – ты просто получишь классное образование. А дальше – пожалуйста, можно вернуться в Пермь и развивать свой край.
– Разумеется, все вернутся в Пермь.
– В том же ролике есть регбист Никита Юферов, который как раз учится и говорит, что хочет вернуться в Россию.
– Он говорит, что просто не против. Вернуться он не стремится.
– Я точно не помню, какой у него посыл. Но получить знания и вернуться – это же вообще супер. Это то, что должно происходить. Спорт – это в целом про глобализацию, про обмен опытом. В сборной СССР вообще не было тренеров вратарей, пока не приехали финны и не научили наших стоять на воротах и работать с вратарями. И мы подарили мировому хоккею тонну топовых вратарей. В нормальном мире спорт – место соприкосновения всех со всеми. Надо подумать, где еще все так смешивается. Не существует команды нейрохирургов, где один из Сенегала, другой из Ганы, третий – русский, четвертый – француз. Фирмино, Мане и Салах – при каких еще обстоятельствах встретятся бразилец, сенегалец и египтянин?
И я не против этого. Для меня нет врагов. Как бы мне ни объясняли, что США – враг, им не удалось. Аргументов не нашлось.
И я очень детально всегда подбираю слова. Не помню, чтобы призывал уезжать.
– Мне показалось, это призыв присмотреться.
– Ну да, присмотритесь. Почему нет? Ты не представляешь, сколько в мире русскоговорящих людей с уникальными знаниями. Больше, чем в России.
– И ты призываешь уезжать те лучшие кадры, которые остались. России лучше от этого не будет.
– Саша Тимковский, брат Даши Касаткиной, лучший с отрывом тренер по физио, сейчас обрастает знаниями и опытом в WTA-туре. Он хочет вернуться в Тольятти и открыть там школу. В этом же нет проблем для России? Теперь не пользоваться его знаниями?
– Я должен оппонировать, потому что есть люди с другим мнением. Предположим, Саша вернется. Но другие девять человек останутся.
– Так вы сделайте так, чтобы у них даже выбора такого не стояло. Мы раньше, наоборот, сами отправляли людей на стажировки. Россия в этом всегда видела элемент развития. У нас столько спортсменов уехали в студенчестве в Америку, а потом выигрывали Олимпиаду в Сочи. Я не говорю менять гражданство. Этого даже близко не звучит, я так не думаю. И не хочу. Дайте Саше Касаткину в Тольятти такие условия, чтобы он вернулся. У него есть такая мысль в голове – так помогите ему.
***
– О чем ты мечтаешь?
– Чтобы закончилась *****.
– Ты счастливый человек?
– Два месяца назад думал, что да. Недавно совсем я был счастливым человеком.
Это еще такой вопрос: если отвечаешь «да», значит, не понимаешь, что такое счастье. Потому что это состояние, в котором невозможно находиться перманентно. Невозможно, например, месяц быть счастливым. Можно сойти с ума.
Теперь я могу с уверенностью сказать, что я полноценный человек. У меня полноценная жизнь. Практически все, что я считаю в жизни крутым, у меня уже было. Рома своим рождением и показал что-то новое, и указал на то, что у меня уже есть.
Только сейчас я начал думать: «Витя, а у тебя столько интересного уже произошло».
*Юрий Дудь признан в РФ иностранным агентом
Подписывайтесь на телеграм-канал Вити Кравченко
Подписывайтесь на телеграм-канал Вадима Кораблева
Фото: Фото: РИА Новости/Максим Богодвид, Михаил Воскресенский, Сергей Бобылев; Jeremy Graham/Global Look Press
Но комментаторы спорца будут блеять про «просто он страну ненавидит!». Не понимая, что родина и государство — это абсолютно разные вещи.