28 мин.

«Боюсь, что помру на 200-й странице, а сочинить хотел 300». Интервью писателя Нилина о Сталине, «Зените» и потере памяти

4 k

Разговор накануне 84-летия. 

Многие писательские дети его поколения стали кинорежиссерами (Тарковский, Смирнов, Кончаловский, Герман), а Александр Нилин поступил в Школу-студию МХАТ, но потом выбрал не актерство, а журналистику и на излете девяностых возглавил «Спортклуб» – не имеющий аналогов литературный журнал о спорте, где соседствовали интервью Семака и писателя Аксенова, перевод биографии Рауля и текст о Владимире Набокове.

С начала восьмидесятых до середины нулевых Нилин написал десяток спортивных книг, изобразив Стрельцова, Воронина и Бескова во всей их сложности. Словом, как живых людей, а не только героев былых времен. 

В последние двадцать лет к спорту Нилин по-писательски охладел и следующую книгу («Переделкино: поверх заборов») посвятил судьбам соседей по писательскому поселку – от Бориса Пастернака до братьев Вайнеров.

31 июля Нилину исполняется 84, и он полон как творческих амбиций, так и спортивного интереса. 

«Зенит» не любят нигде, кроме Питера, но «Зениту» с лихвой хватит любви питерцев»

– На стадион вы впервые попали в 1947-м. Какой детский поход на футбол оставил сильнейшее впечатление? 

– Свой футбол я представил себе раньше, чем попал на стадион «Динамо». В семь лет воображение приходит в противоречие с подступившей вплотную реальностью. У одних возникает счастливое (но при этом мучительное) сопряжение между ними, у других – реальность воображение приглушает, а то и гасит.

Я, пожалуй, отношусь к первым – и сегодня себя увереннее чувствую в реальности воображаемой.

Первое впечатление от увиденного на стадионе футбола было всего ближе к разочарованию. Полупустые и мокрые скамейки трибун, бурые от моросящего дождя (в дальнейшем дождь никогда не портил мне зрелища футбола), скромная афиша: московское «Динамо» играло с «Крыльями». «Динамо» проиграло, Хомич пропустил гол – рушились легенды и мифы, питавшие воображение мое в предвкушении футбола.

Проигрыш лишил динамовцев чемпионства– и это могло бы стать для меня уроком на будущее: сюжет судьбы (и одного человека, и всего человечества) разворачивается ежедневно. У судьбы нет буден.

– Как на вас отразился первый увиденный матч?

– С того сентябрьского дня 1947 года я полюбил ритуальную сторону матчей. 

Футболисты на поле динамовского стадиона выходили из тоннеля на стыке Северной и Восточных трибун, и зародилась у меня мечта (одна из немногих за долгую жизнь сбывшаяся) проникнуть внутрь этого тоннеля – попасть за кулисы футбола. Кулисы любого зрелища интересуют меня с детства никак не меньше самого зрелища. 

Меня завораживала разминка перед матчем со множеством мячей, многократно влетавших в ворота и сами ворота с сетками. Сейчас в начале игры мяч при первом ударе отдают назад, а тогда первый удар по мячу совершал центрфорвард коротким касанием вперед, словно сразу же приглашая партнеров к атаке.

– С кем ходили на стадион, если ваш отец [писатель Павел Нилин] был к футболу равнодушен?

– С мамой. В семье ни футболом, ни спортом никто не интересовался – и мой повышенный интерес не к чему-то познавательному, а к футболу (я еще дошкольником написал письмо вратарю ЦДКА Никанорову) начинал беспокоить родителей – куда ведет этот странный для них интерес? 

Родители хотели понять нас с младшим братом, как позднее и мы отца с матерью. Мне кажется, мы поняли их лучше, чем они нас. У родителей всегда меньше времени, чем у детей.

– Как стали болельщиком ЦДКА – понравилось название или из-за Боброва?

– За ЦДКА я болел изначально за имя команды. Звучание слова для меня всегда много значило – и значит. 

– Как охладели к команде? 

– Переименование [из ЦДКА в ЦДСА] в начале 1950-х, конечно, сказывалось, но я продолжал болеть и за переименованную команду – до расформирования ее в 1952 году, когда сборная разгневала товарища Сталина, проиграв первую для нас Олимпиаду, тем более в матче с Югославией Тито, ставшего врагом вместе с «кровавой собакой Ранковичем», как писали в журнале «Крокодил».

После возвращения армейского клуба (сразу же после смерти Сталина) за клуб ЦДСА играли уже другие люди. И во мне за год их отсутствия что-то изменилось.

С тех пор я болею лишь персонально за кого-то. Любил я ребенком взрослых игроков, а затем – футболистов-сверстников, из одного со мной поколения, даже если кто-то (как Стрельцов, например) был на три года меня старше. 

Мне всегда жаль расставаться с теми, к кому привык, а в футболе это происходит каждое десятилетие (а то и меньше). И я радуюсь, когда судьбы любимого или просто великого игрока получают продолжение, как это бывало с Бесковым, Бобровым, Валентином Ивановым…

К Сергею Семаку [как игроку] я относился максимум с уважением, но сейчас симпатизирую ему больше всех тренеров, и нынешний «Зенит» для меня прежде всего Семак. Правда, в прошлом сезоне мне хотелось, чтобы ушел он из «Зенита», как ушел из «Реала» Зидан. 

Кстати, о Зидане: сожаление об уходе любимых игроков распространяется и на зарубежных мастеров. Кто только, начиная с Пеле, не уходил на моей памяти. Конечно, новые звезды – такие, как Мбаппе или более молодые, как Ямаль, меня переживут. Но мне жаль, что при мне уйдут Месси, Гризманн, Де Брюйне (для себя я называю его Рыжим). 

– Переход Боброва из ЦДКА в ВВС вы называли первым предательством в жизни. Когда поняли, что больше не держите на него зла?

– Зла на Боброва я и тогда не держал. Хотел понять его – и считаю, понял, когда позднее узнал о личных мотивах его перехода из одного военного клуба в другой.

– Первые 13 лет вы прожили при Иосифе Сталине. Что к вашему представлению о нем добавила дружба с его внучкой Надеждой?

– Надя знала о Сталине к моменту нашего знакомства вряд ли больше, чем я. И не стремилась свои знания о дедушке расширить. Удобнее было жить мифом, как и многим [людям], не знавшим о Сталине того, что надо бы знать.

– Юрий Казаков записал в дневнике 5 марта 1953-го, что его больше волновала не сама смерть Сталина, а то, что из-за нее может сорваться его переход в «Советский спорт». Какие мысли были у вас 5 марта 1953-го? 

– Казаков был в 1953-м намного старше меня. Я в свои 13 лет, кажется, думал о том, что будет дальше – и со мной, и со всеми. По-моему, любой человек при всех обстоятельствах должен об этом думать, даже если не знает, что делать.

– Летом «Зенит» купил топ-игроков из других клубов РПЛ, и болельщики за пределами Питера не любят чемпиона еще сильнее. Уместны ли параллели с ВВС – командой Василия Сталина?

– Возможности Василия Сталина не были беспредельными – и не больше они были, чем у команд силовых ведомств. Не могли же летчики, патронируемые сыном вождя, главенствовать над остальными родами войск. Но шефы главных ведомств не вкладывали в футбол столько личной страсти, сколько Василий Иосифович.

Не могу вообразить, чтобы военный министр или патрон Лубянки могли бы так тесно дружить (а не просто симпатизировать, как Абакумов Бескову), как Сталин-младший с Бобровым.

Фамилия шефа клуба ВВС производила, конечно, впечатление, но боялся он своего отца (говорили мне и Надя, и ее брат Саша Бурдонский) ничуть не меньше, чем все остальные люди в стране. 

«Зенит» на содержании «Газпрома» и располагает средствами, которые кажутся нам немерянными. «Зенит» не любят нигде, кроме Питера, но «Зениту» с лихвой хватит любви питерцев, всегда считающих себя обделенных Москвой.

Я – москвич, но я люблю Питер и любил «Зенит» задолго до знакомства с Медведевым и его друзьями – и совсем уж объективно относиться к «Зениту» не могу. 

– Какую роль Александр Медведев сыграл в вашей судьбе?

– С Медведевым я познакомился в начале этого века, когда спонсировал он сайт газеты «Спорт-Экспресс».

Никакой роли в судьбе моей Александр Иванович и не мог сыграть. Мы и знакомы скорее шапочно – нас некоторое время условно соединял его институтский друг, Торжков Владимир Николаевич (он и возглавлял когда-то тот самый сайт).

Симпатичные люди – я и с другими их институтскими друзьями познакомился, мне и понравилось поначалу, что они всю жизнь дружат. Но жизнь жестоко показывает, что возобновление прерванных некогда знакомств вряд ли уместно, когда по-настоящему общего у нас совсем мало, если и есть.

– Кто в современном спорте вам интереснее всех как персонаж?

– Я очень долго живу, и давно уже новые впечатления не вытесняют из памяти моей ранее полученные – хорошего в этом мало, но в старости вообще нет ничего хорошего. 

На сравнительно недавней премьере фильма про Боброва в кинотеатре «Октябрьский» меня тоже позвали перед началом просмотра на сцену. Но прежде чем позвали, я успел увидеть, как тяжело старикам-спортсменам спускаться и подниматься по многочисленным ступенькам – и сам пошел, глядя себе под ноги, осторожнее и медленнее, чем обычно хожу.

Как было не посетовать на старость – был бы помоложе, быстрее бы на сцену поднялся. Но тут же и подумал, что будь я моложе, никакого бы Боброва не застал – и о чем бы рассказал ждущему фильма о Боброве залу?

«В «Современнике» любили футбол. Аксенов жаловался, что в дни матчей спектакль по его пьесе играют вдвое быстрее»

– Почему в детстве вас называли Симоняном?

– Прозвище прилепилось отчасти из-за того, что я, ученик четвертого класса, был влюблен в дочку нашего соседа на углу Беговой улицы и Хорошевского шоссе – знаменитого инсайда «Спартака», старшего партнера Симоняна Николая Дементьева. 

А отчасти – из-за моей влюбленности в футбол. Футбол дарит нам три удовольствия – играть в футбол, смотреть футбол и разговаривать про футбол. Я и сейчас не могу спокойно видеть мяч – нога сама к нему тянется.

Но мяч для меня и метафора – и я бы сделал девизом своей нынешней жизни выражение «зацепиться за мяч», а не просто бегать-ковылять по жизненному полю. Хотя знаю, что на футбольном поле и у Месси больше, чем на четыре минуты, мяч не задерживается. Ему, однако, этих трех-четырех минут вполне хватает.

– Чем памятны совместные игры с вашим одноклассником [и будущим победителем трех хоккейных Олимпиад] Виктором Кузькиным?

– С Витей Кузькиным мы больше играли в баскетбол, чем в хоккей – ходили вместе поступать в баскетбольную секцию «Юного динамовца», но знаменитый тренер Зинин сказал, что предпочитает ребят нашего возраста повыше ростом. 

– Как познакомились с самым знаменитым футболистом среди наших писателей Юрием Олешей?

– Знакомство с Юрием Карловичем произошло в Переделкине на даче, нижний этаж которой занимала семья погибшего на фронте Евгения Петрова (соавтора Ильи Ильфа и брата Валентина Катаева), а на втором этаже жила семья Константина Симонова.

Сын Петрова и будущий композитор («Стою на полустаночке») Илья Катаев представил мне Олешу («дядю Юру») как игрока сборной Одессы по футболу. 

Быть читателем Олеши на протяжении всей жизни, по-моему, важнее, чем быть с ним знакомым. Он умер, когда мне было 20 лет – я, естественно, не все тогда прочел из сочиненного этим писателем. Не все было опубликовано.

– Вы говорили, что из всех педагогов на вас – в Школе-студии МХАТ – больше всех повлиял Олег Ефремов. А как именно повлиял? 

– Я не о степени влияния на меня Олега Николаевича говорил, а о том, что Ефремов – единственный из педагогов (и школьных, и университетских), кто отнесся ко мне с интересом – для меня, 17-летнего, это много значило и значит до сих пор.

И я всю жизнь, не имея отношения к театру, надеялся оправдать проявленный его ко мне интерес. После долгого перерыва мы увиделись с Ефремовым году в 1994-м. Мне уже шел 54-й, тем не менее, он назвал меня «малышка мой» – и я понял из довольно долгого разговора с ним, что он следит за тем, что я делаю – и продолжает называть меня учеником.

И когда на рубеже веков Ефремов умер, я испытал самое острое огорчение – или правильнее сказать: неисправимую уже досаду, что не успел сделать того, что обрадовало бы того, кто не переставал считать себя моим учителем.

Да кое-чему я у него вроде бы и научился, но чтобы рассказать о нем и его театрах, требуется роман, отложенный мною на конец жизни. Мало чего мне будет так жаль, как в случае, если не напишу такой роман. 

– Читавший лекции в Школе-студии Андрей Синявский что-то изменил в вашем восприятии русской литературы 20-го века?

– Нет, но это не умаляет для меня значения Андрея Донатовича. Как хорошо, что в моей жизни он был – и что успел я побывать (правда, после смерти Синявского) у него в доме под Парижем, в гостях у Марии Васильевны Розановой, которой уже тоже нет.

В доме Синявского-Розановой я смотрел по телевизору один из матчей чемпионата мира – факт моей футбольной биографии.

– Каким артистом в Школе-студии был Владимир Высоцкий?

– ​​Почти не помню Высоцкого на сцене (только на экране). Театр Высоцкого (Большой, я бы сказал, театр) – это его песни.

Думаю, что и для широкой публики, и для изысканной он всегда был персонажем (или лучше сказать, героем) своих песен. И это на все им сыгранные роли проецировалось – и в «Гамлете» у Любимова люди видели героя Высоцкого.

Другое дело, что сам Высоцкий к своему актерству относился более чем серьезно. Когда намечалась его конкуренция с лучшим актером Таганки Николаем Губенко (а Губенко параллельно со ВГИКом занимался и в цирковом училище), Высоцкий проделал огромную работу над телом («физикой», как говорят актеры).

Он и внешне изменился – лицо приобрело более четкие очертания, что позволило ему (по собственным изначальным представлениям о своем амплуа, актеру характерному) претендовать на роли героев. К нему и перешел репертуар Губенко, когда тот ушел с Таганки в кино.

– Кто из тренеров, с кем вы общались, больше всего походил на режиссера?

– Мне эта параллель кажется надуманной, хотя Бескову нравилось видеть себя вроде Станиславского (он же и книгу свою назвал «Моя жизнь в футболе»), а хоккейный Тарасов всегда и везде актерствовал. 

Когда-то любили говорить, приветствуя раннюю контактность в игре: «Футбол – не балет». Действительно, не балет: в балете работают намного больше – и осознаннее в необходимости каторжного труда. 

Мой покойный друг, господин Авдеенко, талантливый футболист-любитель и знаток балета (дружил с Юрием Григоровичем), всегда удивлялся: почему говорят: «Весенний футбол», извиняя слабую подготовленность к матчам начала сезона, но никогда – «Весенний балет»?   

– Каким человеком запомнился Евгений Евстигнеев? 

– Говорить об артисте, как о человеке отдельно от сыгранных им ролей, на мой взгляд, незачем. Артист Валерий Баринов (большой любитель футбола – земляк и друг Юрия Семина) сознается, что сыграл такое множество ролей, что уже не помнит, какой он сам, помимо уже сыгранного им. 

Евстигнеев для меня воплощение актерского могущества. И если он, при его происхождении, образовании и сугубо профессиональном интеллекте, сыграл русского интеллигента на все времена, профессора Преображенского в «Собачьем сердце», зачем мне вникать в биографию и подробности характера артиста? 

Мне приятно, что я оценил масштаб его возможностей до всех еще сыгранных им ролей. Он бежал вниз по лестнице Школы-студии – и уже на последнем пролете девочка-студентка Галя Морачева (впоследствии народная артистка) зачем-то окликнула его с третьего этажа: «Женя! Евстигнеев!» 

Он как вкопанный остановился, запрокинув на голос сверху голову, но ощущение было, что энергетика бега продолжается – он вроде бы и слушает Галю, но уже на Камергерский выбежал – и вот-вот на Горького завернет. И я тогда понял, КАКОЙ он артист – и не удивлялся дальнейшему. 

– Торпедовец Виктор Шустиков рассказывал мне, что Олег Даль как-то позвал игроков в «Современник» и прямо во время спектакля спросил, какого числа у «Торпедо» следующий матч.

– Даль болел за «Торпедо» и дружил с игроками. Кстати, следующим после него мужем актрисы Лавровой стал и вовсе футболист, ныне здравствующий торпедовец Владимир Михайлов, ставший отцом ее единственного ребенка – тоже Володи (он теперь известный скульптор). 

В «Современнике» вообще любили футбол. [Писатель] Василий Аксенов жаловался, что в дни телевизионных трансляций матчей спектакль по его пьесе [«Всегда в продаже»] играют вдвое быстрее – и многие нюансы пропадают. 

Моему другу Владику Заманскому (он начинал в «Современнике») уже исполнилось 98. Он давно отошел от театра и кино (и мало ими интересуется) – тихо живет в старинном Муроме. Обычно мы созваниваемся раз в две недели, если не реже.

Но когда нынешним летом проходил чемпионат Европы, мы созванивались на дню дважды, причем чаще звонил Владик – и мне приходилось, чтобы не разочаровывать его в себе, изображать специалиста.

«Игорь Численко прогулял в ресторане гостиницы «Советской» столько денег, что кабаку бы взять его на пожизненное содержание»

– Почему проучились в Школе-студии только два года?

– Ее директор Вениамин Захарович Радомысленский думал о дальнейшей судьбе и тех студентов, в чьих возможностях у педагогов закрадывалось сомнение. 

Конечно, Ефремов от отчисления меня бы защитил (у него и союзники были в лице таких мхатовских авторитетов, как Кедров и Виленкин), но мне казалось, что Олег Николаевич уже не так в меня верит, как верил в начале, а просто хочет, чтобы была у меня интересная юность.

И я решил сам уйти – и сообщил об этом Вениамину Захаровичу. Ему понравилась мысль о режиссерском факультете киноинститута – и он принял даже решение – пожертвовать штатной единицей своего учебного заведения, чтобы мне не поступать заново, а со второго курса на второй и перевестись.

Я встретился со знаменитым Михаилом Ильичом Роммом, руководителем второго курса режиссерского факультета – и ему написанная мне Радомысленским рекомендация показалась, по его словам, весомой.

– Что пошло не так?

– Сейчас понимаю: у Ромма на курсе успешно училось уже двое писательских детей – два Андрея: Кончаловский и Смирнов – и третий (тоже совсем молодой, что на режиссерском факультете ценилось меньше, чем на актерском) должен был произвести на Ромма очень уж сильное впечатление, а я, по-видимому, произвел в лучшем случае благоприятное.

Мой ближайший друг – Александр Александрович Марьямов (получивший государственную премию за фильм «Футбол нашего детства», причем ВГИК ему и не потребовался) – сказал мне недавно: «Тебе надо было попасть во ВГИКовскую компанию времен Шпаликова и других – и все бы у тебя получилось». Подразумевалось, вероятно, что без этого не получилось ничего.

– Так почему не попали во ВГИК?

– Мне неловко сейчас, когда я и в прискорбные 84 года чего-то нового для себя хочу, признаваться, что в 19 я вдруг почувствовал усталость от чего-то – нежелание вновь испытывать судьбу, которую все равно всю дальнейшую жизнь пришлось испытывать.

Тогда я согласился – казалось, временно – на совсем не интересный мне факультет журналистики. Теперь-то уверен, что любой ценой мне надо было прорываться во ВГИКовскую среду.

Кто-нибудь, прочитав мои объяснения, скажет: «Нет, Саша, среда тут ни при чем – нет у тебя способностей киношника. Ты посмотри: любой газетчик-журналист зарабатывает дикторскими текстами для документального кино, а твои тексты всегда браковали, обзывали «авторскими».

Правда, однажды известный на телевидении режиссер-эстет (он потом сгорел у себя в постели, не загасив спьяну сигарету) восхитился моим текстом, но те, от кого зависело этот текст одобрить, сочли его восхищение чудачеством. 

– Вы могли в пору обучения в Школе-студии сыграть в кино?

– Когда-то на студенческой практике в районной газете Серпухова одна дама из редакции спросила: не хотел бы я сыграть какую-нибудь из ролей [итальянского актера] Рафа Валлоне? Мало ли чего я хотел в молодой моей жизни или хочу еще в нынешней…

В то, кстати, лето, когда был я на практике, меня звали на эпизодическую роль фотографа в фильм «Живые и мертвые» – там снимались мои соученики по Школе-студии Володя Шибанков и тот же Высоцкий (никому тогда не известный и перекрашенный для съемок в блондина). Они, как потом выяснилось, рассказали ассистентке режиссера, какой я смешной… 

Но бросать университет ради эпизода не казалось мне резонным. Так что, наверное, мог [сняться в кино], но никогда больше не звали. Правда, промелькнул в плохом фильме «Жребий» – и очень себе не понравился. Не подходящая у меня для кино внешность.

Тем не менее, полуминутных-минутных мельканий в различных телевизионных поделках у меня набирается на автобиографический фильм – по массе вопросов высказался, но больше половины фразы никогда не оставляли.

– Общаясь с Ахматовой и видя ажиотаж вокруг Евтушенко, вы не пытались тоже стать поэтом? Учитывая ваше рвение к славе в 50-60-е. 

– Поэтами рождаются, а не пытаются ими стать – рвение к славе и знакомства со знаменитостями здесь ни при чем. Я к тому же и строчки рифмованной не сочинил, что вообще-то странно для человека всю жизнь что-то пишущего. 

Рвение – к славе ли, к чему-либо подобному – это вряд ли про меня: я скорее мечтатель: конкретных шагов сделано минимум. 

– Ахматова говорила, что рекламировала в Ленинграде ваши остроты. Что в общении с вами ее больше всего смешило?

– Ну неужели я спрашивал у Анны Андреевны, какие мои шутки она, по ее выражению, рекламировала? Мне вообще хотелось, чтобы она видела во мне что-то серьезное (чего, правда, не было), а не шутника. 

– Ахматова говорила: «Я в партии Хрущева». Вы в 20-м веке могли бы сказать так про кого-то из генсеков?

– Те, как вы сказали, генсеки, которым мы могли бы счесть себя чем-то обязанными, в массах долгой популярностью не пользовались. 

Не покажется ли кому-то странным, что мы всегда должны быть обязаны начальству, а не начальство – нам. В футболе есть два варианта тактики игры: тактика под состав или состав под тактику. Всегда самое главное – состав. Жаль, что только в футболе об этом помнят. Впрочем, тоже не всегда, судя по чехарде с тренерами. 

– В молодости вы любили широкие жесты (угостить большую компанию в ресторане Дома Актера и так далее). Кто этим славился из знакомых вам спортсменов?

– Широкие жесты я и сейчас бы любил, но нет уже который год у меня никакого ангажемента. Ничего нигде не платят. Считают, вероятно, что не за что. Работодатели к широким жестам по адресу такой ушедшей для них натуры, как я в моем возрасте, не склонны. 

Из приятелей-спортсменов широкие жесты любил Валерий Воронин. Слышал, что Игорь Численко прогулял в ресторане гостиницы «Советской» столько денег, что кабаку бы этому из чувства благодарности за годы купеческой щедрости следовало бы взять закончившего с футболом мастера на пожизненное содержание.

Хорошо хоть улицу – недалеко от ресторана – именем Численко догадались назвать. Рад за его последнюю жену Таню, не заставшую дней его громкой славы, пусть теперь поживет жизнью вдовы великого футболиста. 

«Мой 20-й век – сплошной неуспех. Но он сохранил мне достаточно сил на век новый»

– Ваш очерк о Тарасове хвалил Юрий Трифонов. Как менялось ваше отношение к Трифонову на фоне его превращения из спортивного очеркиста – обратно – в писателя?

– Очерк «Выражение лица» Юрий Валентинович хвалил не мне, а моему отцу – я с Трифоновым не был знаком. 

Трифонов – один из моих любимых писателей (а моя жена Наталья Борисовна Иванова – автор первой у нас монографии о нем), но то, что писал он о спорте, особенно интересным мне не показалось. 

Кроме начала рассказа «Недолгое пребывание в камере пыток» – автор говорит: было время, когда ему казалось, что о спорте можно писать так же серьезно, как, скажем, о гробнице Лоренцо Медичи во Флоренции. Я поначалу сожалел, что прочел эту фразу поздно – и утраченную иллюзию осознал с опозданием.

Сейчас я, правда, думаю, что о спорте можно было все же написать и серьезнее, чем до сих пор написано. Очень много он то ли вобрал в себя из современной жизни, то ли выразил собой метафорически, то ли слишком уж много для этой жизни значит? И кто-нибудь когда-нибудь обо всем этом и напишет. 

Жаль, что не Юрий Валентинович и не я. 

– На сценарных курсах у вас читал лекции Андрей Тарковский. Чему у него научились?

– «Не в коня корм», – кто-то скажет. Другие и не слушали лекций Тарковского, а стали и режиссерами, и сценаристами. Но ведь и мне это зачем-то нужно, зачем-то же и читаю я сейчас изданные лекции Дмитрия Крымова.

Зачем-то уже пятый год смотрим мы с женой ежевечерне фильмы мировых режиссеров по интернету – компьютер подключен специальным кабелем к телевизору – и я уже забыл, как включается телевизор, даже футбол смотрю через интернет. 

Может быть, я напоминаю персонажа рассказа Аксенова «Жаль, что вас не было с нами», который не артист, но говорит, мысленно продолжая беседу с выгнавшей его за бессмысленность женой: «Кому я мешаю? Читаю книги по актерскому мастерству. Совершенствуюсь в своей любимой профессии…» 

– Одним из любимых актеров вы называли Олега Борисова, дружившего с Лобановским. Какие его роли произвели самое сильное впечатление?

– Когда рискуешь назвать актера гениальным, выделять его в какой-то одной роли почему-то не хочется, всегда хотел продолжения магии присутствия Олега Борисова в твоей жизни зрителя – и только зрителя. 

Помимо кино и сцены я видел Олега Борисова лишь однажды в ресторане Дома Актера. Он сидел за столиком со своей партнершей по фильму Людмилой Гурченко, а я пришел с ее тогдашним мужем, моим другом Шуней Фадеевым – оба заметно выпивши. 

Помню горький взгляд Олега Ивановича на моего друга – он переживал за Люсю. 

– Ничего из прессы я не читал с таким трепетом, как «Спортклуб», когда вы были там главным редактором [1997-1999]. Каким «Спортклуб» вспоминается вам?

– Я привык за долгую жизнь к потерям. Но потеря «Спортклуба» чувствительна до сих пор – у этого журнала была перспектива развития, превращения в особый журнал, на чьих страницах возможно было самое неожиданное соприсутствие. В таком вот журнале, обретшем бы и широкого, и качественного читателя, можно было сказать как раз то, о чем размечтался я, отвечая на вопрос про Трифонова.

Во главе «Спортклуба» я оказался фигурой отчасти трагикомической, раз редакторство у меня отняли, перепоручив его сначала дочке артиста Михаила Ульянова, а затем младшему брату издателя. 

Правда, Ефремов как-то и сказал [драматургу] Саше Мишарину, когда они почему-то заговорили обо мне: «В Шуре погиб комический актер…» Но для жизни вне сцены вряд ли погиб. 

– В некоторые месяцы «Спортклуб» не выходил, а потом появлялся номер за два месяца. Финансовые проблемы?

– Они у всех изданий бывают и будут всегда. Но я всегда вспоминаю любимый фильм «Гражданин Кейн», где издателю Кейну кто-то из ближайших сотрудников сообщает, что за первый год издания газеты они понесли убыток в миллион долларов, а Кейн ему отвечает, что и при таких убытках они могут еще 80 лет ее издавать, поскольку еще 80 миллионов у него есть.

Прототипом Кейну послужил самый знаменитый и успешный издатель в мире, Херст.

– Два года назад я обсуждал «Спортклуб» с его издателем Александром Вайнштейном. Он согласился, что по содержанию журнал был уникален, и признал, что сменил редакционную политику и главного редактора по чьему-то совету. О чем, кажется, немного жалеет. 

– Саша Вайнштейн – хороший человек. Он не раз приходил мне на помощь, и мы по-прежнему дружим. Но я бы на его месте сильнее пожалел о гибели «Спортклуба» – журнал мог стать самым значительным из всего им сделанного.

Сказал – и сразу же захотелось увидеть фильм о нас в истории с этим злополучным журналом. Все мы послужили бы натурой для артистов – и Вайнштейн, и я, и покойный Юра Зерчанинов, и самый из нас молодой – Серега Микулик. И женские роли было бы с кого сочинить сценаристу. Вайнштейн был бы, как всегда, продюсером такого фильма, возьми он за пример Кейна. 

– Вы шутите, что на 21-й век вас оставили за неуспехи в 20-м – как в школе на второй год. Какой неуспех первых 60 лет жизни – самый обидный?

– Мой 20-й век – сплошной неуспех, на мой взгляд. Но он сохранил мне достаточно сил на век новый – и я завидую сюжету своей жизни: более полувека в одном столетии и без года четверть века – в другом. И стараюсь ни о чем не жалеть. 

Удайся мне прошлый век, вряд ли бы сохранился у меня интерес в еще более, возможно, тревожном наступившем. Живу не во времени, мне оставшемся, а в сюжете. 

– До того, как у вас обнаружили рак, вам когда-нибудь было страшно за жизнь?

– Больше, наверное, чем страх физического исчезновения, страх, что помрешь, допустим, на двухсотой странице, а сочинить намеревался триста. Вот отсюда и подменяющий страх азарт – закончить – и досада: где же ты раньше, Саша, был?

Правда, я ведь и рассказываю о том, где был, но из сегодняшнего дня. Из дня, который прожить – не футбольное поле перейти. 

Как все люди с живым воображением, на чудеса храбрости я не способен.

Но борьба с онкологией, невозможная без веры в талантливость врачей и надежды на резервы организма, от мыслей о смерти как-то отвлекает – отвлекали и сильные боли до последней серьезной моей операции в 2016 году.

– После двух подряд наркозов вы теряли память. Сколько длилось беспамятство и как память возвращалась?

– Потеря в том и выражается, что ты не помнишь подробностей ее исчезновения и сочиняешь потом подробности ее возвращения, отталкиваясь от каких-то зрительных образов.

К весне 2017-го память восстановилась в нужных мне для продолжения занятий объемах. Но возраст был уже серьезным – и ежедневно надо было быть начеку, постоянно проверять себя. Если фамилию чью-то забыл или слово, обязательно вспомнить – ничего не оставлять в уже испытанном забвении. 

У стариков два самых коварных врага – Альцгеймер, когда память отказывает, и Паркинсон, когда кисти рук не подчиняются. Если посуду мою и роняю, задумавшись, в раковину под краном вилку, сразу паникую: не превратились ли руки в крюки. 

– На вашем интересе – к Евро или Олимпиаде – сказывается, есть там сборная России или нет?

– Больший эстетический интерес, чем турниры сборных, вызывает, например, Лига чемпионов. Клубы, где собраны главные таланты, посильнее сборных самых футбольных стран.

Что же касается моего отношения к участию или не участию наших сборных на международных соревнованиях, победах или поражениях соотечественников…

Вспомню о «Русских сезонах» в Париже 1911 года, когда лучшими были все приехавшие из России – и композитор Стравинский, и художник Бенуа, и прима-балерина Анна Павлова, и мужчина-этуаль Нижинский, и продюсер Дягилев. Никто из них не остался в России после семнадцатого года, но для мира искусств они навсегда – представители России. 

«Тихонов сказал: «У меня на тебя досье. Не расслабляйся». Он работал в советском хоккее, НХЛ и сборной России

«Думал, что умираю. А, очнувшись, увидел в палате всю команду – сдавали для меня кровь». Как тренер из СССР попал в НБА

«Предлагали взятку – отказался. Был честным и любил честность в других». Главный тренер в истории «Динамо»

Фото: личный архив Александра Нилина; РИА Новости/Иван Шагин, Галина Кмит, Вячеслав Афонин, Михаил Озерский

logoСергей Семак
logoЗенит
Александр Вайнштейн
logoАлександр Медведев