Что читал Панарин перед пятой игрой с «Тампой»: это автобиография человека, пережившего блокаду Ленинграда
Интересный выбор.
«Рейнджерс» проиграли «Тампе» третий матч подряд – и в очередной раз в этом плей-офф остановились в шаге от отпуска (ну, им не привыкать). Артемий Панарин, обещавший голодную и позитивную команду, не отметился очками, но успел 3 раза бросить, 3 раза потерять и 3 раза отобрать шайбу, а еще схватил «-1» в полезность.
Вообще российский нападающий мог стать одним из героев вечера со своей крутой передачей в третьем периоде на Фокса – но в итоге Строум не смог принять шайбу в крюк перед пустыми воротами. И в итоге главный хайлайт с участием Артемия случился еще перед игрой – в момент, когда «Рейнджерс» выходили из автобуса. Кто-то шел с кофе, как Шестеркин, кто-то залипал в телефон, а в руках у Панарина была книга.
Чем ближе подходил Панарин – тем более различимы были русские буквы на обложке:
Комментатор Андрей Юртаев первым нашел, что это военная автобиография «Я был там. История мальчика, пережившего блокаду. Воспоминания простого человека о непростом времени».
В аннотации книги Геннадия Чикунова говорится, что это воспоминания о том, как счастливое довоенное детство сменяется выживанием в блокадном Ленинграде, а наивная вера в лозунги сталинских парадов и агитфильмов испаряется перед лицом страдания. Книга не концентрируется на блокаде как на историческом событии, а создает особый мир довоенного, военного и послевоенного прошлого глазами советского ребенка: включая саму блокаду, эвакуацию и возвращение в родной город уже без матери.
Книга вышла в 2020 году – и на книжных сайтах получает довольно высокие оценки.
Вообще трансформация отношений Панарина и книг весьма любопытна – по молодости он говорил, что книги засирают мозг. В интервью Sports.ru в 2019-м он расшифровал свою мысль:
«Не все книги засирают. Я про неправильные: мотивации, визуализации, всякую такую хрень. Может быть, если грамотно их использовать, то помогает. Но сильно восприимчивым людям, как мне, они не подходят. Читал их все в «Чикаго» – вообще головой поехал. Начитался: о чем подумаешь, то и произойдет. А мысли-то не всегда хорошие – всегда плохие. И вот сидишь, за голову берешься: блин, сейчас это произойдет. Не можешь от этой мысли отделаться и начинаешь загоняться. Поэтому я отошел от этого».
Панарин сосредоточился на художественной литературе – весной 2019-го читал «Американскую трагедию» Драйзера, через год говорил в инстаграме Кержакову, что читает «Вторую жизнь Уве» Бакмана параллельно с книгой по экономике. Теперь, кажется, добрался и до российских авторов.
Фото: instagram.com/nhl
Я ждал Кучерова и Панарина в одном звене сборной России, но их баттл в Кубке Стэнли – еще круче
Напоминаем, что у нас есть раздел со скидками, в котором вы сможете найти промокоды Читай-город.
И, кстати, все-таки "засИрать" - это верное написание. Ориентируюсь на "Толковый словарь русской разговорной речи" - Институт русского языка имени Виноградова не должен подводить)
P.S. Отличных выходных вам!
Меня реально интересовало е/и, так как искренне считал и считаю единственно верным написание этого глагола через "е" - сказывается, видимо, деревенско-нижегородское детство )
С Виноградовым, конечно, спорить не стану, но в своё время читал на форумах - в паре более ранних( если не путаю) словарей единственно верной была указана версия "засерать". "Засирать" якобы вошло в обиход позднее... Могу ошибаться, причём сильно )
Спасибо за ответ!
Я лично надеялся, что вы таки заинтересуетесь знаками препинания и откроете для себя, например, точку ;)
Тут сразу вспоминается Василий Пономарев, который на ковидный МЧМ-2021 привёз чемодан с книжками, чтобы нескучно проводить время на самоизоляции.
— Видишь? — спросил меня Ульянов. — Завтрак несут, из котелков ещё пар идёт. Добавим сладкого?
Алексей выстрелил в идущего позади, тот рухнул на землю. Я успел пристрелить другого немца, а третий упал на снег и скрылся из виду. Когда мы возвратились в наш блиндаж, товарищи поздравили нас с успехом. Сержант достал из кармана полушубка голубой конверт и повертел им у меня перед носом:
— За убитого фашиста спасибо. А вот и награда.
Это было письмо от жены. Вскоре я получил отпуск в Ленинград на три дня. Радости моей не было границ. Пробыть вместе со своими три дня! Война всё изменила вокруг. Фасады домов были иссечены осколками снарядов и бомб, вместо окон глубокие чёрные впадины мрачно глядели на занесённые снегом улицы. На Нарвском проспекте вдоль стены тянулась очередь плотно прижавшихся друг к другу людей. Увидя меня, разрумянившегося от быстрой ходьбы и мороза, люди на секунду повернули бледные лица в мою сторону. Но именно на секунду, потом их головы рванулись назад в исходное положение и взгляды голодных глаз устремились на дверь магазина. Многие сидели на земле; скорчившиеся, с зажатыми между колен руками, они казались мёртвыми. Во время обстрела никто не уходил в укрытие. Люди терпеливо ждали открытия булочной, чтобы получить блокадный паёк хлеба. Усталость и сон одолевали людей. Некоторые из них садились на мёрзлую землю у стенки передохнуть и тут же умирали.
Я подходил ближе и ближе к улице, где жила моя семья. Вот улица Михайлова, мой дом. Я взбежал на третий этаж и остановился перед дверью своей квартиры, не смея постучать. «Дети, верно, спят», — подумал я. Всё же осторожно постучал и стал прислушиваться. Было тихо... Вторично постучал, уже сильнее, но к двери никто не подходил. Я сел на лестничную ступеньку. Руки дрожали. По спине пополз страх: «Где они? Почему никто не открывает? Что могло случиться за эти четыре дня, с тех пор как я получил последнее письмо Веры?» Куда идти, где искать? Или ждать на месте? Был ранний утренний час. Я пошёл бродить по пустынным улицам города; меня останавливали патрули, проверяли документы, и я опять шёл дальше без всякой цели. Дошёл до Кондратьевского проспекта. Началась воздушная тревога. Пронзительно завыла сирена, в воздухе послышался гул вражеских самолётов. Наша зенитная артиллерия открыла огонь. На ночном небе появились вспышки разрывов.
Почему-то только сейчас мне пришла в голову мысль: нужно спросить жильцов нашего дома, не знают ли они чего-нибудь о жене. Возвратившись в свой дом, я стал расспрашивать соседей, куда ушла жена. Никто ничего не знал. «Возможно, они попали под обстрел и ранены», — подумал я. Обошёл больницы. Нет. Нигде нет. Недалеко от нашего дома, на Нижегородской улице, я увидел людей, стоявших возле разрушенного здания и дружинниц, откапывавших погибших. Одна пожилая женщина узнала среди убитых свою дочь. Обезумевшую от горя мать куда-то увели. Вот здесь и мне суждено было пережить сильнейшее в моей жизни горе. Со двора дома две девушки вынесли на носилках изуродованное тело ребёнка. Я сразу узнал своего семилетнего сына Витю. Я взял сына на руки и прижался ухом к его груди, но напрасно: он был мёртв.
Не выпуская из рук мёртвого сына, я присел ни край панели и просидел так, не помню, час, или два, или сутки. Вокруг меня толпились прохожие, что-то говорили, женщины плакали, спорили с милиционером. Я не обращал на них внимания, сидел, опустив голову, крепко держа в объятиях своего мальчика, и боялся поднять глаза, зная, что могу увидеть мёртвую жену. Кто-то тронул меня за плечо. Это был милиционер — он попросил меня отнести тело сына к машине. Здесь, у машины, я увидел лежащую на носилках Веру. Она тоже была мертва. Я опустился перед ней на колени, положил рядом с ней Витю. Затем то жену, то сына брал на руки, прижимал к груди, целовал их мёртвые лица и опять клал рядом, не понимая, зачем это делаю. Дружинницы взяли из моих рук жену и унесли в машину вместе с сыном. Утром я похоронил их на Богословском кладбище в одной могиле."
— Видишь? — спросил меня Ульянов. — Завтрак несут, из котелков ещё пар идёт. Добавим сладкого?
Алексей выстрелил в идущего позади, тот рухнул на землю. Я успел пристрелить другого немца, а третий упал на снег и скрылся из виду. Когда мы возвратились в наш блиндаж, товарищи поздравили нас с успехом. Сержант достал из кармана полушубка голубой конверт и повертел им у меня перед носом:
— За убитого фашиста спасибо. А вот и награда.
Это было письмо от жены. Вскоре я получил отпуск в Ленинград на три дня. Радости моей не было границ. Пробыть вместе со своими три дня! Война всё изменила вокруг. Фасады домов были иссечены осколками снарядов и бомб, вместо окон глубокие чёрные впадины мрачно глядели на занесённые снегом улицы. На Нарвском проспекте вдоль стены тянулась очередь плотно прижавшихся друг к другу людей. Увидя меня, разрумянившегося от быстрой ходьбы и мороза, люди на секунду повернули бледные лица в мою сторону. Но именно на секунду, потом их головы рванулись назад в исходное положение и взгляды голодных глаз устремились на дверь магазина. Многие сидели на земле; скорчившиеся, с зажатыми между колен руками, они казались мёртвыми. Во время обстрела никто не уходил в укрытие. Люди терпеливо ждали открытия булочной, чтобы получить блокадный паёк хлеба. Усталость и сон одолевали людей. Некоторые из них садились на мёрзлую землю у стенки передохнуть и тут же умирали.
Я подходил ближе и ближе к улице, где жила моя семья. Вот улица Михайлова, мой дом. Я взбежал на третий этаж и остановился перед дверью своей квартиры, не смея постучать. «Дети, верно, спят», — подумал я. Всё же осторожно постучал и стал прислушиваться. Было тихо... Вторично постучал, уже сильнее, но к двери никто не подходил. Я сел на лестничную ступеньку. Руки дрожали. По спине пополз страх: «Где они? Почему никто не открывает? Что могло случиться за эти четыре дня, с тех пор как я получил последнее письмо Веры?» Куда идти, где искать? Или ждать на месте? Был ранний утренний час. Я пошёл бродить по пустынным улицам города; меня останавливали патрули, проверяли документы, и я опять шёл дальше без всякой цели. Дошёл до Кондратьевского проспекта. Началась воздушная тревога. Пронзительно завыла сирена, в воздухе послышался гул вражеских самолётов. Наша зенитная артиллерия открыла огонь. На ночном небе появились вспышки разрывов.
Почему-то только сейчас мне пришла в голову мысль: нужно спросить жильцов нашего дома, не знают ли они чего-нибудь о жене. Возвратившись в свой дом, я стал расспрашивать соседей, куда ушла жена. Никто ничего не знал. «Возможно, они попали под обстрел и ранены», — подумал я. Обошёл больницы. Нет. Нигде нет. Недалеко от нашего дома, на Нижегородской улице, я увидел людей, стоявших возле разрушенного здания и дружинниц, откапывавших погибших. Одна пожилая женщина узнала среди убитых свою дочь. Обезумевшую от горя мать куда-то увели. Вот здесь и мне суждено было пережить сильнейшее в моей жизни горе. Со двора дома две девушки вынесли на носилках изуродованное тело ребёнка. Я сразу узнал своего семилетнего сына Витю. Я взял сына на руки и прижался ухом к его груди, но напрасно: он был мёртв.
Не выпуская из рук мёртвого сына, я присел ни край панели и просидел так, не помню, час, или два, или сутки. Вокруг меня толпились прохожие, что-то говорили, женщины плакали, спорили с милиционером. Я не обращал на них внимания, сидел, опустив голову, крепко держа в объятиях своего мальчика, и боялся поднять глаза, зная, что могу увидеть мёртвую жену. Кто-то тронул меня за плечо. Это был милиционер — он попросил меня отнести тело сына к машине. Здесь, у машины, я увидел лежащую на носилках Веру. Она тоже была мертва. Я опустился перед ней на колени, положил рядом с ней Витю. Затем то жену, то сына брал на руки, прижимал к груди, целовал их мёртвые лица и опять клал рядом, не понимая, зачем это делаю. Дружинницы взяли из моих рук жену и унесли в машину вместе с сыном. Утром я похоронил их на Богословском кладбище в одной могиле.
(я серьёзно)
Я не спрашиваю зачем вы весь текст этим словом так сдобрили? Но, если будет охота, то и это любопытно ;)
По теме. Или по Тёме? ;)
Очень двойственное ощущение от слов Панарина. Молодец, что читает, но, похоже, мало...
PS
С пятницей ;)