Филипп Оклер. «Кантона» 1. Я король! Я король!
***
Мастерская Эрика у него дома в Осере.
***
«Как только я начал ходить, я начал играть в футбол. Мои родители говорили мне: как только я видел мяч, я играл с ним. Это то, что есть во мне... Может быть, в тот день, когда я впервые погладил мяч, светило солнце, люди были счастливы, и мне захотелось играть в футбол. Всю свою жизнь я буду пытаться запечатлеть этот момент снова».
Чтобы найти дом, в котором родился Эрик Кантона, нужно сесть в сверкающий трамвай с кондиционером, который доставит тебя в гору из самого сердца Старого города Марселя. Не доезжая до Ла-Палетт, не более десяти минут от набережной Старого порта, где торговцы рыбой продают живого морского леща на множестве небольших плит, ты внезапно оказываешься в Провансе. Деревья, растущие вдоль бульвара, осенью будут приносить оливки; уклон дороги становится круче; и покрытые соснами холмы Гарлабана, фоны картин Марселя Паньоля «Жан де Флоретт» и «Манон дез Сюр», приближаются. Несколько современных жилых комплексов разбросаны между виллами с черепичными крышами, окруженными небольшими обнесенными стеной садами.
Оказавшись в деревне Ле-Кейоль, фамилии на почтовых ящиках рассказывают свою историю. Вряд ли какие-то из них звучат «по-французски». По-итальянски, да; да и по-испански тоже. У каждого марсельца есть предок, который когда-то был изгнанником, и Кантона не были исключением. Ни один французский город не является более космополитичным; социальное разделение города не препятствует легкому изяществу во взаимоотношениях между общинами. Только в Лондоне я видел так много друзей и возлюбленных, преодолевающих расовые и этнические различия. Марсельцы — мы первые, французы — вторые, может быть. В видео, которое он снял в 1995 году, вскоре после окончания восьмимесячной дисквалификации, которая едва не ускорила его второй и окончательный уход из игры, Эрик Кантона решил обратиться на камеру, одетый в футболку, на которой можно прочитать: «Fier d'être Marseillais» — Горжусь тем, что я марселец. Единственный среди агломераций, которые удвоили или утроили свои размеры за последние пятьдесят лет из-за притока иммигрантов из Северной и Западной Африки, Марсель излучает чувство жизненной силы и юношеского энтузиазма, которое ассоциируется с городами, где можно начать новую жизнь.
Когда я иду по пыльным улочкам, идущим от Гран-Рю, каждая из которых ведет к скромному дому, окруженному небольшими деревьями, с порога своего дома зовет дама — мадам Ферреро. Она видела, как я записываю несколько слов в блокнот, и я понимаю, что должен выглядеть неуместно. В Ле-Кейоле никто не надевает костюм, когда в октябре тепло как летом. В ее голосе есть любопытство, но нет резкости. «Я что-то ищу?» — спросила она. Когда я говорю ей, что приехал посмотреть на место, где вырос Эрик Кантона, она указывает на холм вдалеке. «Видишь вон тот белый дом?» Трудно не заметить. Он на полпути к вершине горы, розовый и белый на фоне зелени сосен; гигантский по сравнению со скромными жилищами в деревне. «Там они и жили».
Дом по-прежнему принадлежит им, несмотря на то, что теперь у них есть другой дом в Басс-Альпах, а брат Эрика Жоэль переехал в Нотр-Дам-де-ла-Гард. Почтовый индекс говорит нам, что мы еще не совсем покинули великий город; все остальное, платаны, памятник погибшим в Великой войне, непритязательная церковь, расчищенная земля для игры в буль или pétanque [петанк], все это говорит и пахнет Провансом. Марсель — своеобразный город: десятки его деревень со временем были поглощены мегаполисом, но, оказавшись там, воздух, которым ты дышишь, по-прежнему несет в себе ароматы сельской местности. Марсель, в котором вырос Эрик Кантона, имел мало общего с бетонными джунглями, которые давали тень Зинедину Зидану и его друзьям, когда они били по футбольному мячу в quartier [квартале] Кастеллана. Это «отравленный город», где безработица превышает 50%, а пожарные не решаются ответить на вызов, так как боятся, что дикая молодежь забросает их камнями. Но если Ла-Кастеллан говорит о раздробленном городе внутри раздробленной страны, то Ле-Кейоль поет с провансальским акцентом. Ветерок, освежающий его немногочисленные улочки, несет аромат помидоров, мягко варящихся с чесноком в обеденное время. Что Зидан сохранил от своего жесткого воспитания, так это изменчивый, иногда жестокий темперамент. Но бунтарство Кантона проистекало из другого источника — конечно, не из его собственного окружения, которое было любящим и во многих отношениях идиллическим.
По словам отца Эрика, Альбера, «эта земля стоила недорого, потому что никто не думал, что можно будет построить дом на такой каменистой местности». После долгих поисков, в 1954 или 1955 году (в зависимости от того, кто из членов семьи рассказывает) мать Альбера Люсьен нашла это место, расположенное на границе между 11-м и 12-м arrondissements [округами] Марселя, сплошь из камней и сорняков. Она решила, что именно здесь будет построен будущий дом Кантона. В выходные семьи устраивающих пикники расстилали свои скатерти на склоне, чтобы насладиться великолепным видом, еще не загроможденным многоэтажными домами — оттуда можно было увидеть горы Гарлабан и скалистые аванпосты Кассиса, возвышающиеся так, как будто они были достаточно близко, чтобы их можно было потрогать; в ясные дни на горизонте виднелись первые дома Обани, Сен-Марселя и Ла-Вьерж-де-ла-Гард. Позже, когда юный Эрик выходил на террасу, он мог наблюдать, как игроки пинают мяч примерно в 500 метрах от него на поле стадиона «Арсен-Минелли», домашней площадки его первого клуба, «Спорт Олимпик Кейоль» .
Но если оставить в стороне вид и цену, этот участок земли мало чем мог похвастать. По местным преданиям, в последние месяцы Второй мировой войны немецкая армия использовала этот мыс в качестве смотровой площадки, но если это так и было, то никаких следов их пребывания здесь не осталось. Все, что муж Люсьен, Жозеф (каменщик по профессии), смог найти в качестве убежища, когда взялся за грандиозную задачу по строительству дома на склоне холма — это небольшая пещера площадью всего девять квадратных метров, которую супруги зимой защищали от стихии занавеской. Вопреки легенде, сам Эрик никогда не жил жизнью троглодита, но его отец-подросток определенно жил. Пещера, получившая прозвище «la chambrette» [каморка], пережила возведение семейного дома, напоминая о трудностях, которые пришлось преодолеть Жозефу и Люсьен.
Это правда, что трудности долгое время были спутником семейства Кантона. Корни Жозефа уходили на Сардинию, чей странный язык, с его призрачными остатками финикийского и этрусского, все еще использовался дома, когда он рос на бульваре Оддо, первом порту захода для трансальпийских иммигрантов. Для его родителей Марсель был чем-то вроде Нового Света для итальянцев, которые могли накопить достаточно денег, чтобы оплатить свой проезд за границу. Деньги достать было трудно; когда наступила зима, когда не было ни электричества, ни нормального отопления, ни водопровода, Люсьен приходилось варить макароны на талом снегу; но энергия ее мужа и неистовая решимость преодолели подобные недостатки, и постепенно дом поднялся из праха. За ним последовал второй, построенный поверх оригинала для размещения молодой семьи Альбера.
Альбер получил прозвище «Le Blond» («Блондин») не из-за цвета волос, а из-за его чутья на дам. Он влюбился в Элеонору («Леонор») Раурих, красивую дочь каталонских беженцев Педро и Пакиты. Бедность и изгнание отразились и на ее семье, причем с долей трагедии. В 1938 году Педро, республиканский партизан, получил серьезную травму печени во время боя с франкистами в Каталонии. На Пиренеях он искал медицинской помощи, но два года спустя был пойман полицией Виши и отправлен в лагерь содержания, созданный для «нежелательных» коллаборационистского режима. Выйдя на свободу, после вынужденного пребывания в городке Сен-Прист в Ардеше, страстный антифашист окончательно поселился в Марселе в сопровождении гораздо более молодой Пакиты. Педро больше никогда не увидит своих родителей. Удивительно ли, что при таком происхождении, которое неразрывно сочетало в себе верность своему и почти постоянное перемещение, Эрик понимал привлекательность кочевничества лучше, чем большинство?
В 1966 году, когда у нее уже был четырехлетний сын Жан-Мари, Элеонора (швея по профессии) собиралась родить второго ребенка. Их дом был далеко не готов к тому, чтобы в нем жить, но, вопреки легенде о том, что Альбер перевез семью в Париж (где он нашел работу психиатрического санитара), именно в Марселе 24 мая она родила Эрика Даниэля Пьера Кантона. Третий сын, Жоэль, родился в октябре 1967 года. К этому времени работы продвинулись достаточно далеко, чтобы все они могли поселиться в доме, построенном Жозефом, хотя он ни в коем случае не был закончен. Трое мальчиков прыгали через груды бетонных кирпичей и мешки с цементом, пока не стали подростками. Их дом, словно несомый на плечах бабушки и дедушки, вырисовывался на холме поразительным силуэтом. Как и жившая в нем семья, дом был особенным, что повышало статус мальчиков и их родителей в небольшой общине Ле-Кейоль.
Одинокое присутствие на скалах, окруженное темными деревьями, место клана говорило об общих ценностях: трудолюбии, упрямстве, гордости и опоре друг на друга. Кантона ни в коем случае не были изгоями; в их разнообразном происхождении не было ничего экзотического для соседей, для которых, как мы видели, поселение в Марселе все еще оставалось частью памяти живущих. Тем не менее, потребовалось время, чтобы «чужаки» завоевали их доверие и были приглашены за огромный стол, за которым сидели три поколения Кантона, которые всегда ели вместе, смеясь над беспрерывными шутками Альбера. Как вспоминал брат Эрика Жоэль в интервью одному журналисту, «эти сардинские и каталонские корни, адаптированные к Марселю, создали необычную смесь. Наши родители обладали сильным характером, который все уважали, ведь мой отец был прирожденным лидером. Так что, да, было чувство чести, но также и типичная теплота средиземноморских семей». Несмотря на сильное чувство дисциплины Альбера, не обошлось и без хаоса, чаще всего с участием Эрика. Маленький мальчик «любил играть, но больше всего на свете любил побеждать», — сказал Жан-Мари журналу L'Équipe в 2007 году, вспоминая один случай, когда, потерпев два поражения подряд в настольный теннис (в который братья каким-то образом умудрились играть на чердаке, который служил для Альбера студией рисования), младший Кантона, вне себя от ярости, сумел запрыгнуть на стол с такой силой, что тот разломился пополам. А пинг-понг, конечно, мало что значил для Эрика по сравнению с футболом.
Отец Эрика, Альбер, сам был неплохим вратарем, недостаточно хорошим, чтобы играть в одном из лучших клубов региона, но достаточным, чтобы стать тренером трех своих сыновей. Из-за расположения дома играть нормальным мячом было довольно сложно: внутренний дворик давал немного пространства, но неверный удар мог легко отправить мяч вниз по холму, где его вылавливал и приносил обратно ворчащий сосед. Братья были настолько увлечены своей игрой, что комкали старые газеты в подобие сферы, чтобы продолжать играть, вместо того, чтобы бежать вниз по склону. Другие матчи проходили ночью, в их спальнях. Ножки шкафа превращались в штанги ворот, а свернутые носки были достаточно близки по форме к тому, что их можно было пинать и спорить по их поводу.
«Мы все время слышали, как они разговаривают, — вспоминает Альбер. — "Мяч пересек линию? Нет, не пересек!" Порой нам приходилось поднимать одного из них за загривок, чтобы заставить остальных остановиться». Это помогало, но ненадолго.
Страсть к футболу, которая пронизывала всех троих сыновей, передалась и отцу. Он мог бы наказать непослушных детей, не позволив им посещать матчи марсельского «Олимпика» на стадионе «Велодром»; на самом деле, он сам брал их туда, чтобы посмотреть на Йосипа Скоблара («югославскую голевую машину») и шведского вингера Роджера Магнуссона, которые показывали один из самых восхитительных футболов в Европе в начале семидесятых годов. 20 октября 1972 года, во время одного из первых визитов на стадион «Марселя», Эрик, сидевший на плечах Альбера, был одним из 48 000 зрителей, которые видели, как чемпион Европы «Аякс» обыграл «Марсель» со счетом 2:1. Красота этого голландского представления поразила шестилетнего мальчика до такой степени, что по сей день ни одна другая команда (даже сборная Бразилии, «которые передают мяч как подарок») не заняла место Йохана Кройффа в пантеоне Кантона. Кройфф, «настоящий художник, провидец», внушил мальчику такую преданность Оранье [Oranje — прозвище сборной Голландии, прим.пер.], что, когда осенью 1981 года Франция встретилась с Нидерландами в решающем отборочном матче чемпионата мира, он молился о поражении своих соотечественников. Франция победила со счетом 2:0. Во-первых — марселец, во-вторых — футболист, в-третьих — француз.
Примерно в то же время, когда у него зародилась эта неистовая страсть к «тотальному футболу» «Аякса», в возрасте шести лет, Эрик был достаточно взрослым, чтобы подписать свою первую регистрационную форму. Так же, как это сделал старший Жан-Мари, и как это сделал бы Жоэль, он присоединился к «Кейоле», где его попросили встать в ворота. Это был логичный выбор для сына Альбера, но он не имел большой привлекательности и был пустой тратой его удивительного дара. Насколько удивительным был этот дар, вскоре стало очевидно. В любом случае, ему посчастливилось вырасти почти по соседству с самой лучшей футбольной школой, которую только мог предложить Марсель.
«Спорт Олимпик Кейоль» уже был учреждением к тому времени, когда Эрик присоединился к команде в 1972 году. Основанный в 1939 году, за несколько месяцев до того, как Франция объявила войну Германии [Названная впоследствии «Странной войной», так как в большинстве своем французские военные бездействовали и не спешили спасать Польшу от гитлеровской Германии, прим.пер.], он зарекомендовал себя как фарм-клуб для лучших команд региона Прованс-Лазурный берег, включая «гигантов» марсельский «Олимпик» и «Ниццу». Их молодежные команды регулярно превращали в фарш то, что соперники других quartiers осмеливались выставлять на местных соревнованиях: масса кубков и медалей, которые сегодня встречают гостей клуба, свидетельствует об этом непреходящем успехе. Его самым известным продуктом, пока Кантона не стала «Канто», был Роже Жув, полузащитник, который семь раз играл за сборную Франции в семидесятых годах и выиграл национальный титул со «Страсбургом», будучи в течение тринадцати сезонов сердцем «Ниццы». Великий Жан Тигана присоединился к клубу в том же году, что и Эрик, хотя он был старше его более чем на десять лет; и по сей день не менее одиннадцати игроков «Кейоле» прошли через ряды клуба, чтобы стать профессионалами, удивительное число, учитывая нехватку ресурсов у некоммерческой ассоциации и ее полную зависимость от щедрости неоплачиваемого тренерского и административного персонала. Кантона не мог и мечтать о лучшем футбольном образовании.
Одним из его товарищей по команде, который также сидел с ним за столами в местной école communale [местная школа], был Кристоф Галтье, который сам был неплохим игроком [Галтье выступал за ряд профессиональных команд с 1985 по 1999 год, включая «Лилль», «Ним» и, дважды, «Марсель», а закончил карьеру в обороне китайского клуба «Ляонин Юаньдун». Затем он стал самым доверенным помощником тренера Алена Перрена, следуя за ним из клуба в клуб, среди которых были «Портсмут», «Олимпик Лион» и, на момент написания книги, «Сент-Этьен». Галтье также был ключевым игроком сборной Франции до 21 года, которая принесла Кантона его единственную международную награду — чемпионат Европы 1988 года]. Кантона не заставил себя долго ждать. Галтье вспоминал, как его друг, сыграв всего одну игру в воротах, настоял на переходе в линию атаки. По своему обыкновению, дерзкий «Кейоль» забил около пятнадцати безответных мячей, а их новый вратарь не успел даже коснуться мяча. Футбол не должен был быть таким скучным, и Эрик сформулировал это в более возвышенных выражениях, когда закончил карьеру: «Даже будучи футболистом, я всегда был креативным. Я никогда не смог бы сыграть роль защитника, потому что мне пришлось бы уничтожать креативность других игроков».
Спустя несколько недель после кровавой бойни, свидетелем которой он стал в расстроенных чувствах, вынужденный вратарь добился своего и был отправлен на престижный турнир в Каннах, где выступали юноши до двенадцати лет. «Кейоль» выиграл (естественно), а Кантона был признан лучшим игроком турнира. Тем не менее, молодой Эрик все еще время от времени надевал перчатки, когда его команда отрабатывала пенальти на неровном поле, или когда три брата (к которым присоединялся Галтье) били по мячу на одной из двух автостоянок клуба, а воротами становилась разбитая автобусная остановка. Подобно Марадоне и Платини, Кантона научился игре «дриблинг с консервными банками на улице»; он всегда чувствовал, что эти импровизированные развлечения не только помогли ему отточить свое мастерство и научили его использовать самые сложные пространства, но и представляли собой более благородную, более аутентичную форму игры, которую он любил. Как он сказал французскому журналисту в 1993 году: «Мне повезло, что я сохранил дух уличного футбола. На улице, когда я был minot [«мальчишкой» на марсельском наречии], если у игрока была красная футболка, и у меня она тоже была, мы играли вместе, в одной команде. Не было ни стратегии, ни тактики. Только импровизация. И удовольствие. То, что я сохранил с этого времени — это удовольствие, неопределенность результата и спонтанность. Что бы там ни говорили, в сегодняшнем футболе, несмотря ни на что, игрок остается более спонтанным, чем артисты, которые утверждают, что они спонтанны». Как выяснилось позже, не все разделяли эти убеждения.
Альбер не возражал против того, чтобы Эрик покинул ворота. Он знал об игре достаточно, чтобы понять, сколь особым талантом обладал второй из его сыновей. «Моему отцу не нужно было говорить мне, что я хорош, я видел это в его глазах. Лучше не говорить, а показать это другими способами». Из более чем 200 матчей, которые Эрик провел в сине-желтой форме «Кейоля», лишь некоторые были проиграны. Никто точно не знает, сколько голов он забил. Но, если не поддаваться марсельской склонности к приукрашиванию, их должно было быть сотни, и это в то время, когда юноша с короткой стрижкой часто играл против гораздо более старших соперников («в девять лет он уже играл как пятнадцатилетний» — комментарий, который я часто встречал). Качество его первого касания, его уверенность перед воротами и, прежде всего, уверенность в своем владении мячом отличали его от того, что даже по высоким стандартам «Кейоля» было лучшим поколением футболистов, которых когда-либо видел клуб. Ив Чиккуло, человек, чья жизнь была связана с СОК на протяжении шести десятилетий, от игры в молодежной команде до вступления в должность президента, часто комментировал «гордость», «естественный класс и харизму» маленького мальчика, которого он впервые увидел вскоре после его шестого дня рождения: «Такое отношение не для галочки — это настоящий Кантона. Он был одним из тех редких игроков, о которых можно было знать, что он станет профессионалом. Он заставлял нас мечтать, даже когда был маленьким мальчиком. Его не нужно было учить футболу; футбол был для него врожденным».
Его семья не сделала ничего, чтобы отбить у Эрика желание чувствовать себя «особенным»; отнюдь. Альбер дополнительно его тренировал; и давал наставления, как, например, когда он сказал своему сыну после редкого поражения: «Нет ничего глупее, чем футболист, который претендует на то, чтобы быть более незаменимым для игры, чем мяч. Вместо того, чтобы бегать с мячом, заставь мяч делать работу, отдай мяч и быстро смотри. Смотри, прежде чем получить мяч, а затем отдать его, и всегда помни, что мяч летит быстрее, чем ты можешь с ним бежать» — слова, которые, как утверждал Кантона, он помнит дословно, когда в 1993 году он продиктовал свою несколько эксцентричную (и фактически недостоверную) автобиографию «Un Rêve modeste et fou» [Название «Un Rêve modeste et fou» взято из сборника стихов Луи Арагона «Les Poètes» и положено на музыку французским трубадуром-коммунистом и романтиком Жаном Ферра. Приблизительный перевод этой строфы, с извинениями перед Арагоном, мог бы звучать так: «Иметь — возможно, — быть полезным / Это скромная и сумасшедшая мечта / Было бы лучше заставить ее замолчать / Ты вместе с ней положишь меня в землю / Как звезду на дно ямы».] («Скромная и сумасшедшая мечта»). Но Альбер был не единственным Кантона, который располагался на бровке, когда наступало воскресенье; на самом деле за перилами собиралась вся семья. Бабушку Эрика по отцовской линии, Люсьен, никогда не видели без зонтика; история гласит, что она использовала его не только для того, чтобы защитить себя от солнечного света, но и для того, чтобы размахивать им во время своих обличительных речей против того, кто имел наглость грубить ее внуку.
То ли из-за ревности, то ли из-за искренней заботы о благополучии ребенка, но не всем нравилось поведение семейства Кантона. В 1995 году, сразу после печально известного нападения Кантона на фаната-головореза в Кристал Пэлас, газета Mail on Sunday отправила репортера в Марсель с четким заданием: выяснить, есть ли облако тьмы над детством Кантона, которое могло бы объяснить его пожизненные конфликты с властью и вспышки насилия. Журналист вернулся домой не с пустыми руками. Жюль Бартоли, который был тренером Эрика в команде «Кейоль» до 11 лет, нарисовал картину ребенка, которому слишком легко потакали его родители, в частности Альбер: «По-французски мы говорим «chouchouter» («баловать») — к нему относились по-особенному, и, очевидно, он был любимцем своего отца. У них было трое сыновей, но отец, казалось, был заинтересован только в том, чтобы присматривать за Эриком. Он относился к этому очень систематически. Возможно, родители уделяли Эрику слишком много внимания». Еще интереснее то, что Бартоли сказал: «Эрик не умел проигрывать, потому что его команда просто никогда не проигрывала. За один сезон он забил сорок два гола и команда не потерпела ни одного поражения. Если бы он научился проигрывать, возможно, он бы сейчас не делал столько глупостей». Так и хочется добавить — «и, возможно, он также не забил бы столько голов». Ив Чиккуло, обычно столь восхваляющий своего самого знаменитого игрока, в какой-то степени соглашался с этим: «Если бы у Эрика была более нормальная юность, в нем было бы больше спокойствия. Но он начал работать в нашем клубе в шесть лет, а к пятнадцати ушел из дома. Родители не думают о жертвах, на которые должны пойти их дети. Некоторые дети сразу ломаются. Эрик не сломался, но этот опыт, возможно, разрушил его молодость. Это, безусловно, изменило его характер». Возможно, в этих мнениях есть доля правды, при условии, что «возможно» Чиккуло понимается не как фигура речи, а как признак подлинной неопределенности. Когда бы Кантона ни говорил о своем детстве, а он часто это делал, он всегда это делал в ностальгических тонах, как будто дом на холме был построен в какой-то Аркадии. Это идеализированное ви́дение принадлежало не только ему; те немногие, кому было позволено войти во внутренний круг клана, подобно Кристофу Галтье, говорили о его «любви, теплоте и отсутствии лицемерия» с нежностью и глубоким чувством благодарности за то, что были приняты в него.
Даже если допустить, что Бартоли «возможно» был прав, Ле-Кейоль не был тем кошмарным местом, которое населяли многие другие одаренные спортсмены в молодости. Эрик не стал дрессированной обезьянкой, танцующей под дудку своего отца. Однако он действительно страдал от издевательств, но не со стороны близких ему людей, а когда его выделил сын его первой школьной учительницы, «кто-то, кого ты знал, был очень несчастен», — по словам Эрика, — когда ему было всего пять лет. Сын учительницы, одетый в кожу байкер, время от времени навещал свою мать в классе и использовал Эрика в качестве мишени для собственного гнева. О том, какую форму принимало это издевательство, можно только догадываться; но маленький мальчик ни разу не пожаловался и выдал свое смятение только тогда, когда мать хулигана попросила его встать и прочитать стихотворение или рассказ в классе. Эрик, должно быть, подчинился, но с таким беспокойством, что одним из долгосрочных последствий его травмы стала фобия говорить или читать на публике. В этом он признался только три десятилетия спустя, когда уже начал актерскую карьеру. Поверьте, он не будет делать что-то лишь наполовину, даже когда речь идет о катарсисе.
Каким бы исключительным ни был талант Эрика, и как бы ни стремились его родители выдвинуть его на передний план, его детство было не просто долгой игрой в футбол в лоне гордой и заботливой семьи. Марсель, возможно, и был третьим по величине городом страны; но желания мальчика и подростка были больше похожи на то, что мог предложить кустарниковый лес соседнего Гарлабана — прогулки, мечты, охота в компании отца. Вставая на рассвете, они вдвоем искали «жаворонков, дроздов и вальдшнепов», а Эрик одновременно умиротворялся тишиной леса и опьянялся запахами подлеска. С самого раннего возраста тишина и одиночество очень его привлекали, и эта склонность, в сочетании с его буйством и частыми вспышками гнева, делала его чем-то вроде загадки для его одноклассников. Кристоф Галтье описал его как «немного poète [поэта]» в классе. Разум Эрика легко погружался в мир, созданный им самим, не обращая внимания на последствия, которые это может иметь для его работы или для суждения его учителей об этом необычном ребенке. В одну минуту он мог быть обаятельным, а в следующую — ужасающе грубым; он не причинял никому вреда из чистой злобы, но, тем не менее, мог причинить серьезную боль. Говорят, что один из его первых футбольных тренеров был настолько шокирован публичными нападками на тактику и выбор состава команды, что тут же ушел в отставку.
Тем не менее, всегда был другой Эрик, игривый, озорной, жизнерадостный Эрик, который никогда не был так заметен, как тогда, когда семья уезжала из Ле-Кейоля на рождественские и летние каникулы. У семейства Кантона было два излюбленных места: провансальские Альпы и Кот-Блю, участок побережья между Л'Эстаком и Мартигом, где бабушка и дедушка Эрика по отцовской линии владели cabanon — деревянной хижиной — прямо на берегу Средиземного моря. Вся семья, включая Жозефа и Люсьен, всего семь человек, втискивалась в автомобиль марки Lancia, который видел лучшие времена. Дорога, к счастью, была короткой, и как только они прибывали, трое братьев разбивали лагерь на берегу. Первым предметом из багажника чаще всего оказывался футбольный мяч. Жан-Мари вспоминал блаженные дни, проведенные нырянием со скал, плаванием и ловлей рыбы в поисках всего, что нужно Люсьен для вечернего супа, а затем сидением у костра и слушанием цыганских гитаристов, которых приглашал его дедушка Жозеф. Эрик наслаждался этими регулярными выездами, которые также давали ему возможность предаться своей страсти к подводному плаванию, хотя и не в обычном виде. О покупке необходимого оборудования не могло быть и речи; но использование воображения ничего не стоило и могло быть столь же полезным. Эрик собирал пустые бутылки из-под воды и связывал их веревкой. После того, как он взваливал этот аппарат на свои голые плечи, ему было достаточно легко притвориться, что это наполненные кислородом баллоны и что он присоединился к экипажу корабля Жака Кусто, знаменитого «Калипсо».
А еще было искусство или, точнее, живопись. Альбер, опять же, был бы идеальным проводником для своего сына в мастерстве своего ремесла, своей культуры и, прежде всего, своей чувствительности. «Он был увлечен многими вещами, — сказал Кантона в интервью журналу L'Équipe в 2007 году. — Он тебе что-то объяснял, а потом начинал плакать. Он подарил нам эту страсть и любовь к жизни. Это очень важно: когда твое образование построено вокруг этого, оно прочно. И плакать можно, даже если ты сильный мужчина. Ты можешь найти что-то красивое и плакать просто потому, что это так красиво. Ты можешь найти эмоции в красоте вещей, и для меня это любовь». Очевидно, что Альбер был убедительным учителем. Эрик сидел рядом с ним, когда смешивал цвета и писал яркие пейзажи в стиле марсельской школы, а постимпрессионист Пьер Амброджани был любимцем обоих. Альбер видел частичку себя в Амброджиани, провансальце-самоучке из рабочего класса, который много лет работал почтальоном, прежде чем покровительство Марселя Паньоля положило начало карьере, проведенной исключительно в Марселе. Альбер, который также познакомил Эрика с творчеством Ван Гога, был, по общему мнению, «опытным любителем», человеком, который овладел своим ремеслом в гораздо большей степени, чем большинство любителей кисти. Эрик наблюдал и учился.
Судя по ранней фотографии, сделанной в первые два года его жизни в communale [общине] Ле-Кейоль, маленький мальчик-херувим обладал сильным чувством цвета, используя яркие синие и желтые цвета, пугающе напоминающие о Жоане Миро, художнике, которого он позже боготворил. Хотя он никогда не терял своего восхищения Амброджиани этого мира (включая его отца), его вкус вскоре отошел от образного. Потребность Эрика в «самовыражении» и его несколько наивная вера в то, что «выражение» представляет собой сущность и цель всего творческого акта, подтолкнули его к более темным вселенным, таким как «спонтанные» творения недолговечной школы CoBrA [Аббревиатура состоит из первых букв городов: КОпенгаген, БРюссель и Амстердам — столиц стран происхождения главных художников-основателей группы, прим.пер] и удивительные натюрморты Николя де Стаэля — склонность должна быть достаточным доказательством того, что в его чувственном отношении к искусству не было ничего псевдоидеального. Кантона никогда не чувствовал особой близости к живописи как к созданию образов (вспомните Магритта); он инстинктивно гораздо больше реагировал на цвет, ритм, резкость манеры, а также на гармонию композиции — словом, на то, что является наиболее «живописным» в живописи. Да, Эрик Кантона был необычным ребенком. Так что же с ним можно было сделать?
Ответ лежал в нескольких километрах отсюда, в колледже Ла Гранд Бастид, в квартале Мазарг. Если Эрик всерьез намеревался стать профессиональным футболистом, то это должно было стать тем местом, где он мог бы проверить свою преданность делу. В Ла Гранд Бастид располагалась sports-études [спортивная] секция, которая была открыта для талантливых местных спортсменов при условии сдачи жестких вступительных экзаменов (три четверти всех абитуриентов проваливались). Цель колледжа состояла в том, чтобы гарантировать, что естественные спортивные способности его учеников могут быть взращены преданным своему делу персоналом, в то время как дети в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет следовали национальной учебной программе, как это делал бы любой другой ученик в обычной средней школе. Подобные учреждения были разбросаны по всей Франции в 1970-х годах и уже доказали свою успешность в подготовке элитных спортсменов, в частности, теннисистов. Ла Гранд Бастид обеспечил превосходную среду для начинающего футболиста, чтобы совершить переход от молодежного клуба к обучению в профессиональном контексте; если он не сможет получить нужные оценки, он может рассчитывать на основательную подготовку к профессиональному обучению; еще одной возможностью была реинтеграция в основное французское государственное образование. Распорядок дня учеников, должно быть, казался раем для Эрика, у которого не было проблем с получением места в колледже. После пары ранних уроков утро было отведено для тренировок, с 11:30 до 13:00, и послеобеденное время для учебы, с редкими тренировками, когда это было возможно, что оставляло долгие вечера для прогулок на школьном дворе и выходные, чтобы терроризировать любого соперника, брошенного на пути «Кейоля». Более того, Кантона не просто нашел школу, идеально соответствующую его потребностям и стремлениям. Удача также дала ему одного из лучших учителей, которым он мог быть благословлен, человека, у которого был опыт, ум и сердечная теплота, чтобы иметь дело с таким недисциплинированным мальчиком, каким был в то время 12-летний вундеркинд.
Имя Селестена Оливера фигурирует в нескольких французских футбольных энциклопедиях, что говорит больше о том, как мало Франция заботится о своем спортивном прошлом, чем о том, чего стоил первый настоящий наставник Кантона и как игрок, и как тренер. Оливеру было сорок восемь, когда Эрик поступил в Ла Гранд Бастид, и он сохранил большую часть атлетизма, который сделал его одним из главных мастеров восхождения «Седана» в элиту французского футбола в конце пятидесятых. Он выиграл с ними Кубок Франции в 1956 году, всего через год после того, как «Les Sangliers» («Дикие кабаны») добились повышения в классе. Худощавый, мускулистый полузащитник, который мог позаботиться о себе на поле (его черный пояс по дзюдо, возможно, давал ему определенную защиту), он отправился со сборной Франции на чемпионат мира 1958 года в Швецию вместе с гораздо более знаменитыми игроками, такими как Жюст Фонтен, Раймон Копа и Роже Пиантони. Там первое «золотое поколение», которое когда-либо знал французский футбол, дало вечно отстающей спортивной нации первый вкус международного успеха. Эта группа игроков заняла неожиданное третье место на турнире, и все считали, что только они представляют реальную угрозу для Бразилии, будущих чемпионов мира. Сам Оливер не играл. Его талант не вызывал сомнений (он участвовал в двух отборочных матчах), но ротация состава и замены в те дни не были частью игры. Вернувшись во Францию, после трех разочаровывающих сезонов в «Марселе» и еще трех лет, проведенных в «Анже» и «Тулоне», он занялся тренерской деятельностью и только только покинул «Тулон» из второго дивизиона и перебрался в Ла Гранд Бастид, когда «игрок, который доставил ему наибольшее удовольствие в жизни, абсолютную радость тренировать», штурмовал его школу. И «штурм» тут вовсе не гипербола.
Когда я познакомился с щеголеватым пожилым джентльменом, которого его друзья называют «Тико», а все остальные — «месье Оливер», возраст и болезнь не ослабили того впечатления, которое произвел на него молодой человек, когда они только познакомились друг с другом. Мы сидели в двух шагах от его «дома вдали от дома», стадиона «Велодром», на одном из buvettes [бюветов], где болельщики ОМ собираются в дни матчей. Мадам Оливер, которая сопровождала своего мужа на многие обеды в доме Кантона на холме, тоже была там, возможно, опасаясь, что Тико, который в то время был болен, будет изо всех сил пытаться найти правильные слова, чтобы описать, как сильно он любил и все еще любит этого невозможного мальчишку. Ей не стоило беспокоиться.
Новичок в своей работе, Оливер не слышал ни о таланте, ни о репутации Кантона до приезда мальчика, что, должно быть, сделало открытие столь исключительного футболиста еще более захватывающим для нового тренера sports-études [спортивных этюдов] Мазарга. «У него уже были огромные качества, — вспоминал он. — В тринадцать лет он уже был на высшем уровне. Возможно, он был немного менее силен — физически — чем другие в самом начале. Но он мог делать исключительные вещи, не думая о них, как если бы они были в порядке нормы». Вскоре, однако, скачок роста превратил веретенообразного подростка в превосходного спортсмена. «В четырнадцать лет он мог принять мяч грудью; никто из остальных не мог этого сделать. Он действительно стоял особняком». И это когда группа из двадцати с лишним молодых футболистов, о которых заботился Оливер, была, по его собственным подсчетам, самой сильной, которую он когда-либо видел в своей карьере. В подростке, которого Оливер считал «не игроком в футбол, а футболистом», все еще были недостатки. Он мог обыгрывать защитников с такой легкостью, что иногда уводил мяч слишком далеко, увлекаясь собственными способностями. Но «он был двуногим, он мог играть головой, принимать мяч, отдавать передачи, он мог делать все!»
Таким образом, бывший игрок сборной дал Эрику гораздо больше свободы, чем предоставлял другим. Некоторые правила были негибкими («Сначала я научил своих детей вести себя на поле. Если кто-то оскорблял судью или проявлял неуважение к своим товарищам по команде или соперникам, я удалял его»), но Оливер, привлеченный улыбкой Эрика и пораженный его способностями, был готов прогнуть других, чтобы позволить расцвести подростку. Он позволил ему тренироваться самостоятельно. Он прощал ему незначительные нарушения школьных правил, будучи уверенным, что за прощение ему десятикратно воздастся. Воодушевленный собственным восторгом от дара Кантона, Оливер решил не игнорировать то, что подсказывало ему сердце. Эрик был проблемным и слишком остро реагировал, когда одноклассники отпускали шпильки в его адрес, но единственный способ получить доступ к лучшему, что было в нем, как в человеке, так и в игроке — это доверять ему. Является ли совпадением то, что тренеры, которые выжали максимум из Кантона в его карьере — Ги Ру, Марк Бурье, Жерар Улье, Мишель Платини и Алекс Фергюсон — все приняли решение, движимое своей любовью в той же степени, что и своим суждением, сделать то же самое и доверять ему, даже когда его поведение порой казалось предательством?
Селестен Оливер не хотел блуждать по темным переулкам характера Кантона; его чувство общей преданности помешало ему выудить один-два рассказа, которые могли бы затуманить его суждение об «очаровательном, очаровательном мальчике». Я очень остро это чувствовал, но предпочел не выяснять, насколько туго можно потянуть за веревочку. Это то, что я заметил очень рано, когда разговаривал с людьми, которые влюблялись в Кантона на любом этапе его и их жизни. Это все равно, что подписать пакт, в котором, надо прописать: «Кантона не хотел уступать власть». Сам Селестен Оливер признался в этом, когда сказал, что, если он пропустит один из турниров по пляжному футболу, которые братья Кантона регулярно организуют в этом районе, «у-ла-ла...» — и он не имел в виду песню, которую поют в Лидсе или Манчестере.
Крайний пример этого дает Бернард Морлино, автор «Манчестерских воспоминаний» — вольного, но захватывающего сборника реминисценций Кантона, еще не переведенных на английский язык, а жаль. Морлино, ученик поэта-сюрреалиста Филиппа Супо (чей путь мы еще пересечем), оправдывал свое прощение того, что другие считали непростительным (например, удар в стиле кунг-фу в Кристал Пэлас), цитируя романиста Роже Нимье. «Если твой друг совершает убийство, ты спрашиваешь не "Почему ты это сделал?", а "Где тело?"». Восхитительный, глупый, глупо восхитительный или восхитительно глупый — об этом могут судить другие.
Оливер рано принял решение. Его наградой было то, что он завоевал доверие человека, который не выбирал своих друзей легкомысленно, даже если он порой отказывался от этого доверия по самым незначительным причинам в более позднем возрасте. «Для меня он был чистым центральным нападающим, — вспоминал Оливер, — но он также мог быть задействован на многих других позициях, что он и делал с хорошей пользой. "Мы попробуем, месье Оливер!" И, конечно, он это пробовал». С самого начала Кантона, этот самый индивидуалистичный из игроков, остро осознавал коллективный характер своего вида спорта. Личное стремление к самовыражению, которое только и могло оправдать признание футбола формой искусства в романтическом смысле этого слова, оставалось бесполезным импульсом, если оно не было неразрывно, почти непостижимо, связано с победой команды. Марадона должен был стать величайшим из всех футболистов не потому, что он танцевал мимо английских и бельгийских защитников на чемпионате мира 1986 года, а потому, что его виртуозность сделала сборную Аргентины чемпионом мира. Единственным недостатком Кройффа было то, что голландская сборная 1974 года, его команда, не выиграла трофей. Столь же показательно, что «эмоциональный» подросток (именно так Кантона был описан в школьном отчете, который его родители получили в течение первого года обучения в Ла Гранд Бастид — не только чувствительный, но и не боящийся показать, как была задета его чувствительность) мог спокойно принять оправданное наказание. И какое может быть большее наказание, чем то, что тебя убрали из основного состава?
«Однажды, — сказал мне месье Оливер, — после того, как он не сделал того, что должен был сделать в течение недели, я не включил его в команду, которая должна была сыграть с "Ниццей" — самый важный для нас матч. Я усадил его на скамейку запасных. За десять минут до конца счет был нулевой, и я отправил его на поле. Конечно, он забил победный гол потрясающим ударом головой. Он спросил меня после игры: "Месье Оливер, почему я не играл сегодня с самого начала?" Я просто посмотрел ему в глаза и ответил: "Ты знаешь не хуже меня, Эрик". "Я понимаю", — сказал он. И на этом все закончилось».
Не каждый мог развязать узел противоречивых порывов Кантона так же искусно, как его тренер. Он вырос в одном из крупнейших городов Франции, но чувствовал, что его тянет к сельской местности. Он любил вечеринки, которые его бабушка и дедушка импровизировали на пляже, упивался их общительностью, пел с цыганами, а затем нырял в океан наедине со своими фантазиями. Большинство подростков переживают эту двойственность характера, находящуюся на полпути между тайным садом дома и джунглями, лежащими снаружи, но немногие обладают таким большим талантом, как Эрик, и уверенностью, которая из него проистекает. Только в коконе своей семьи он мог по-настоящему быть самим собой. Но даже тогда его застенчивость порой брала над ним верх. Он удалялся в свою комнату, как и в Ла Гранд Бастид, без предупреждения и объяснений. Кристоф Галтье, который в то время был настолько близок к нему, насколько это вообще возможно для постороннего человека, вспоминал, как Эрик выходил из-за общего стола посреди ужина, чтобы послушать музыку (The Doors были его любимчиками тогда и до сих пор остаются, как и Моцарт, который «был большим другом в течение многих лет»; «В Моцарте, — говорил он, — есть искусство»), или он один ходил в кино. «Он должен был побыть один, — сказал Галтье. — Он никогда не говорил, почему, и мы не спрашивали». Эта потребность уйти от общества других, эта способность изолировать себя, когда он окружен толпой, останется с ним на всю жизнь. Мой друг Жан-Мари Ланоэ, которому было поручено следить за Кантона для нашего журнала France Football в «Осере», «Марселе», «Монпелье» и сборной до 21 года (в то время, когда «следить» для журналиста означало провести на автостоянке стадиона более пяти минут), никогда не забудет, как в 1988 году, когда Англия сыграла вничью 2:2 на «Хайбери», они вдвоем оказались в пустынном лондонском ночном клубе. Не имея никого, кроме журналиста, с кем можно было бы поговорить, Кантона встал, прошел на танцпол и «начал двигаться в одиночестве, восторженно, не осознавая или не обращая внимания, в течение, казалось, нескольких часов». Самое странное, что другие показались бы смешными в этой ситуации, в то время как Кантона был просто Кантона». Селестен Оливер настаивал на «зрелости» подростка, о котором он так сочувственно заботился. Стал ли подросток взрослеть дальше — не так уж и понятно. В конце концов, его модели были частью его жизни с самого начала.
Жозеф, его дед с Сардинии, олицетворял преданность — даже больше, чем Альбер, в восприятии Оливера. Педро, свободолюбивый каталонец, у которого было так же мало времени на сюртук, как и на армейскую форму, олицетворял собой нечто иное, чем бунтарство ради него самого. Неповиновение авторитету было делом чести, так как опыт нашептал ему во плоти то, что инстинкт шептал ему раньше: главная цель власти — сокрушить индивидуум, погасить мечту в нас самих. И если Педро противостоял Франко, то Эрик мог бы с таким же успехом сказать кому-нибудь еще, что он на самом деле думает о них. В одном из самых красноречивых отрывков своей автобиографии (один из немногих абзацев, в которых, как мне кажется, его голос звучит правдиво) [Эта книга, опубликованная во Франции Робертом Лаффонтом в 1993 году, написанная с помощью литературного «негра» Пьера-Луи Басса, была поспешно переведена на английский год спустя под названием «Кантона: Моя история». Сам Эрик, по-видимому, не проявил особого интереса к её подготовке, и по мере приближения крайнего срока выпуска были призваны два члена его окружения, чтобы заполнить пробелы в тексте. На первых двух страницах читателю сообщили, что Тайм [sic] Сквер находится в Лондоне и что Жерар Филип (умер в 1959 году) был главным экранным кумиром Франции во время рождения Кантона (1966). Другие фактические неточности включают дату подписания Кантона его первого профессионального контракта с «Осером»] он вспоминает, как летом 1978 года — непосредственно перед тем, как стать пансионером в Мазарге — «Кейоль», уже выиграв Кубок Прованса, были близки к тому, чтобы оформить дубль; все, что им нужно было сделать, это обыграть «Виво-Марронье» в финале этого соревнования. Однако матч пошел не по плану. За пять минут до конца «Виво-Марронье» повели 1:0, и вполне заслуженно. «Мы играем в добавленное время, — рассказал Кантона тоном, который напоминает мне о сверхчеловеческих подвигах мифического Финна Маккула, рассказанных Фланном О'Брайеном. — Это момент, когда я решаю пойти вперед и бегу к воротам, обойдя на дриблинге полдюжины соперников, как во сне. Я один, в нескольких метрах от ворот, и если я забью, возможно, мы станем чемпионами сегодня вечером».
Но «Кейоль» не добавили чемпионат Прованса 1978 года в список своих трофеев. Судья дает свисток. Шнурки на бутсах Эрика развязались, а правила ясны: шнурки футболиста должны быть завязаны. «Игра окончена. В раздевалке текут слезы». В тот день Кантона «обнаружил глупость или несправедливость, как бы вы это ни называли». Самая показательная черта сказки, должно быть, заключается в том, что ни ребенок, ни взрослый мужчина не могли отличить одно от другого. Конечно, в решении арбитра не было ничего «несправедливого». Назвать его фанатиком, кретином, любым, каким только угодно, но «нечестным»? Нет. «Несправедливым», да, когда ребенок жалуется на что-то «несправедливое», когда ему не дают того, что, по его мнению, он заслуживает. Если бы гол был забит и засчитан, жертвой «несправедливости» стал бы «Виво-Марронье», а не «Кейоль». Но я сомневаюсь, что кто-то сможет убедить Кантона в том, что его представление о том, что хорошо, а что неправильно в том, что, в конце концов, является одной из самых регулируемых областей человеческой деятельности — командных видах спорта — было и остается глубоко ошибочным. Для него, когда судья сигнализировал о фоле, это было похоже на то, как если бы он убил бабочку только потому, что это была бабочка, независимо от ее красоты и безвредности. Для него это было преступлением. Справедливость — это инстинкт, а не свод правил. Никакие правила не должны обходить изобретение. Те, кто способен мыслить вне правил, имеют право, а может быть, и обязанность, нарушать их и проклинать последствия.
Для тех, кто был спутником семейного солнца, это был скорее вопрос «управления неуправляемым, порой в невозможных обстоятельствах», как сказал мне один из них, поиска примирения с очаровательным, милым и «эмоциональным» молодым человеком, который мог в течение нескольких секунд очаровать и вывести из себя тех, кто дорожил им. Его учительница английского языка в Ла Гранд Бастид, Эвелин Лион, обожала Эрика, но чувствовала себя обязанной предупредить его, что ему «лучше быть осторожным, потому что таланта недостаточно, и если он не изменит свой характер, у него будут проблемы в будущем». Он был «тем, за кем всегда нужно было следить», сказала она. Но она делала это со всей мягкостью, на которую была способна, даже когда ее ученик бунтовал за пределами ее собственного класса. Оливер посмеивается, вспоминая, как Кантона бегал по коридорам после тренировки и «кричал по-английски: "Я король! Я король!"» Селестен Оливер видел удивление на моем лице. Другие будут называть его так позже, не так ли? «Я думаю, что это было связано с Мухаммедом Али», — говорит он с еще одной улыбкой. Как же он любил своего мальчика.
Кантона процветал в Ла Гранд Бастид, но слухи о его достижениях на поле еще не распространились за пределы Марселя и Прованса. ОМ присматривался к нему, но, по словам Оливера, руководство решило, что Кантона «слишком медленный», и упустило шанс добавить имя четырнадцатилетнего центрального нападающего в свои справочники. Жан-Мари и Жоэль, которые также мечтали стать профессионалами [Жан-Мари, наименее одаренный из трех братьев, стал бизнесменом, а затем вернулся в футбольный мир, но уже в качестве агента. Он по-прежнему присматривает за многими французскими профессионалами, в том числе за вратарем, выигравшим чемпионат мира, Фабьеном Бартезом. Жоэль успел сделать карьеру в таких командах, как марсельский «Олимпик», «Стад Ренн», «Антверпен», «Анже», «Уйпешт» и ... «Стокпорт Каунти», точка, в которой, как вы увидите, его история и история Эрика окончательно переплетаются], также потерпели неудачу. Такой отказ бросил угрожающую тень на дальнейшую карьеру Эрика; если ребенок из «Кейоля» не смог пробиться в клуб своего родного города, к кому ему обратиться? К счастью, и не в последний раз, удача протянула руку помощи.
Французская футбольная ассоциация разделила страну на районы, границы которых совпадали с départements [департаментами] и регионами страны. Они составляли основу пирамиды, на вершине которой располагались национальные сборные для каждой возрастной группы; система фильтров, если хотите, дистилляция талантов, которая окажется удивительно эффективной в выявлении и поддержке новых игроков. Хроническое отсутствие успехов Les Bleus [С фр.: Синие, прозвище сборной Франции, прим.пер.] на крупных турнирах, их неспособность развить подвиги национальной сборной 1958 года побудили вдохновенных администраторов, таких как Жорж Булонь и Фернан Састре, предпринять полную реорганизацию системы обнаружения. Судя по скудным результатам в еврокубках, клубам нельзя доверять поиск и развитие перспективных футболистов — об этом должна позаботиться федерация. С этой целью регулярно проводились турниры или «тестовые матчи» на всех уровнях, как в Провансе, так и в других местах.
Возможно, Кантона и не привлек внимания ОМ, но в свои четырнадцать с половиной лет он все еще был достаточно хорош, чтобы его рассматривали для выбора в этом контексте. Тогдашний технический советник по региону Марсель Анри Эмиль связался с Селестеном Оливером, который горячо рекомендовал Кантона для включения в «средиземноморскую команду», группу из тридцати пяти игроков, которые затем были разделены на две команды: «возможные» и «вероятные». К своему удовольствию, Эмиль, который станет одной из самых ключевых фигур в карьере Кантона, не может припомнить, в какую из этих двух команд был определен мальчик. «У самого Эрика очень яркие воспоминания об этом событии, о котором мы часто говорим, когда путешествуем вместе, — сказал мне Эмиль в штаб-квартире французской футбольной ассоциации в Клерфонтене, — но был ли он "возможным" или "вероятным"? Он не знает. Он понятия не имел, что означают эти термины!» Вряд ли это имело значение, ведь Кантона продемонстрировал великолепное зрелище тем днем весной 1981 года. Важно было то, что за матчем наблюдала пара скаутов из «Осера», многообещающего клуба из северной Бургундии, который быстро поднялся по дивизионам под руководством хитрейшего из тренеров Ги Ру. Они отправились на стадион, чтобы посмотреть на другого игрока, личность которого была всеми забыта. Но они увидели Эрика, и этого было достаточно.
Никто не был так заинтересован, как Ру, в переманивании лучших молодых талантов; его клуб приобрел полноценный профессиональный статус всего за пару лет до этого, а его стадион, «Аббе-Дешам» (названный в честь католического священника, основавшего Association de la jeunesse auxerroise — «Ассоциацию молодежи Осера» или АМ «Осер», или AJA), был ничтожным по меркам первого дивизиона. Ру приходилось наскребать каждую копейку, что, надо сказать, соответствовало скупому характеру, унаследованному им от крестьянских корней. Двадцать семь лет спустя, когда мы сели за стол, чтобы пообедать в одном из ресторанов Шабли (после длительного посещения одного из самых известных винных погребов в этом районе), Ру вспомнил, как отчет его главного скаута — его звали Жан-Пьер Дюпор — был достаточно ярким, чтобы убедить его в том, что по следу Кантона должен пойти второй по важности человек клуба, помощник главного тренера Даниэль Роллан, которому Ру полностью доверял.
Так что Роллан неоднократно ездил по autoroute du soleil [автотрассе дю Солей], чтобы смотреть и судить самому. «Все видели, что он "выше" остальных», — говорит Ру, — но никто не видел так ясно, как проницательный тренер из Бургундии, который, притворяясь невинным, позвонил Оливеру, чтобы спросить, что он на самом деле думает об «этом парне... Эрик Кантона, да?» Переезд подростка из солнечного Марселя в один из самых сонных городов в самом сонном регионе был сопряжен с определенным риском. Как говорит Анри Эмиль: «Никогда не знаешь, как далеко может зайти игрок в этом возрасте. Ты можешь почувствовать потенциал. Но есть вещи, которые ты не можешь контролировать. Психологические вещи — например, когда игрок думает, что он "сделал это", слишком рано. Он может застопориться. Ты видишь потенциал великого игрока, но у тебя нет уверенности. Одна лишь соревновательность показывает, владеет ли игрок всеми критериями самого высокого уровня». Но — и это очень важное «но» — то, как отвергнутый ОМ воспользовался своей единственной возможностью проявить себя, показало, что в его характере была сталь, а также мастерство в его бутсах. Важность события не смутила его. Тем не менее, Эмиль не может не думать о том, «а что, если»: «Эрик несколько раз говорил мне, что, если бы его не выбрали в эту команду, возможно, у него не было бы такой карьеры. Может быть, он мог бы проскользнуть сквозь сеть... и это очень показательно!»
Ру еще предстояло проделать некоторую работу, чтобы поймать свой улов. Выступление Кантона за провансальскую рабочую команду не обошло стороной «Ниццу» — клуб с репутацией и коллекцией наград, на которые «Осер» мог только равняться. Это был клуб, за который три сезона назад играл Роже Жув, еще один воспитанник «Кейоля», и чьи цвета носил еще один из ранних героев Кантона, боснийский нападающий Жан Каталински. Сам Оливер продолжал говорить своему ученику, что он должен «пойти на это» и помчаться вниз по побережью, чтобы навсегда присоединиться к «Ницце». Напротив, «Осер» не был ни самым очевидным, ни самым простым выбором для молодого футболиста, которому еще не исполнилось пятнадцати лет. Средневековый город, построенный как низкая каменная лента вдоль медленных вод Йонны, обладал сдержанным шармом, но мало привлекал подростка, выросшего в тепле Средиземного моря. Там, в северо-восточном углу Бургундии, осень резко сменялась суровыми континентальными зимами, почти сразу после того, как виноградники освобождались от последней грозди винограда. Туман был обычным явлением, снег тоже, часто в несезонное время. Возвращение в Марсель повлекло бы за собой долгие часы в поезде или в семейном автомобиле — сеть скоростных электропоездов TGV между Парижем и Марселем была завершена только в 2001 году. В Ницце, население которой в десять раз превышало население Осера, было казино, прекрасные рестораны, ночные клубы, пляжи, пальмы и девушки в монокини на берегу моря. С другой стороны, в Осере было несколько отличных charcuteries [мясных лавок], великолепные белые вина и множество кафе, которые закрывались рано, если вообще решались открыться (по воскресеньям в этом городе очень тихо).
Если говорить о футболе, то «Ницца», опять же, почти всю свою историю превосходила «Осер». Оба клуба родились примерно в одно и то же время — AJA в 1905 году, OGC «Ницца» тремя годами позже — но на этом их сходство заканчивалось. В то время как Les Aiglons [С фр.: Орлята, прозвище «Ниццы», прим.пер.] «Ниццы» выиграли четыре чемпионата Франции, два Кубка Франции и дважды доходили до четвертьфинала Кубка Европы, «Осер» был обязан своей славой драматическому взлету из любительской команды в финал Кубка Франции 1979 года благодаря гению одного человека — Ги Ру. У гламурной «Ниццы» должны были быть все карты в руках в дуэли за приобретение захватывающего, но еще не проявившего себя Кантона; но она плохо разыграла свою партию. Возможно, Niçois [Ниццары, люди, связанные с Ниццей, обычно, ее жители, прим.пер.], которые, должно быть, знали о маневрах «Осера», полагали, что престижа, связанного с их красно-черной футболкой, в сочетании с интересом, который они проявляли к подростку, будет достаточно, чтобы сокрушить его. В конце концов, AJA был мелкой сошкой. Но «Ницца» совершенно неверно оценила темперамент молодого человека и вряд ли удосужилась выяснить, что могло помешать ему стать одним из десятков их учеников. В конце концов Кантона совершил поездку в Ниццу, как и планировал, но вернулся к своей семье разочарованным. Он решил повернуться спиной к OGCN по причинам, которые казались ему самыми надуманными — в которых он не осмеливался признаться своему отцу в то время. Он спросил, можно ли ему в подарок майку и вымпел Орлят; как ни смешно, клуб настоял на том, чтобы он заплатил за них. Он заплатил, но не забывал, как мало заботились о нем его потенциальные работодатели.
Однако, когда несколько недель спустя Кантона принял приглашение Ру в «Осере», еще ничего не было решено. Тренер «Осера» вел себя с типичной утонченностью в отношениях с Селестеном Оливером. «Однажды, — рассказывает Тико, — мне позвонил Ги Ру и сказал: "У тебя в классе есть достойный игрок?" Я сказал ему: Кантона. "Пришли его ко мне"». Ги Ру очень, очень умный человек... Эрик должен был просто принять участие в небольшом, казалось бы, неформальном открытом занятии. Это было 1 мая 1981 года.
Воспоминание об этих первых днях, проведенных вместе, вызывает улыбку на лице Ру. «Мы только что закончили свой первый год в качестве профессионального клуба. Я, конечно, был там. Там было довольно много молодых людей: Галтье, Даррас, Маццолини, все эти ребятки... и Эрик Кантона». Атмосфера больше напоминала лагерь отдыха, чем просмотр, который мог решить и решил будущее этих беззаботных подростков. «Они резвились, как малыши, потому что у нас был бассейн... ну, ванна для игроков, размером примерно в четверть этого места, — говорит Ру, указывая на столовую Au Petit Chablis, которая не вместила бы более масштабный свадебный прием в Бургиньоне. — Но таких бассейнов в то время было очень мало. Им было так весело... Я поболтал с парнем, и через несколько минут он сказал мне: "Я бы хотел футболку"; в то время футболка была уже чем-то...» Когда Ру, хитрый, как всегда, положил несколько футболок в сумки Кантона, когда пришло время прощаться с ним, строители все еще работали над отделкой главного зала академии. Следующему новобранцу, охваченному восторгом от щедрости своего будущего руководителя, еще предстояло убедить свою семью в том, что выбор, который он сделал в своем сердце, будет правильным и для них. На этот раз, однако, он был готов быть самим собой. Первое решение, которое он принял самостоятельно, оказалось одним из лучших за всю его жизнь.
Сейчас как нельзя более подходящий момент для того, чтобы прервать хронологическую нить истории Кантона и раз и навсегда разобраться с комментариями о его любви к живописи, о которой говорилось в этой первой главе, привлеченной позже в его жизни, когда все, что он говорил или делал, становилось мишенью для самых дешевых насмешек. Футболист, который рисует — насколько это комично, насколько нелепо? В мачо-мире футбола, и особенно в английском футболе, склонность к искусству, особенно такая искренняя, как у Кантона, стоит ниже гомосексуализма только в том случае, если вы ищете остракизм. Для его врагов привязанность Кантона к искусству стала еще одним доказательством его невыносимого высокомерия. «Я рисую» означало «Я лучше тебя». Это глубокое непонимание (одно из многих других) личности человека. Тщеславие не имело ничего общего с потребностью, которую он испытывал, чтобы заглянуть в себя таким образом. В более позднем возрасте он всегда сопротивлялся искушению — я бы даже сказал, что он никогда не испытывал его — использовать свою славу спортсмена для организации публичных выставок своих работ. Рисование было его личным занятием, а также способом расслабиться, когда он брал свою коробку с красками и отправлялся в garrigue — дикий прибрежный кустарник рядом со своим домом — в одиночку, без какой-либо другой компании, кроме двух своих собак. Он также знал, что если он и обладает настоящим даром, то его технические способности не совсем соответствуют способностям Альбера, и что было бы жульничеством притворяться, что он такой же гений с кистью в руке, как и с мячом у ног. Неуверенность в себе в сочетании с инстинктом самозащиты заставляли его продолжать рисовать интерес, которым можно было поделиться только с людьми, которым он доверял. Он не кокетничал и не стыдился того, что делал, нет; он мог организовать частный показ некоторых работ для близких друзей и членов своей семьи, но не более того. Те немногие, кто имел доступ к этой широко обсуждаемой, несправедливо высмеиваемой и скрытой части его мира и говорил со мной о том, что они видели, неизменно подчеркивали темную, даже «мучительную» природу большинства его работ. Они также настаивали на его качестве — Жерар Улье, в частности, был поражен оригинальностью того, что ему показали. Фотограф Дидье Февр, который был одним из самых близких друзей Кантона в конце восьмидесятых и начале девяностых, видел, как он экспериментировал с другими материалами, кроме холста, разрезая фотографии, которые он затем наполовину покрывал мазками. Ясно, что, вступая во взрослую жизнь, Кантона отступал не только от провансальской идиллии, которую пытался запечатлеть его отец. Кроме того, он все больше ощущал собственную смертность, как и положено сверхчувствительному футболисту-художнику; как только он достиг тридцатилетнего возраста, физический упадок ускорил его быструю «смерть» как спортсмена, тема, которая стала повторяющейся в интервью, которые он давал в конце своей карьеры, осознание того, что способствовало объявлению о его завершения карьеры в 1997 году.
Язык, который он использует, говоря о художниках, которыми он восхищается сегодня, показателен. О Зоране Музиче, словенском художнике, оставившем на память о пережитом Холокосте гравюры и офорты: «Это мощно, ты чувствуешь силу... Ты чувствуешь, что если бы он не рисовал, он бы умер [французские crevé, или burst, несет в себе почти зловоние смерти, но не имеет эквивалента в английском языке]». Из каталонцев Антони Тапиес: «Он дает другую жизнь предметам, которым суждено умереть». Его кукла Пикассо, представленная в «Les Guignols de l'info» — французском эквиваленте шоу «Куклы» — была не чем иным, как грубой карикатурой на искренность и талант этого человека. К чести Кантона, он с достоинством перенес эти дешевые выпады в сторону своего «отличия». Ему искренне нравилось наблюдать, как его латексное альтер-эго выставляет себя дураком на телевидении непонятными заявлениями (которые, чаще всего, заканчивались тем, что он с отвращением выбрасывал футболку). А почему бы и нет? Он давно осознавал абсурдность своего публичного образа. Превосходный экземпляр, который он раздал журналистам, когда ему было чуть больше двадцати, был усеян самоуничижительными шутками о его предполагаемом «интеллектуализме». Некоторые поняли, большинство — нет. Оказавшись между желанием быть признанным и желанием, чтобы его оставили в покое, он выложил на плиту косяки красных селедок, находя развлечение и своего рода безопасность в готовности других пожирать его улов. Кстати говоря, сардины не обошли стороной и великолепный рекламный мини-фильм продолжительностью две с половиной минуты, снятый якобы в пользу производителя электроники вскоре после развязки дела в Кристал Пэлас, весной 1995 года. В этом фильме Кантона смеялся над Кантона, воздев руки на вершине скалы, чайки кричали над его искренним баритоном, все его тело дрожало в присутствии муз. Это была, наверное, лучшая актерская работа в его карьере. Он может не согласиться с этим суждением. Но он, вероятно, улыбнулся бы ему.
***
Приглашаю вас в свой телеграм-канал, где только переводы книг о футболе и спорте.
Если хотите поддержать проект донатом — это можно сделать в секции комментариев!
