«Московский Спартак. История народной команды в стране рабочих» / Часть 45-я: футбол на костях
Револьвер под подушкой и неотразимое обаяние романтики короткого паса - в новой части рассуждения Боба Эдельмана о происхождении легендарного спартаковского духа.
Прибыв на место, Николай был отправлен в особняк Василия Сталина, где получил паспорт, в котором уже стояла московская прописка. Он поехал в старую квартиру на Спиридоновке, там его ждало счастливое воссоединение с женой и дочерью. Впрочем, счастье продлилось всего несколько дней. Берия узнал о том, что Старостин в Москве и дал ему сутки на то, чтобы покинуть город. Вместо этого Николай отправился к Василию, где было решено, что безопаснее ему будет переехать жить в к нему. Если верить Николаю, их «близость» с Василием доходила до того, что они спали на одной кровати, где, часто мертвецки пьяный, Сталин держал под подушкой револьвер. Эти гомоэротические детали конечно соблазнительны, однако, вполне возможно, здесь мы имеем дело с очередным спартаковским апокрифом. После распада СССР жена Василия издала полную сочувствия биографию своего печального и непутевого мужа. «И где, - спрашивает она, - должна была спать я в это время?»
Вероятно, дело было в храпе Василия, а, может быть, в его абсолютно естественном желании делить кровать со своей женой — как бы то ни было, два месяца спустя Николай сбежал на ночь обратно к себе домой. К несчастью, за ним следили агенты Берии, которые прервали его домашний визит и усадили в поезд, идущий на Дальний Восток. Василий снова вернул Старостина в Москву, но вскоре для них обоих стало очевидно, что Берия будет настаивать на своем. Николай отправился в Казахстан, где он провел остаток своей ссылки, осев в Алма-Ате и возглавив главную республиканскую команду, «Кайрат». Клуб процветал, Николаю выделили удобный дом с прекрасным садом. Семья наезжала к нему на лето и в школьные каникулы. И когда Иосиф Сталин наконец умер, нельзя было сказать, что это завершило ужасные страдания Николая в последние годы.
25 лет советской истории я сидел на скамейках московских стадионов и слушал болельщицкие истории, мужские истории, рассказанные в разной степени трезвости, о том, что «Спартак» - это «команда демократии». До сегодняшнего дня я не уверен, что понимаю, о чем именно говорят советские люди, когда употребляют это слово. Тот факт, что команда и ее основатели были жертвами сталинизма, лежал в основе их аргументации, но утверждать, что кто-либо из Старостиных был демократом в либеральном значении этого слова, было бы сложно. Соавтор Николая, Александр Вайнштейн, в противоположность Филатову, гораздо менее оптимистичен в том, что касается политической позиции своего героя: «Старостин спокойно говорил о начальнике лагеря и хорошо отзывался о генерале Гоглидзе: «Он любил футбол». Он не говорил, что Гоглидзе убил миллионы людей или что он отправил их в лагерь, или что он был преступником. Старостин говорил: «Он любил футбол. Он поддерживал команду»... Я не уверен, что сам, в своем сознании, он отдавал себе отчет в том, что все эти гулаговские чемпионаты и все остальное было построено на людских костях. Он не отказывался принимать в них участие. Разумеется, отказаться было бы глупо, даже смертеподобно. Мне трудно об этом судить, но я не уверен, что он понимал разницу между тем, как о людях судить через их отношение к футболу, и через более важные вещи. Для него, любить футбол и «Спартак» означало быть хорошим человеком. Тот, кто не любил футбол, был уже не так хорош».
Вайнштейн знает, о чем говорит, однако нужно держать в голове и ту дистанцию, которая разделяет руководителей команды и ее болельщиков. Поклонники конструировали мифы, легенды, благородные картины о том, чем являлся «Спартак». Их собственный дискурс имел над ними власть, и был важен для тех, кто (правильно или нет) верил в эти истории. И хотя мы должны понимать амбивалентность собственных старостинских точек зрения, болельщики были абсолютно свободны превращать жизни своих героев в то, что им хотелось бы видеть.
Конструирование таких исходных мифов, имеющих лишь отдаленную связь с настоящими историческими обстоятельствами, было нормальным и распространенным по всему миру способом утверждать свою идентичность. Правда, наличие общего опыта и похожие жизненные ситуации у основателей команды и ее болельщиков были скорее исключением из правил. После Второй Мировой войны, бейсбольные фанаты из числа рабочего класса в Бруклине смотрели на Доджерс, свою местную команду, как на отражение своей собственной жизни, тем временем сам клуб принадлежал бездушному миллионеру по имени Уолтер О'Мэлли. Болельщики таких гигнатов, как «Арсенал» или «Манчестер Юнайтед», которыми долгое время руководят члены социальной элиты, зачастую обращаются к «индустриальным» корням своих команд. «Барселона» - все еще команда каталонской независимости, несмотря на то, что в последние годы за нее играет совсем немного каталонцев. Более современная история — странный феномен «Тоттенхэм Хотспур» из северного Лондона и амстердамского «Аякса», названных «еврейскими» командами, хотя никакого особенного еврейства на поле давно нет.
По всем этим причинам, историю спартаковского духа и клубную историю «народной команды» можно представить себе как противоборство нескольких мифов — больше, нежели реальное описание игрового или тренерского стиля. Первая проблема, возникающая при проверке правдивости этих историй — хронология. Воспоминания болельщиков, даже бывших игроков, могут быть отрывочными, ретроспективными, если не сказать больше. То, что действительно существовало в 50-е, еще не было в ходу в 1945-1948 гг. Игроки и болельщики часто говорят о «спартаковским стиле» как об импровизации, свободной, текучей игре, романтике короткого паса, все еще важного для современного «Спартака», но переход к ним начался только в 1949-м.
В 30-е годы «Спартак» брал свое за счет физической мощи, буквально пересиливая своих оппонентов на поле. Игроки 1945-1948 годов все еще были наследниками довоенной команды, и играли в том же стиле, предполагавшим превосходную физическую готовность и напор. Эти игроки, чуть за 30 и уже хорошо за 30, теперь были способны на такой футбол только от случая к случаю. Такая вот простая демографическая/биологическая реальность стала основой для разговоров о том, что «Спартак» - команда настроения. После войны болельщики никогда не могли быть уверены, какой «Спартак» выйдет на поле, и эта непредсказуемость с особенным драматизмом проявила себя в кубковых финалах 1946-го и 1947-го годов. Кубковые победы добавили команде болельщиков. Неожиданные триумфы перебивались поражениями от более слабых команд. По словам Филатова, «Спартак» «никогда не оставлял своих болельщиков равнодушными».
Для интеллектуалов, таких как Филатов, большая часть спартаковской идеологии относилась к ним самим. Для творческих людей, бесконечные подъемы и падения в игре любимой команды отражали их собственную борьбу в жизни и работе, в политическом окружении, которое со временем вновь стало ужесточаться.
в ожидании продолжения
