«В Северной Корее нас возили в вагонах с заколоченными окнами». Как артист балета стал спортивным психологом
Владислав Воронин поговорил с Михаилом Боттингом – бывшим артистом балета театра Немировича-Данченко, который снимался в кино с Евстигнеевым, а потом стал психологом олимпийской сборной Великобритании.
Фото из личного архива Михаила Боттинга
Папа Михаила Боттинга родился в Англии. В 1936 году он оказался в Испании, где участвовал в гражданской войне в составе коммунистической бригады, а после отправился в Крым и остался в СССР до конца жизни.
Михаил Боттинг родился в 1967 году и прожил в Москве 24 года – после получения балетного образования он уехал в Шотландию.
При встрече в одном из кафе в Камергерском переулке Михаил поприветствовал меня на чистейшем русском языке. В Москву он приехал в отпуск после Игр Содружества, где снова работал психологом нескольких британских спортсменов.
Балет
– Папа был журналистом на радио, читал новости. Там он познакомился с моей мамой. Меня же в 9 лет определили в московское балетное училище, которое сейчас называется МГАХ, на 2-й Фрунзенской улице. В первый год мы начинали заниматься по 2-3 часа в день, со второго года количество занятий увеличилось, в это время дети в первый раз выходят на сцену – например, в балете «Коппелия». К окончанию академии тренировался по 8-9 часов в день.
Количество часов очень большое, но интенсивность тренировок, как правило, гораздо меньше, чем в спорте, поэтому тренировочный процесс занимает долгое время – нужно уметь танцевать самому, быть партнером, владеть народным танцем, классическим, современным. МГАХ – одна из лучших балетных школ в мире, поэтому конкуренция там очень высокая. Отчисление в 80-х годах было два раза в год, и это тяжело, потому что уходят твои друзья. Но в плане конкуренции, профессионализма, гарантии получения работы МГАХ – одна из лучших школ в мире.
- После окончания академии вы попали в театр имени Станиславского и Немировича-Данченко.
– Я пришел сразу после балетной школы в театр, труппа через несколько недель поехала в заграничную страну, и меня сразу бросили в центральные роли. Это было страшновато и интересно в то же время. Я выступал в «Снегурочке», «Эсмеральде» и в «Лебедином озере». Я никогда не был ведущим артистом, но сольных партий у меня было довольно много.
- Балет в советское время выбирали в том числе и ради поездок за границу. Какие гастроли запомнились?
– Одна из причин, почему меня мама отдала в балет – не очень хорошее здоровье. Она думала, что если я буду заниматься физическими упражнениями, то у меня улучшится ситуация с сердцем, спина выпрямится. Если вы помните такие имена, как Максимова, Васильев, Гордеев – они были суперзвездами, иконами не только балета, но и всего советского общества. Одна из самых запоминающихся поездок – в Северную Корею в 1989-м.
Мы были в Пхеньяне, и это было немножко странно. Было ощущение, что ты попал в Россию 1950-х годов, когда все было серым, мало машин на улицах. Люди ходили пешком по Пхеньяну, общественный транспорт был переполнен. Бедность очень серьезная. Потом мы ездили в еще один северокорейский город на Тихом океане. Нас возили в вагонах с заколоченными окнами, не хотели, чтобы мы смотрели, что происходило за окном. За границей мы встречались с такими же людьми, как мы. С одной стороны, политические моменты не очень приятные, с другой – встречи с людьми в разных частях мира – это замечательно.
– Что было самым сложным в балете?
– Моим идеалом артиста всегда был Михаил Барышников. На тех большущих видеокассетах, которые были для нас самой передовой технологией, мы стали смотреть первые выступления Барышникова за границей, которые стали просачиваться в Россию. Мы видели, насколько Барышников смог улучшить качество балета в техническом и артистическом планах. Он был высочайшим профессионалом. Отточенность деталей, качество прыжков – это было беспрецедентно, мы такого не видели в Большом театре. Мы все болели этим моментом и пытались достичь этого уровня.
Но мы не были Барышниковыми, мы не знали, как этого достичь, в театре к этому не особенно стремились, потому что там были иные задачи. Но лично мне хотелось улучшить качество. И вот осознание того, что я не мог достичь уровня Барышникова, было ударом по моему самолюбию. С этим было трудновато смириться, но со временем это все же прошло.
- Как вы получили кассеты? Он же был под запретом.
– Было опасно в начале 80-х, в конце – уже не особенно. Барышников и Нуриев не были диссидентами, хоть в вопросе с их запретом и была политическая нотка. Они просто следовали своему сердцу, тому, что на Западе было больше возможностей реализовать себя. Это очевидно. Я знаю, откуда некоторые ребята из театра Немировича-Данченко получили эти кассеты. Они ездили на гастроли в Австралию. Там они стали разговаривать с местными артистами, за столом речь зашла о кумирах, а Барышников был кумиром для всех. Австралийцы просто скопировали свои кассеты и передали русским ребятам. Они спрятали их в чемодан и привезли в Москву. И стали показывать. Очень хорошо помню, когда мы приходили к моим хорошим друзьям и садились рядами вокруг телевизора, чтобы посмотреть эту кассету. Все просто охали и ахали.
- В 1991-м вы все-таки решили уехать из России. Почему и как у вас это получилось?
– Поскольку отец был англичанином, мы поехали в Великобританию и получили его свидетельство о рождении. На основании этого документа я уже получил паспорт в британском посольстве в Москве. И при выезде у меня было двойное гражданство, мне было относительно просто устроиться на работу. Я уехал, потому что у меня характер исследователя: всегда хочется себя испытать, попробовать что-то новое, вывести себя из зоны комфорта. Когда мы поехали на гастроли в Японию с театром Немировича-Данченко, я привез оттуда 400 долларов. У меня был временной зазор между окончанием одного театрального сезона и началом следующего, и я поехал в Великобританию, чтобы просто попробовать свои силы.
Уехал с сумкой вещей, у меня было 400 долларов в кармане – а что еще нужно, когда тебе 24 года? Я там зацепился и стал работать в шотландском театре. Новый репертуар, новые возможности. Новая культура. Но было трудно обосноваться на пустом месте: я не так хорошо знал английский тогда, у меня не было родственников там. Но это было интересно. Балетный репертуар в Шотландии был более современным. Были, конечно, такие спектакли, как «Щелкунчик» и «Лебединое озеро», но был и современный балет Иржи Килиана, который сейчас работает в Голландии. Замечательный хореограф! В то время в Советском союзе не было возможности работать с такой хореографией. Для меня это было совершенно необычно. Я получил то, к чему стремился. Правда, имея классическую подготовку московской академии, мне было трудно перейти на современный балет. К этому было трудно привыкнуть. В итоге я проработал там 6 лет.
- Это правда, что вы снимались в кино?
– Да, мама почувствовала во мне артистический талант, мы отправились на студию «Мосфильм». Там мои фотографии занесли в детскую картотеку. Режиссеры периодически просматривают эту картотеку, чтобы выбрать подходящие типажи. Меня выбрали, и так я попал в фильм «Дочь командира». В первой картине меня заметила Тамара Павличенко, у которой я снялся в «Человеке из страны Грин» (там снимался Евгений Евстигнеев – прим. Sports.ru). Также был фильм «Машенька», в котором снимались Юрий Яковлев и его сын.
Кадр из фильма «Дочь командира»
Психология
- Откуда в жизни артиста балета взялось увлечение психологией?
– После окончания балетной карьеры надо было выбирать новый путь. В этом сложность балета: ты учишься, работаешь, и балет – это все, что ты знаешь. Я не знал, что делать, и пошел в университет. Там я получил общее образование по менеджменту и бизнесу. Стал работать в Коммерческой палате – грубо говоря, это место, где помогают развиваться и бизнесу, и людям, работающим в нем: объясняют, как развивать свою компанию, как работать с людьми в личном плане. Это мне понравилось. Тогда я понял, что в развитии людей участвует и момент спортивной психологии, а не только теории выстраивания команды и личного развития. Мое второе образование, в магистратуре, уже целиком было направлено на спортивную психологию.
Я быстро сообразил, что спортивная психология обладает широчайшим потенциалом развития артистов балета, оперы и так далее. Закончив магистратуру, я стал работать по своей старой профессии в балетных труппах Великобритании. Стал помогать Королевской школе и профессиональным труппам. Очень быстро я перешел из области сцены в область спорта. Разницы между балетным спектаклем и футбольным, регбийным матчем, по сути, не очень много. Если посмотреть не поверхностную разницу, а фундаментальную, то ее будет не так уж и много. Первое – в балете нет оппозиции; второе – в балете нет рефери, там есть только публика, и ты сам решаешь, понравилось тебе или нет; третье – в спорте результат никто не знает, а в балете все известно, ты знаешь, как закончится «Ромео и Джульетта».
Но в отношении многолетней подготовки, в отношении концентрации на определенных навыках, в отношении тактики (в балете это хореография), в отношении сцены – она может быть изо льда, травы или паласа какого-нибудь – все сходится. Поэтому для меня переход был комфортным. Я очень легко перешел в спорт. После окончания магистратуры в Великобритании надо пройти три года с человеком, который тебя направляет в профессии. Потом экзамены, чтобы получить официальный статус спортивного психолога. Не то что ты закончил университет – и теперь ты спортивный психолог.
- Что на вас повлияло, когда вы выбрали именно спортивную психологию?
– Один странноватый момент: я наткнулся на книгу футбольного тренера Свена-Йорана Эрикссона. Он привез в сборную Англии Вилли Райло, он был психологом в мире бизнеса и в мире спорта. И они вместе написали небольшую брошюру о спортивной психологии. Это было не научное исследование, а их рассказ, диалог о том, как они использовали психологию в сборной Англии. Эта книжка на меня серьезно повлияла именно потому, что была приземленным, простым и понятным объяснением.
Поскольку я прошел через трудности со своими выступлениями в балете, я погрузился в эту тему. Переключение от балета к спорту пошло для меня органично. Я хорошо понимаю менталитет артистов балета и спортсменов, понимаю, через что они прошли. Представьте: за столом напротив вас сидит регбист, 18 лет, 120 кг, у которого большущие проблемы с агрессией, когда он входит в так называемый «красный туман» и начинает махать кулаками. Не потому что он хочет побить людей – просто настолько хочет добиться результатов, что не может контролировать свои эмоции. Вот это трудно, когда перед тобой сидит не 42-килограммовая балерина, а 120-килограммовый молодой парень, которому нужна помощь. Меня это выводит из рамок комфорта – вот это мне интересно.
- Чем закончилась история с регбистом?
– Сейчас он дорос до сборной Шотландии. Это моя работа – находить общий язык. Мой принцип работы – в доверии. Если атлет не доверяет мне, все, никакого шанса повлиять на него нет. Нужно, чтобы человек серьезно относился к советам.
- В России есть футболист с похожей историей – Алан Дзагоев. Что нужно сделать, чтобы на него перестала находить агрессия на поле?
– Можно сместить фокус на цели, которые нужно достигнуть игроку в конкретном матче. Конечно, важный момент в профессии спортивного психолога – постоянство. Не сесть же с регбистом или футболистом один раз со словами: «Знаешь, я Гарри Поттер, у меня есть такая палочка, я махну – у тебя будет все прекрасно». Иногда такое случается, но очень уж редко. Человек не может выключить агрессию за секунду. Но он может систематически работать над ней и подключать фокус на то, что ему нужно достичь, а не на то, чего ему нужно избежать. «Пожалуйста, не бей соперников по ногам!» – «Хорошо не буду» – так не работает. Потом снова просят: не бей, не бей, не бей, а потом оп – ударил. Нужно доверие к психологу, систематическая работа и постоянная поддержка.
- Самая тяжелая история в вашей практике?
– Я работал с 42-летним пловцом при подготовке к Паралимпийским играм в Лондоне. Он был знаменитостью, многократным чемпионом мира и чемпионом Паралимпиады. У него был церебральный атеросклероз. До встречи со мной он работал с одним спортивным психологом и был очень успешным. Когда он стал работать со мной, он хотел не то чтобы вернуть славу, но закончить карьеру на высоком уровне. Самым трудным моментом для меня была его речь. Его движения были неконтролируемыми, а речь была очень трудна для понимания. На первых встречах мне был нужен его помощник, который помогает в физическом плане. Он переводил то, что мне говорил пловец. Для меня это просто нож в сердце, когда нужен третий человек, который переводит мне речь с английского на английский. На тот же язык!
После первых 2-3 встреч я должен был просто садиться и отходить. Я тратил огромное количество энергии, чтобы понять этого человека. Ведь речь – это только часть того, что ты считываешь с людей. Язык тела очень важен: выражение лица, жестикуляция, поза. Но его движения иногда были совершенно неконтролируемыми. Ему было трудно взять чашку и выпить. Для меня это была самая большая сложность во всей моей карьере. Мне очень-очень хотелось ему помочь, и я в какой-то момент понял, что я очень сильно идентифицирую себя с этим атлетом. В какой-то момент я решил, что надо сфокусироваться на его выступлении, а не отношениях с родителями или том, что произойдет после Лондона. Это тоже важно, но я должен был сфокусироваться на другом.
- Все прошло удачно?
– Думаю, удачно, поскольку он и его тренер сказали, что я ему очень помог сконцентрироваться на его заплыве, а не на внешних трудностях. Если думаешь о сплетнях, из головы вылетает фундаментальный момент – почему ты здесь. Надо концентрироваться на 50-100 метрах дистанции, а не на медали. За время нашей работы он подошел очень близко к своим лучшим результатам в прошлые годы. Но в заплыве был очень молодой японец, который победил с большим отрывом...
Сочи
- Что такое институт спорта, в котором вы работаете?
– Это интересная организация, которая была унаследована от СССР. В Советском Союзе спорт был очень важным моментом демонстрации того, что советские люди могут выступать гораздо лучше западных атлетов. В том числе для этого был создан комитет, который занимался поддержкой спорта и науки. Как мне кажется, до перестройки к спорту относились очень серьезно в плане науки. Знаю трех-четырех советских психологов, которые очень глубоко работали с разными видами спорта, но после перестройки уехали на Запад.
Такая структура научной поддержки спорта сперва была принята Австралией. Относительно недавно и Великобритания приняла эту систему, стали поддерживать большое количество видов спорта в плане науки: физиология, физиотерапия, спортивная медицина и так далее. Во многих видах спорта нужен не только финансовый вклад, но и привлечение научных специалистов. Например, керлинг в России развивается очень быстро, но даже при удачном выступлении женской команды у них нет психолога. Допускаю, что деньги вкладываются, но не знаю, как происходит научная поддержка вида спорта. Везде какие-то виды спорта поддерживается научно, какие-то – нет. Решения принимаются на высоком уровне.
- Вы сказали, что после перестройки на Запад уехали русские психологи. Кто, например?
– Один из самых важных психологов – это Юрий Ханин, который, насколько я понимаю, сейчас работает в Финляндии. Он один из самых знаменитых спортивных психологов в СССР. Он сделал большущее количество исследований в плане эмоционального настроя, оптимального уровня выступления. Он одним из первых психологов в мире стал говорить о том, что такое оптимальный уровень выступления, как его достичь, как его поддержать.
- В скольких видах спорта вы работали?
– После 8 лет работы в институте спорта я был связан с 20 видами. Я работаю с инвалидами, с неинвалидами, работаю с командами и с индивидуальными спортсменами – гольф, стрельба из лука, плавание... Из последних достижений: в последние пять лет я плотно работал с керлингом. Сборные Великобритании неудачно выступили в Турине и Ванкувере, а в Сочи взяли серебро и бронзу. Кстати, у нас была лотерея – кто пойдет маршировать на открытии Олимпиады. И мое имя вытащили из шапки. Я выходил с британской командой на стадионе в Сочи и был очень горд. Это для меня было моментом подтверждения правильности перехода из балета в спорт.
- Что за лотерею для открытия проводили?
– Британская команда на зимней Олимпиаде очень маленькая. У нас не было ограничения в количестве атлетов, которые могли участвовать в церемонии, но было ограничение для вспомогательного состава – физиотерапевтов, психологов и так далее. Имена всех таких сотрудников просто написали на бумажках, положили их в шапку и вытаскивали по одному. Из 15 человек вытащили 6, по-моему.
- В чем заключалась ваша работа на Олимпиаде?
– В сборных по керлингу моя роль была вторичной – я был на случай, если что-то произойдет. Пример: один из игроков мужской команды начал очень плохо играть, для него это были первые Игры, он по неопытности начал сильно на себя давить. Я просто напоминал ему о его задачах, говорил ему сфокусироваться на том, что он может контролировать, а не на том, что может произойти. У него увеличивалось сердцебиение, сужались зрачки, начинали трястись руки, когда он выходил на первые 2-3 игры. Потом все наладилось. Я описываю свою функцию так: я – как масло в двигателе. Двигатель работает, но чтобы он работал постоянно, нужно масло. Второй план работы – поддержка тренеров. Я приходил на брифинги с командой, чтобы увидеть, как игроки общаются друг с другом, как с тренером, как тренер – с ними.
- А как вам Сочи в принципе?
– Мне все понравилось, но это была моя первая Олимпиада. Мне было интересно, как эти Игры оценивают те, у кого они третьи-четвертые. Все сказали: Игры в Сочи – совершенно другой уровень по организации в сравнении с прошлыми, здесь все прекрасно даже по таким вещам, как транспорт, качество еды. Все очень волновались по поводу безопасности. Да, я видел много охранников, но они были одеты так же, как волонтеры, и это вовсе не напрягало. Все было сделано аккуратно. Все объекты были высочайшего качества, все было прекрасно. Волонтеры разного возраста, организаторы – просто супер: позитив, очень высокий профессионализм. Все были очень приятно удивлены, просто замечательно Игры прошли.
Столько у нас, конечно, в Великобритании было разных отзывов было по поводу коррупции и людей, которых выселяли ради олимпийских строек. Коррупцию очень широко обсуждали по телевидению. Я понимаю, что это наверняка было, но когда мы приехали, все прошло просто замечательно. У спортсменов не было никаких претензий. Даже в бобслее! Я разговаривал с атлетами, и они сказали, что в первый раз для них условия были просто замечательными. Перед спуском у них были прекрасные условия, чтобы расслабиться, выпить кофе и подготовиться нормально к заезду. Раньше этого не было. Высочайший уровень.
У меня возникло странная аналогия по Олимпиаде - в 1957 году в Москве проводился Всемирный фестиваль молодежи и студентов. О нем совершенно замечательно написала Людмила Улицкая. Она вообще ни с кем не сравнится в описании Союза, его быта и мыслей. И тот фестиваль стал переломным для одного из героев, увидевшего другой мир, тот, что за занавесом. Речь не о романе, но о тех ощущениях, которые он передает. Тот фестиваль был при оттепели, организовано все было прекрасно, но в той стране, где о свободе духа, слова, совести, религии только мечтали, и то лишь отщепенцы - остальным было неплохо, ведь они верили в коммунизм, не зная ничего другого. А за год до этого СССР вырезал восставших венгров, никому об этом не сказав. Через 10 лет - Пражская Весна, одно из самых уродливых событий, которое могло произойти в истории моей Родины. Вернемся в наше время - думаю, все понятно. Лучшая Олимпиада на моей памяти при власти самых упрямых и ловких ублюдков на моей, опять же, памяти.