27 мая 2013, 12:55 25 мин.

Боб Дилан: «Люди, которые рассуждают обо мне, на самом деле говорят о себе»

Автор

212

«Я пытаюсь объяснить необъяснимое. Помогите мне», — говорит Боб Дилан. На дворе середина лета, вечереет; мы с Бобом сидим за столиком на крытом патио на заднем дворе ресторана в Санта-Монике.

Дилан одет не по южнокалифорнийской погоде, а гораздо теплее: черная кожаная куртка на пуговицах поверх плотной белой футболки. Кроме того, на нем лыжная шапочка — снизу черная, сверху белая, — натянутая на лоб и уши. Из-под шапочки торчат рыжевато-белые, слегка вьющиеся волосы, остриженные под The Beatles — очевидно, это парик.

Перед Бобом стоит стакан холодной воды. Пятнадцать лет, прошедшие с момента выхода в 1997 году альбома «Time Out Of Mind», стали самым плодотворным периодом в жизни певца, которому сейчас семьдесят один год.

Его новый альбом «Tempest» рассказывает истории о смерти, предательстве и заслуженной тяжким трудом Божьей благодати. Кульминация альбома — клубящийся четырнадцатиминутный эпос о Титанике, где факты соседствуют с вымыслом. За ним следует мистическая песня, в которой Боб с любовью поет о погибшем друге и соратнике Джоне Ленноне.

Впрочем, слава Боба уже вряд ли когда-нибудь поднимется выше того уровня, которого она достигла в шестидесятые, когда Дилан превратился в мифическую силу своего времени. Но певец был недоволен последствиями такой репутации.

В 1966 году, выступив с серией сногсшибательных и спорных электрических концертов, молодой герой ушел в тень, после того как ему пришлось на время отойти от активной деятельности из-за мотоциклетной аварии в Вудстоке.

Музыка, которую Дилан начал играть после возвращения на сцену в конце шестидесятых — на альбомах «John Wesley Harding» и «Nashville Skyline» — звучала так, будто Дилан стал другим человеком. Потом Боб утверждал, что тогда действительно стал — или, скорее, становился — другим.

Певец считает, что то, что произошло, когда он побывал на вершине славы, преобразило его чрезвычайно сильно, но он никогда раньше не говорил об этом начистоту. Намеки на произошедшее содержались в его автобиографии 2004 года «Хроники», но в этом интервью речь зашла о более глубинных процессах.

Вы считаете «Tempest» альбомом-событием, наподобие «Time Out Of Mind» и «Love And Theft»?

«Tempest» — такой же, как и они: песни в нем хорошо сочетаются друг с другом. Но я хотел записать другой альбом. Я думал о том, чтобы выпустить гораздо более религиозную запись. Но для этого требуется сильнее концентрироваться: нужно написать десять хороших песен на одну тему. Когда делаешь альбом вроде того, что в итоге вышел, все гораздо проще: годится что угодно, и нужно только не переставать верить, что все вместе это будет представлять собой что-то связное.

В любом случае, это один из ваших выдающихся альбомов — его можно поставить в ряд с «Time Out Of Mind». Только, может быть, «Tempest» в большей степени обращен к окружающему миру.

С «Time Out Of Mind» у меня начался период, когда я стал записывать альбомы для тех же людей, для которых каждый вечер играю концерты. Это люди самых разных возрастов и профессий. Им незачем слушать песни, написанные тридцать лет назад совсем по другим причинам. Чтобы продолжать заниматься музыкой, мне требовались новые песни — необязательно было даже выпускать новые альбомы, но нужно было что-то играть на концертах.

Песни с «Time Out Of Mind» не предназначены для того, чтобы слушать их дома. В большинстве своем они отлично звучат живьем. Альбомы были и получше, но те песни хуже звучат на концертах. Так что, я скорее буду играть то, что написал после «Time Out Of Mind», чем то, что делал в семидесятых и восьмидесятых: те песни уже не годятся.

Тот альбом был воспринят публикой как поворотный пункт, начало полосы удач. Все записанное с того момента образует единое целое, обладающее самостоятельной ценностью.

Надеюсь, что это так. Альбом должен трогать людей. Штука в том, что есть старые слушатели, есть новые — и нужно войти в контакт с ними всеми. Старые слушатели уходят, новые приходят, но четкой грани нет. Старое все еще в силе, когда появляется новое. Новое набирает силу в тот момент, когда старое слабеет. Так продолжается веками, бесконечно. Не успеешь глазом моргнуть, как все вокруг станет новым — и только и остается думать, куда вдруг подевалось все старое. Вот такой фокус, и к нему нужно приспосабливаться.

Та же штука с разговорами о шестидесятых. Те, кто тогда жил, знают, что ранние шестидесятые, года примерно до шестьдесят четвертого или шестьдесят пятого, — это на самом деле пятидесятые, поздние пятидесятые. Та же культура, по крайней мере в Америке. Она постепенно сходила на нет, но все еще была в силе. Новые шестидесятые начались году в шестьдесят шестом и к концу десятилетия окончательно взяли верх. Ко времени фестиваля в Вудстоке от пятидесятых уже не осталось и следа. Сам я не был заметной частью того, что называют «шестидесятыми».

Хотя именно с ними вас и ассоциируют.

Да, по-видимому, раньше ассоциировали, а может, и сейчас тоже. Я жил в то время, но то, что происходило вокруг, было мне чуждо, мало для меня значило. У меня тогда уже была своя семья. Знаете, Тимоти Лири и ему подобные — раньше они бы и секунды не протянули. Ну, и от войны во Вьетнаме ничего хорошего ждать не приходилось.

Кажется, шестидесятые вам не по вкусу.

В пятидесятых было проще, по крайней мере мне в моей ситуации. Мне не довелось пережить многого из того, что пережили мои сверстники из более крупных городов. Я вырос настолько далеко от культурных центров, насколько только возможно. Это была абсолютная глушь. Но можно было бродить по городу и не видеть ни горя, ни страха, ни бедности. Только лес и небо, реки и ручьи, зимой и летом, весной и осенью. Можно было наблюдать смену времен года. Культура у нас была — цирки да карнавалы, деревенские шоу и комики, биг-бэнды и тому подобное. Отличное радио, где играла отличная музыка. Тогда еще не было супермаркетов, мультиплексов, всего такого. Все было проще. Если ты вырос с этим, все это остается с тобой. Я уехал где-то в конце пятидесятых, но то, что я успел увидеть и почувствовать, до сих пор вдохновляет меня. Это, наверное, и есть я. А году в шестьдесят пятом пятидесятым пришел конец, и к этому времени я не питаю никаких теплых чувств. Да и откуда возникнуть теплым чувствам? Это было жестокое время.

Почему? Из за того, что происходили радикальные перемены, в самом центре которых оказались вы?

Да, но не только поэтому. Все корпоративизировалось. Мне, в принципе, до этого дела не было, но в музыке это тоже ощущалось, а я любил музыку. Я наблюдал, как умирает то, что я люблю — определенный образ жизни, к которому я привык.

Но при этом люди считали, что ваша музыка отражает шестидесятые. С тем, что вы записываете с 1997 года, происходит то же самое?

Конечно, моя музыка отражает свое время. Но не будем забывать, что человеческая природа не привязана к определенному промежутку времени, и это главное. Мои песни личные, а не общественные. Мне бы не хотелось, чтобы мне подпевали — это звучало бы смешно. Не припомню, чтобы кто-то подпевал Элвису, Карлу Перкинсу или Литл Ричарду. Суть исполнительского мастерства в том, что ты заставляешь людей переживать их собственные эмоции. При этом сам певец, если он занимается своим делом, не чувствует вообще ничего. Он просто обладает своего рода магическим умением.

Вы считаете себя голосом Америки? Ваши песни часто являются комментарием к событиям истории страны.

Мои песни — исторические. Но одновременно они биографические, и географические. Они отражают определенное состояние ума, определенную территорию. То, что другие думают обо мне, не имеет ни малейшего значения. Если я иду в кино на «Грозовой перевал», мне не слишком интересно, какой на самом деле человек Лоуренс Оливье. Какая разница? Когда я наблюдаю за игрой актера на сцене, я не думаю о том, что он из себя представляет как человек. Выступая, я хочу забыть о себе, о том, что мне нравится или не нравится. Развлекать людей — это вид спорта.

(Дилан вдруг оживляется.) Давайте я вам кое-что покажу. Вам понравится. Может быть, это побудит вас перефразировать свои вопросы или придумать новые. (Смеется.) Вот, глядите. (Встает, подходит к другому столику и приносит потрепанную книгу в мягкой обложке) — Видите книжку? Слышали об этом парне? (Показывает мне книгу Сонни Баргера «Ангел ада: Жизнь и время Сонни Баргера и клуба байкеров «Ангелы ада».)

Да, конечно. Он один из «Ангелов ада».

Он главный «Ангел ада»! Посмотрите, кто написал эту книжку. (Показывает пальцем на имена соавторов: Кита и Кента Циммерманов). Имена знакомые? А? Вы думаете: «Причем здесь я?» — но имена знакомые, так ведь? И к тому же, их два. Одного же мало, правда? (Дилан садится и улыбается.)

Я вам покажу одно место. (Открывает книгу на странице с загнутым уголком): Зачитайте вслух, пусть это попадет на запись.

«Одним из первых президентов клуба «Ангелы ада» в Берду (вариант названия города Сан-Бернардино, штат Калифорния, — прим. RS) был Бобби Циммерман. Мы возвращались домой после заезда у озера Бейс в 64-м. Бобби, как обычно, ехал впереди слева, и у его байка отвалился глушитель. Подумав, что он может вернуться и подобрать его, Бобби сделал разворот на сто восемьдесят градусов, оставаясь впереди колонны. В то же самое время «ангел ада» из Ричмонда Джек Иган выезжал из заднего ряда вперед. Иган был на встречной полосе и на скорости обгонял колонну, когда Бобби разворачивался. Джек врезался ему в бок, и он моментально скончался. Мы оттащили безжизненное тело Бобби на обочину и послали одного из наших в город за подмогой. Больше ничего сделать было нельзя». Бедняга Бобби.

Да, жаль беднягу Бобби. Знаете, как это называется? Это называется преображение. Слыхали о таком?

Да.

Ну, вот перед вами человек...

Который... пережил преображение?

Да, именно. Я не такой, как вы, правда? Но я и не такой, как он. И не такой, как многие другие. Я похож только на того, кто, как и я сам, пережил преображение. Вы много таких знаете, людей вроде меня?

Под преображением вы имеете в виду превращение? Или подразумеваете под этим переселение душ из одного тела в другое?

Нет, я говорю не о переселении душ. Это другое. В 1966 году я попал в аварию на мотоцикле. Про старое и новое я вам уже объяснял, так? А дальше делайте выводы сами, какие вам угодно. Про преображение можно узнать у католиков, из древних мистических книг, но это реальность. Такое случалось в истории. Никто не знает, с кем или почему, но есть подлинные доказательства. Такое не может присниться, это нельзя выдумать. Это не реинкарнация и не тот случай, когда вам кажется, что вы кем-то были в прошлой жизни, но доказательств нет. Это вообще не имеет отношения ни к прошлому, ни к будущему.

Так что, когда вы задаете некоторые из своих вопросов, то вы обращаетесь к человеку, который давно умер. Распрашиваете человека, которого не существует. Но люди постоянно совершают эту ошибку, я часто с этим сталкивался. Знаете книгу «Никто не знает моей истории»? Она о Джозефе Смите, пророке мормонов. То же самое можно сказать и обо мне. Преображение — то, что позволяет выползти из хаоса и воспарить над ним. Благодаря этому у меня до сих пор получается делать то, что я делаю, писать песни, которые я пою, и двигаться вперед.

Когда вы говорите, что я разговариваю с мертвецом, вы имеете в виду байкера Бобби Циммермана или Боба Дилана?

Боб Дилан перед вами! Вы с ним разговариваете.

Тогда ваше преображение — это...

Это то, что оно есть. Я не могу вернуться назад и найти Бобби, даже если потрачу на это миллион лет. И вы не можете, и никто другой. Бобби больше нет. Если бы я мог, я бы вернулся назад, мне самому этого хочется — найти его сейчас, протянуть руку и сказать, что у него есть друг. Но я не могу этого сделать. Бобби больше нет. Его не существует.

Ясно. Значит, говоря о преображении...

Я знаю об этом только то, что уже вам рассказал. Все остальное вам придется узнавать самостоятельно.

Я пытаюсь понять, в кого или из кого вы преобразились.

Я вам только что показал. Почитайте книжку.

Вы имеете в виду его? Как вы связаны с тем Бобби Циммерманом, помимо того, что вы тезки?

Я об этом не думал. Книжку не я написал. Я же вам не вчерашний сон пересказываю. Помните песню «Last Night I Had the Strangest Dream» (песня 1950 года поэта-песенника и актера Эда Маккерди — прим. RS)? Ее тоже не я написал. Я вам показал книжку, написанную и опубликованную. Смотрите, сколько связующих нитей: мотоциклы, Бобби Циммерман, Кит и Кент Циммерманы, 1964-й, 1966-й. И это еще не все. Если найти семью того парня, обнаружатся еще ниточки. Я вам только в общих чертах объяснил. Сходите на его могилу.

Как вы узнали об этой книге?

Ну, знаете... Как я узнал об этой книге? Кто-то мне ее много лет назад сунул в руки. Я в шестидесятых встречал Сонни Баргера, но мы были знакомы только шапочно. Он дружил с Джерри Гарсией. Может быть, я увидел книгу на полке в магазине, и продавец мне ее сунул прямо в руку. Я начал читать, думая, что читаю о Сонни, но потом дочитал до того места и понял, что книга совсем не о нем. Я только позже додумался посмотреть, кто написал книгу, и не поверил своим глазам. Год спустя я пошел в библиотеку в Риме и нашел книгу о преображении. Это мистическая вещь, о ней не говорят повсюду, и я в этом не эксперт, но я узнал достаточно, чтобы понять, что это то, что отличает меня от других людей.

Я всегда был не таким, как другие, и благодаря той книге понял, почему. Некоторые люди отличаются от других. Знаете, иногда говорят «он ровня тому, он ровня сему». И я задумался над тем, кто же ровня мне, особенно после того, как получил Медаль Свободы. Кто эти люди? Но потом понял — это Арета Франклин, Дюк Эллингтон, Би Би Кинг, Джон Гленн, Мадлен Олбрайт, Пэт Саммит, Тони Моррисон, Джаспер Джонс, Марта Грэм, Сидни Пуатье. Они тоже отличаются от остальных. И я горд быть одним из них.

Обычные певцы не пишут такие песни, как я, и никто больше не напишет таких песен, равно как никто не напишет таких песен, какие писали Хэнк Уильямс или Ирвинг Берлин. Это уж точно. Я поднял песню на новый уровень, потому что был вынужден это сделать. Жизнь становится шире и давит на тебя — нужно постоянно меняться.

Почему вам необходимо постоянно двигать что-то вперед?

Такова природа бытия. Ничто не остается прежним надолго. Деревья растут, листья опадают, реки высыхают, цветы вянут. Каждый день рождаются новые люди. Жизнь не останавливается.

Вы называли свое творчество не карьерой, а призванием.

У всех есть призвание, правда ведь? У кого высокое, у кого низкое. Есть много званых, но мало избранных. Люди постоянно отвлекаются на что-то, сложно найти себя. Многие себя так и не находят.

Как бы вы описали свое призвание?

Мое призвание? Оно не так уж отличается от призвания других людей. Призвание некоторых — быть хорошим пахарем, других — хорошим моряком. Чем бы ты ни занимался, нужно быть лучшим в своем деле. Это не высокомерие, а уверенность в своих силах. Нужно знать, что ты лучший, даже если все вокруг говорят тебе, что это не так. И нужно знать, что ты продержишься дольше, чем другие, в том или ином смысле. Должно быть внутреннее ощущение этого.

Некоторые считают, что ваше призвание — быть очевидцем истории мира.

История — забавная штука, не правда ли? Прошлое можно изменить, исказить, использовать в целях пропаганды. Нас уверяют в подлинности того, чего, возможно, никогда не происходило. Газеты, книги по истории постоянно этим занимаются. Каждый по-своему меняет свое прошлое. Это привычка, понимаете? Мы всегда воспринимаем мир не таким, какой он есть, а таким, каким хотим его видеть. Настоящее или будущее мы изменить не можем. Мы можем только менять прошлое, и постоянно это делаем.

Когда вы встретились с президентом Обамой, что вы о нем подумали?

Что я о нем думаю? Мне он нравится. Но вы не того человека спрашиваете. Знаете, кого нужно спросить? Спросите его жену, что она о нем думает. Только ее мнение имеет значение. Я с ним встречался всего пару раз, что вы хотите, чтобы я вам рассказал? Он любит музыку, он обаятелен, хорошо одевается. Что еще вам, черт возьми, сказать-то?

Вы живете в наше время, и конечно, как-то реагируете на политические события. К примеру, вас расстраивает критика президента? Хотите ли вы, чтобы его переизбрали на второй срок?

Я пережил многих президентов, да и вы тоже. Некоторых переизбирают, некоторых — нет. То, что кого-то переизбрали, не означает, что он хороший президент. Иногда избавляешься от президента, а потом хочется его вернуть.

Я заговорил об этом потому, что вспомнил фразу, которую вы сказали в день, когда его избрали: «Кажется, теперь многое изменится». Оправдался ли ваш прогноз?

Вы хотите, чтобы я опять повторился? Понятия не имею, что я в тот день говорил.

Это было в 2008 году, в день выборов. На сцене в Университете Миннесоты, представляя членов своей группы, вы указали на басиста и сказали: «Тони Гарнье, со значком Обамы. Тони хотелось бы, чтобы наступили новые времена. Эпоха света. Ну а я, я родился в сорок первом, в год, когда разбомбили Перл-Харбор. С тех пор я живу в мире тьмы. Но кажется, теперь многое изменится».

Понятия не имею, чего я говорил, а чего нет. Может быть, у Тони и вправду был значок Обамы, и возможно, тогда я что-то сказал, потому что имело смысл это сказать. Возможно, я сказал, что много изменится. И возможно, все и вправду изменилось. Не думаю, что мог предсказать, какими именно будут перемены, но что бы ни было сказано, это было сказано для людей, собравшихся в тот вечер в зале. Понимаете? Я говорил это не для того, чтобы это вошло в вечность. Я же не выступал на площади с речью, так?

Это было сказано со сцены.

Ну, хорошо. Это было сказано со сцены. Понятия не имею, что вы под этим подразумеваете. Иногда случается сказать такое, что сам не понимаешь, что имел в виду. Но это говорится от чистого сердца. Не стану утверждать, что ничего такого не говорил. Надеюсь, все действительно поменялось. Это все, что я могу сказать по поводу того случая.

Давайте вернемся к новому альбому. Вы не могли бы рассказать о вашем методе написания песен?

Я могу написать песню в комнате, заполненной людьми. Вдохновение может настигнуть где угодно. Это магия. Это за гранью моего понимания.

Какова ваша роль как продюсера? Как бы описали саунд, которого пытались достичь?

Саунд рождается вместе с песней. Но вот что смешно: мне сказали, что Джастин Бибер не смог бы спеть эти песни. Я ответил, что не смогу спеть ни одну из песен Джастина. И этот человек сказал: «Дружище, знал бы ты, как я тебе за это благодарен!».

На альбоме много внимания уделено теме смерти, особенно в трех последних песнях: «Tin Angel», «Tempest» и «Roll On John». Люди приходят к трагическому концу.

Герои «Frankie And Johnny», «Stagger Lee» и «El Paso», и уж точно моей любимой песни «Delia» тоже приходят к трагическому концу. Я вам могу назвать сотню песен, где все оканчивается трагически. Это называется традиция, и этим я занимаюсь — всем традиционным с большой буквы «т». Возможно, люди слишком упрощенно понимают вещи. То, что они не понимают до конца, они обозначают при помощи слова, которое, как им кажется, они понимают — например, «смерть». «Эти песни наверняка о смерти, ведь Дилан — уже старый дед. Он наверняка об этом думает». Знаете, какой у меня на это ответ? Эти идиоты ничего не понимают в том, о чем говорят. Пусть докучают кому-нибудь другому.

Начиная с восьмидесятых в вашем творчестве появилось много мрачных песен. Это отражение ваших духовных метаний?

Нет, у меня не было никаких духовных метаний. Я же вам книгу показывал. Преображение избавляет от подобного, духовных метаний у таких людей просто не бывает и не будет никогда. Нет. Нужно укреплять свою веру. Поиски себя и тому подобные сложности — это для других людей. Людей, которых я не знаю и никогда не узнаю. Но мы все в конечном счете чего-то ищем.

Раньше вы охотнее об этом разговаривали.

Да, но то было раньше, а мы разговариваем сейчас. Моей веры достаточно, чтобы быть верным себе. Вера — это хорошо, с ее помощью можно горы свернуть. Не с помощью вашей веры, а с помощью веры таких людей, как я. По тому, как люди себя ведут, сразу видно, есть в них вера или нет — по всей той грязи, что извергается из их уст. Если есть вера, можно многое суметь. Хорошо, когда она есть. Когда больше ничего нет, то и этого довольно. Но вера появляется не сразу. Нужно искать.

Очевидно, Библия по-прежнему является для вас источником образов.

Конечно, а какой еще тут может быть источник? Я верю в Откровение Иоанна Богослова, верю в то, что все становится явным, понимаете? Во всех книгах есть своя правда. Конфуций, Сунь-цзы, Марк Аврелий, Коран, Тора, Новый Завет, буддийские сутры, Бхагавад-гита, египетская Книга Мертвых и тысячи других книг. Нельзя прожить жизнь, не прочитав хоть какой-нибудь книги.

В песне «Sugar Baby» с альбома «Love And Theft» вы пели: «Каждая секунда существования — какой-то грязный трюк». Эти слова отражают серьезную перемену в вашем мировоззрении?

Нет, не было никакой перемены. Мне казалось и кажется до сих пор, что большинство людей придерживаются такой же точки зрения.

Расскажите подробнее о преображении. Вы помните тот момент, когда вы поняли, что это произошло?

Да, я могу отослать вас к книге. Это происходит постепенно. Но та авария, если ее можно так назвать, она ведь случилась примерно в шестьдесят четвертом? (На самом деле Бобби Циммерман погиб в 1961 году — прим. RS.) Я сам пережил аварию в 1966 году, так что мы имеем дело с промежутком в два года, на протяжении которых что-то постепенно исчезало, а потом из ниоткуда появилось что-то другое.

И это понятно: в мире ничего просто так не начинается и не заканчивается. Что-то начинается в то время, когда что-то другое находится в процессе завершения. Четкой границы нет. Мы об этом уже говорили. Представляете границы между странами? У них есть границы. А в космическом масштабе границ нет, так же как нет четкой границы между ночью и днем.

После аварии вы стали в каком-то смысле другим человеком?

Я пытаюсь объяснить необъяснимое. Помогите мне. Прочитайте то, что написано в книге. Некоторые люди так и не становятся теми, кем должны стать. Им мешают. Они идут неверным путем. Это часто случается. Мы все знаем таких людей, видим их на улице. У них на шее будто бы знак висит.

Вы подозревали об этом до того, как прочли книгу Баргера?

До того, как я прочел книгу Баргера, я не знал, кто я такой.

Посмотрим на это с такой точки зрения: в шестидесятых, до аварии, вы казались людям вестником революции. Ваше преображение после аварии, музыка, которую вы играли в Вудстоке с The Band, альбомы «John Wesley Harding» и «Nashville Skyline» — все это многих ошеломило. Вы вернулись другим: с другим голосом и другой музыкой, другими словами, да и выглядели по-другому.

Почему когда люди говорят обо мне, они впадают в какое-то безумие? Что с ними такое? Ну да, я разбился на мотоцикле. Да, я играл с группой The Band. Да, я записал альбом под названием «John Wesley Harding». И да, звучание моей музыки изменилось. И что с того? Люди хотят узнать то, что узнать невозможно. Они искатели — они ищут. Как в той песне Пита Тауншенда, где он пытается найти путь к пятидесяти миллионам басен. Зачем? Почему они это делают? Они сами не знают. Это грустно. Правда. Да смилуется над ними Господь. Это заблудшие души, они не ведают, что творят. Печально, правда. Мне из-за этого грустно, и им тоже.

Как вы думаете, почему так происходит?

Понятия не имею. Если вдруг узнаете — расскажите.

Вы пытаетесь сказать, что вас невозможно познать?

Никто ничего не знает. Кто знает — кто преобразился, а кто нет? Кто знает? Возможно, Аристотель? Может быть, он перевоплотился? Не могу сказать. Может быть, Юлий Цезарь пережил это? Не знаю. Возможно, Шекспир. Возможно, Данте. Наполеон или Черчилль. Из учебников истории этого не узнать. Это все, что я хочу сказать.

Вы пытаетесь сказать, что люди, строящие на ваш счет гипотезы, не знают, о чем говорят? Это означает, что вы ощущаете, что вас неправильно понимают?

Нет, совсем нет! (Смеется.) Что тут вообще понимать? Совсем наоборот. Кому нужно меня понимать? Родственникам? Я что, непонятый художник, живу на чердаке? Ну скажите мне, что во мне понимать?

В последние годы вы получили множество наград, недавно в Белом доме вам вручили Медаль Свободы. Раньше подобные события вызывали у вас чувство неловкости. Почему сейчас вы чаще соглашаетесь принять такого рода почести?

Я отказываюсь от подавляющего большинства наград. Предложения наградить меня поступают со всего света. От большинства из них приходится отказываться, потому что я физически не могу их все забрать. Но то и дело появляется что-то важное, высокая награда, о которой я и не мечтал, вроде Медали Свободы. От такого я отказаться не мог.

Наверное, это было сильное ощущение — стать лауреатом Медали Свободы.

Ну конечно! Кому бы не хотелось получить письмо из Белого дома? Меня поставили в один ряд с потрясающими людьми. Джон Гленн, Мадлен Олбрайт, Тони Моррисон, Пэт Саммит, Уильям Фог и другие. Это люди выдающихся заслуг. Команда Пэт Саммит выиграла больше баскетбольных матчей, чем команда любого другого тренера Ассоциации студенческого спорта. Джон Гленн — мы все в курсе его заслуг. И нет писательницы лучше Тони Моррисон. Было здорово встретиться с ними. А какая у меня есть альтернатива? Тусоваться в компании спекулянтов и голливудских жиголо? Понимаете меня?

В июле 2009 года вы прогуливались по городу Лонг-Бранч в Нью-Джерси, по-видимому, ища дом, где раньше жил Брюс Спрингстин, и вас арестовала полиция. Что тогда произошло?

Мы остановились в отеле. Я просто решил прогуляться. Шел дождь. Местные жители, наверное, не привыкли видеть людей, гуляющих под дождем. Я был на улице один. Кто-то увидел меня из окна и позвонил в полицию. Подъехала машина, попросили документы. А документов у меня с собой не было. (Смеется.) Я так часто меняю одежду. Та женщина-офицер не знала, кто я такой. Большинство людей меня не знают. Имя они слышали, но они не узнают меня, если я окажусь рядом. Но всегда может войти кто-нибудь, кто меня узнает, и тогда придется всем рассказать, кто я, и тут... тут становится неуютно.

Люди часто поворачиваются ко мне этой стороной. Они предают друг друга. Отчего-то людям свойственно предательство. «Вот там — это он!». Они хотят тебя выдать, как выдали Иисуса. Каждому хочется самому это сделать. Такова человеческая природа. Я часто с этим сталкиваюсь.

Перед тем, как мы завершим разговор, я хочу спросить о вещи, которая вызвала много споров. В своих песнях вы часто цитируете других авторов — например, японского писателя Юничи Сага, его книгу «Признания якудзы»; или поэта времен Гражданской войны Генри Тимрода. Некоторые критики утверждают, что вы не называете свои источники. Но в фолке и джазе существует богатая традиция цитирования. Что вы можете сказать в ответ на эти обвинения?

Да, это правда. В фолке и джазе существует богатая традиция цитирования. Это правда для всех, кроме меня. То есть, всем можно цитировать, а мне нельзя. В моем случае действуют другие правила.

Что до Генри Тимрода — кто о нем вообще слышал? Кто его сейчас читает? И кто заставил всех о нем вспомнить? Кто заставил вас прочесть его стихи? Спросите его наследников, что они думают обо всей этой чехарде.

Если вы думаете, что его легко цитировать и из этого можно извлечь выгоду — попробуйте, поглядим, что у вас получится. Только идиотов это возмущает. Это старая штука, часть традиции, она идет из глубины веков.

Эти же люди окрестили меня Иудой, самым ненавистным именем в истории! Если вы думаете, что вас оскорбляют, попробуйте представить себя на моем месте. И за что меня так? За то, что я играл на электрогитаре? Это что, можно приравнять к предательству Господа нашего? Чтоб они сдохли, все эти ублюдки.

Серьезно?

Я работаю в рамках жанра, вот и все. Соблюдаю его правила и ограничения. Есть авторитетные люди, которые объяснят это лучше, чем я. Жанр называется «песня». Решаешь вопросы ритма и мелодии — а дальше годится все, что угодно. Все делаешь по-своему. Мы все так делаем.

Вы считаете подобную критику неуместной или глупой?

Я стараюсь не обращать на это внимания, но все равно приходится. Вы спрашиваете, не считаю ли я критику глупой — нет, если она конструктивна. Если кто-то укажет мне, как улучшить то, что я делаю, я буду готов прислушаться. Некоторые люди помешаны на критиканстве, это не честная критика. Но я в любом случае играю не для них.

Но вы ведь слышали об этом скандале?

Люди всегда пытались меня остановить, на каждом шагу. Меня всегда поливали грязью. Все началось с журнала Newsweek, там напечатали утку о том, что «Blowin’ In The Wind» написал не я, а какой-то парень из Нью-Джерси. А когда это не сработало, меня обвинили в том, что я украл мелодию из протестантского гимна XVI века. Когда и это не сработало, они сказали, что ошиблись и на самом деле я использовал какой-то негритянский спиричуэл. Это продолжается так долго, что я, наверное, уже не смогу без этого жить. Да ну их всех. В гробу я их видел.

Люди, которые рассуждают обо мне или о вас, на самом деле говорят о себе. Не замечали? В моем случае есть целый мир ученых, профессоров и диланологов, и все, что я делаю, каким-то образом отражается на них. В каком-то смысле, они обязаны мне жизнью. Без меня они были бы никем.

Есть и обратная сторона медали — слушатели, которые вас любят.

Конечно. Они думают, что любят меня, но на самом деле любят мои песни и музыку, которую я играю.

Почему вы так говорите?

Так устроены люди. Они говорят, что любят то и это, но на самом деле это не так. Любовь — это просто затертое слово. Когда рискуешь жизнью ради кого-то, это любовь. Но пока не настанет нужный момент, никогда не знаешь, способен ли ты на это. Когда кто-то готов за тебя умереть — это любовь.

rollingstone.ru

Завершает альбом Tempest песня «Roll on John», посвященая Джону Леннону и содержащая ссылки на некоторые его песни, включая «Come Together» и «A Day in the Life».