Моя первая футбольная коробка (от Teoretika)
Моя первая футбольная коробка, нынче, подверглась масштабной реконструкции. Западный округ Москвы. Двор из четырех круглых домов. Таких дворов в Москве очень мало, а мне когда-то казалось вообще фантастикой – закруглить дом!
И две коробки было: для футбола весной, летом и осенью, и для хоккея - зимой. Они были совершенно непригодны для футбола, но мы там собирались и играли. В них когда-то, по воле некоего создателя, наверное, властителя местного советского райкома-месткома-профкома, насыпали натуральный гравий, какую-то каменистую крошку. Дескать, давай, пацаны, бегай, да колен побольше разбивай. И мы бегали, иной раз, пуляя вместо мяча приличного размера камушком прямо в лоб несчастному вратарю.
Тем самым несчастным вратарем был именно я, потому что пухлый, потому что такие не умеют бежать, как Олег Блохин, и еще хуже у нас с координацией. Короче, не Федор Черенков, не Юрий Гаврилов. Предначертано было бабушкиными летними угощениями быть мне фанатом Рината Дасаева, и стоять на его месте, крайне редко собирая овации своих товарищей по дворовой команде. Я заметил, что вратарю доставалось всегда. Мяч пропустил – пинками под зад «награждают», на тебя летит ребенок из противоположной команды – мат летит со всех сторон в виде советов, как там сыграть на выходе.
Одна коробка была еще ничего. Хоть и камни, но там можно было сносно гонять мяч. Второе спортивное строение имело уклон, который со временем становился всё более уклончивым. Мяч ровно становиться не хотел, и постоянно катился не в ту сторону. Но кому, какое дело было до таких мелких подробностей и тонкостей нашего дворового счастья. Кто-то выносил мяч, и это уже было чудом, даже если этот мяч уже имел форму куриного яйца и начинал походить на регбийный снаряд.
Мы играли, у нас были свои чемпионаты и чемпионы, мы награждали и награждались различными футбольными прозвищами. У нас был свой темнокожий Пеле – потому что папа из Нигерии, но уехал… был свой Марадона – потому что пил, курил, был маленького роста, но очень быстро бегал, был свой Роберто Баджо – потому что кучерявый и носатый, и был свой Жан-Пьер Папен – потому что хотел быть именно Папеном, и никем больше. И такой вот «сборной Мира», мы до позднего вечера, с криками, с потом и грязью, носились по коробкам, кромсая руки и ноги в кровь, разбивая головы и выбивая зубы, но мы радовались, мы жили, мы не знали, что это именно то самое время, когда трава реально зеленее, а ветер в голове – самый интересный воздух на свете.
