4 мин.

31 декабря 1999 года. Израиль

533

 У меня появилась новая традиция. Всякая смена деятельности сопровождалась походом на морской берег, где проходясь неуверенной походкой по мокрому, отражающему солнцу, нежному песку, я наблюдал, как ниши моих оставленных следов заполняет морская вода, оттоками, предоставляя полное владение территорией соленой осадочной пене.

Морские мысли привели меня в агентство по трудоустройству. Всё было просто: заполнил анкету, поторговал лицом на фоне красивой восточной секретарши, сбагрил неказистое убранство банального офиса своим дыханием и отправился домой ждать, когда же мне сделают звонок. На удивление, звонок прозвучал через несколько часов. Срочно требовался фасовщик на фабрику производства жидкого мыла. Я был счастлив, потому что знал, что меня возьмут. И меня взяли. Приятная директорша этого косметически пахучего предприятия была улыбчива, добра и даже мила собой. Я поулыбался. Мне казалось, что улыбка молодого, толстого, неухоженного мальчика должна произвести сильнейший эффект на видавшую виды обеспеченную особу. И видимо произвела, а, скорее всего, нужен был очередной чернорабочий на очень мизерную зарплату. Как я уже потом понял, текучка была сумасшедшей.

Встретил меня настороженный коллектив, состоящий из сплошных недовольных жизнью бывших сограждан, не поднявших в свое время Целину. Были они молчаливы, объяснять что к чему не хотели. Вид был такой, что и обращаться к ним совершенно не имело смысла. Получил бы в ответ, в лучшем случае - молчание, в худшем - ругань и просьбу, больше не тревожить их до дыр затертый внутренний мир. Между собой сограждане-евреи общались отрывисто, без улыбок и в основном по работе. Они даже на послеобеденные перекуры ходили молча. В тот момент, мне показалось, что даже угнетаемые мировым империализмом рабы, и те были более веселые и коммуникабельные хотя бы относительно друг друга, и совместной горькой участи. 

Началась моя скучная деятельность по наполнению смешных по форме бутылочек, разноцветным мылом для гигиены рук. Наполнялись они из специальных кранов. Самое большое удивление у меня вызвало то, что надо мной висел таймер, который фиксировал, за сколько времени работники успеют наполнить количество бутылок, чтобы получился ящик для отправки по разным магазинам маленькой страны. И время фиксировалось не просто так. Если кто-то, предположим, зазевался и наполнил сосуд за большее количество времени, чем это установлено по собственному ГОСТу руководителя, то она тут же прибегала и устраивала коллективу "единомышленников" разнос. На нас, помимо гнетущих секундомеров, смотрели еще и камеры наблюдения, которые выдавали "увлекательный" он-лайн проект "Лейся мыло пенное!" прямо на монитор угнетательницы "на четверть нашего народа". Я всё время чувствовал себя неуютно. В таком неласковом обществе мне еще не приходилось находиться.

Все люди под постоянным напряжением, всё строго по расписанию, если задержался в туалете, то приходили надсмотрщики и стучались в дверку, как бы намекая, что пора на производство.Выдерживал я такой накал внутреннего негатива примерно месяц. И ровно 31 декабря 1999 года, загрузив очередной ящик пенистым продуктом, я направился прямиком к улыбчивой барышне-хозяйке, которой бодро отрапортовал, что я решил вступить в Новый век совершенно очищенный от её мыльных притязаний на мой молодой мозг. К моему удивлению, она начала спрашивать, что ж такого случилось, что я больше не могу терпеть её "замечательного" заводик. На что я, на корявейшем иврите, сказал, что миру мир и ей удачи в бизнесе. Она ничего не поняла, но попрощалась и вновь дежурно улыбнулась.

Выгребая из своего раздевалочного шкафчика рабочую форму, я заметил мужика, стоявшего за спиной. Обернулся и спросил, что ему нужно. Он молча наблюдал за моими сборами, а потом, неожиданно сказал, что хочет прочитать мне стих. Я опешил, но протестовать не стал, тем более, что я был полностью свободен от каких-либо обязательств. И он, с выражением, с правильной расстановкой строк, с соблюдением нужных пауз, смотря мне прямо в глаза, процитировал стих:

Плывет в тоске необьяснимой

среди кирпичного надсада

ночной кораблик негасимый

из Александровского сада,

ночной фонарик нелюдимый,

на розу желтую похожий,

над головой своих любимых,

у ног прохожих.

 

Плывет в тоске необьяснимой

пчелиный ход сомнамбул, пьяниц.

В ночной столице фотоснимок

печально сделал иностранец,

и выезжает на Ордынку

такси с больными седоками,

и мертвецы стоят в обнимку 

с особняками.

 

Плывет в тоске необьяснимой

певец печальный по столице,

стоит у лавки керосинной

печальный дворник круглолицый,

спешит по улице невзрачной

любовник старый и красивый.

Полночный поезд новобрачный

плывет в тоске необьяснимой.

 

Плывет во мгле замоскворецкой,

плывет в несчастие случайный,

блуждает выговор еврейский

на желтой лестнице печальной,

и от любви до невеселья

под Новый год, под воскресенье,

плывет красотка записная,

своей тоски не обьясняя.

 

Плывет в глазах холодный вечер,

дрожат снежинки на вагоне,

морозный ветер, бледный ветер

обтянет красные ладони,

и льется мед огней вечерних

и пахнет сладкою халвою,

ночной пирог несет сочельник

над головою.

 

Твой Новый год по темно-синей

волне средь моря городского

плывет в тоске необьяснимой,

как будто жизнь начнется снова,

как будто будет свет и слава,

удачный день и вдоволь хлеба,

как будто жизнь качнется вправо,

качнувшись влево.

После стиха, он мне рассказал, что сам из Москвы, и что не был дома уже долгих шестнадцать лет, и что я, который тоже из Москвы, был для него как глоток оттуда, как капля осеннего дождя, как кристально чистый морозный воздух. И вот я ухожу, а у него на душе стало еще больше тоски. Я пожал ему руку, попросил не расстраиваться, пожелал хорошего Нового года, поблагодарил за стихи (как позже я узнал, что стихи Бродского) и отправился закупать продукты к наступающему, чужому для Израиля, но такому родному мне празднику.