Джон Макинрой. «Всерьёз». Часть 33
Перевод и иллюстрации - mandragora.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Джон Макинрой. Автобиография. "Всерьёз" ("Serious"). Глава 11 (окончание)
Как раз в день рождения Татум – ей исполнялось 26 – я играл с Борисом Беккером в полуфинале парижского турнира в зале. Татум сидела рядом с кортом. А мы оба – и я, и Борис – заходились в непрерывном кашле.
Я все объясню. Как только в 1985 году Борис ворвался на теннисную арену, он получил в раздевалке репутацию игрока, который всякий раз разражается кашлем в ключевые моменты матча – например, когда ты подаешь на брейкпойнте, или когда ему самому нужно подольше отдохнуть перед своей подачей. Борис был рослым парнем, с широкой грудью, его кашель был глубоким и звучным – такой звук было трудно игнорировать.
То же самое происходило в Париже, и перед полуфиналом я решил угостить Бориса его же стряпней. Игра началась, и как только Борис начинал кашлять, я отзывался еще более громким и долгим кашлем. Возможно, это было по-детски, возможно, я делал это еще из-за того, что Беккер сейчас был второй ракеткой и обошел меня в рейтинге на две позиции. Кроме того, кашель был для меня просто новым способом досадить противнику, заменой обычных стычек на переходах. Я хотел преподать ему урок.
Разумеется, это имело эффект бумеранга. В одном только первом сете я передразнивал Бориса раз десять, и, как я это умел, настроил публику против себя: каждый раз, когда я кашлял, меня захлопывали и освистывали. Когда первый сет подходил к концу, Борис сказал мне на переходе:
– Довольно, Джон, отстань от меня. Я простудился.
– Ты простужен все эти четыре года, – ответил я.
Публика была против меня, Борис обозлен и теперь старался изо всех сил – я отлично подготовил почву для того, чтобы продуть матч. Это и произошло – я проиграл в трех сетах.
В номере отеля Татум набросилась на меня:
– Как ты мог так издеваться над ним?
– Ты на моей стороне, или как? – отозвался я.
Думаю, я знал, что она не на моей стороне.
Но хотя я был уверен в своей правоте, в тот момент я решил не идти на принцип, а уступить своей жене. Я пошел к Борису в номер – он жил в том же отеле – и извинился.
– Слушай, Борис, – сказал я, – прости меня. Все произошло в горячке матча.
Борис был безупречно вежлив:
– Понимаю, – ответил он. – Все забыто, не думай больше об этом.
Но из-за этой стычки с Татум в день ее рождения, да еще и в день важного матча, год закончился для меня на минорной ноте. Я начал 1989 год одиннадцатой ракеткой и пробился наверх до четвертого номера рейтинга. Из-за этого поражения, а также из-за скорого поражения Беккеру на Мастерсе, мой рейтинг опять поедет вниз.
С тех пор Мастерс никогда больше не будет проводиться на Мэдисон Сквэр Гарден. С удивительной близорукостью ATP променяет престиж и внимание прессы на доллары и перенесет Мастерс в Германию, так как Немецкая Теннисная Федерация предложит более выгодный контракт. Насколько я могу судить, это перемещение разрушило турнир. Это был конец эпохи.
Это был также конец моему месту в десятке – даже такую цель теперь ставить было бессмысленно. В начале 1990 года Гамильтон Джордан, исполнительный директор ATP, ввел изменение в рейтинговые правила, которые шли вразрез с пожеланиями ведущих игроков. Новые правила «вознаграждали» теннисистов, играющих много турниров. Теперь у такого теннисиста учитывалось только четырнадцать турниров в году, хотя бы он сыграл их тридцать пять или больше. Эти правила точно не были предназначены для теннисистов с женами и детьми.
Я был не согласен с изменениями, они меня не устраивали как главу семьи – я знал, что они повредят моему рейтингу. В конце-концов, я был уверен, что они повредят игре, и в глубине души считал, что Джордан нас просто-напросто предал. Если бы игроки были более организованы, мы могли бы начать бойкот турниров в знак протеста, но реакция на эти изменения была, в сущности, апатичной.
В январе 1990 года я играл в четвертом круге Открытого чемпионата Австралии с Микаэлем Пернфорсом.
Мы обменялись сетами. В начале третьего сета я был не согласен с решением линейного арбитра-женщины и подошел к ней. Я ничего не говорил, я только пристально смотрел на нее, подкидывая мячик на ракетке.
– Замечание по поведению, мистер Макинрой, – объявил судья.
Это решение показалось мне спорным, и я несколько минут препирался с арбитром, но тот победил. Я успокоился и выиграл третий сет.
Я подавал в четвертом сете при счете 2-3, и мой форхенд не попал по ширине. Послеполуденный австралийский зной был невыносим – температура корта была 135 градусов [57˚C] – и я рассвирепел. Я врезал ракеткой по корту. Обод треснул.
– Сломанная ракетка, мистер Макинрой, – объявил судья. – Штрафное очко.
Мой гнев еще не утих. Я подошел к судье и минуты две изливал ему свои чувства, затем потребовал супервайзера турнира. Материализовался супервайзер и спокойно сказал, что сломанный обод автоматически означает штраф. Так же, как и порча покрытия. Когда супервайзер пошел назад, я крайне грубо и очень громко выругался. Зрители разинули рты – мистер Макинрой превзошел сам себя.
– Словесное оскорбление, – произнес судья. – Дисквалификация. Гейм, сет и матч – мистер Пернфорс.
Это была всего вторая и последняя дисквалификация за мою карьеру (первая была за опоздание на парный матч на Чемпионате Америки 1986 года). Я также вошел в историю как первый игрок, дисквалифицированный на турнире Большого Шлема в Открытую эру.
Это произошло из-за моего идиотизма, но не только – еще по неведению. Изучив мою карьеру, вы увидите, что в дюжинах матчей (таких матчей действительно было всего несколько дюжин, а не несколько сотен) я доводил дело до края: еще одно нарушение – и меня удалили бы. Но в тот единственный раз, когда я шагнул за этот край, я на самом деле не знал, что делаю – я не знал, что правила изменились и теперь удаление следует за третье нарушение, а не за четвертое.
В тот момент, когда слова слетали у меня с языка, я думал: «Ладно, я потеряю гейм». Я полагал, что в четвертом сете счет станет 2-4, но у меня есть запас по сетам 2-1. Я был уверен, что выиграю матч. А когда судья произнес «Гейм, сет, матч», первое, о чем я подумал – это о своем агенте Серджио Палмиери, который забыл мне сообщить об изменениях правил.
Само собой, я не могу сказать: «Меня дисквалифицировали, потому что мой агент не рассказал мне об изменениях». Конечно, я несу полную ответственность за этот инцидент. Тем не менее, я твердо уверен, что если бы я знал новые правила, то сдержался бы. Иногда меня заносило, но я всегда отдавал себе отчет, куда именно меня занесло.
Я покинул Австралию, волоча за собой жену и двоих малышей, облепленный фотографами, которые хотели сделать последний снимок опозоренного Макинроя, бегущего прочь из страны.
Редко я был так рад возвращению в Малибу. Я носился со своей дисквалификацией несколько дней, но однажды утром я смотрел Си-Эн-Эн, чтобы узнать результаты из Австалиии увидел такое, что моя проблема тут же стала ничтожной.
Произошла трагедия – пассажирский самолет компании Авианка Эйрлайнз потерпел крушение недалеко от Нью-Йоркского аэропорта Кеннеди. Я не поверил своим ушам, когда диктор сказала, что по непроверенным данным самолет упал на дом Джона Макинроя в Ойстер Бэй. Я был ошеломлен. Первая моя мысль была о родителях, которые там жили. Потом я сообразил, что они отдыхают в Египте, а оба мои брата тоже где-то еще.
В следующем выпуске показали беседу репортера с моим соседом по Ойстер Бэй, первыми словами которого были:
– Самолет не упал на дом Макинроя, но его двор используют как морг.
Все мои чувства смешались. Я одновременно испытывал облегчение, тревогу, сострадание к жертвам и стыд из-за беспокойства о своей собственности. Именно тогда я решил продать свой дом на Ойстер Бэй. Жизнью управляет рок.
Однажды летней ночью 1990 года Татум спросила:
– Как насчет третьего ребенка? Хочешь девочку?
Я только что вернулся с очередного турнира. Кевину было четыре, Шону почти три. Мне казалось, мы как раз начинаем брать свою жизнь под контроль.
– Не знаю, – ответил я нерешительно.
– Ну же, – сказала она, – что с тобой, трусишка?
– Трусишка? – удивился я. – Именно тебе придется пройти через все это, а не мне. А разве не ты все время твердишь, как тебе трудно строить карьеру? Ты думаешь, еще один ребенок решит эту проблему?
Как оказалось, эта дискуссия была чисто теоретической. 10 мая 1991 года Эмили Кэтрин Макинрой появилась на свет. Первое, что мы подумали: «Превосходно – у нас теперь два мальчика и девочка. Это решит все проблемы». Но потом мы обнаружили, что это ничего не решало.
Может, мы были слишком испорчены. У нас было больше, чем достаточно, денег и славы, мы наслаждались всем, что они нам давали. Одновременно мы стремились жить, как нормальные люди, но это было попросту невозможно. Казалось, в доме никогда не было покоя. Слишком часто мои выходки на корте огорчали Татум и ставили ее в неловкое положение – и по мере того, как напряжение в доме росло, эти выходки становились все отвратительнее. Мне казалось, я нашел выход – в марихуане. Я думал, это поможет мне расслабиться и лучше разобраться в своей жизни. К сожалению, эффект часто бывает обратным.
Все было очень запутано: мы оба старались быть хорошими родителями и хорошими супругами, но ее карьера переживала период затмения, а моя шла на закат – трудно быть снисходительным к другому, когда у самого проблем выше крыши. Мы любили своих детей, но нам все труднее и труднее было заставлять себя быть добрее друг к другу.
Моим наивысшим номером рейтинга после возвращения был четвертый номер в конце 1989 года. Я видел, что несколько игроков в туре сильнее меня – Беккер в свой хороший день, Эдберг, Лендл – но я также видел, что моя игра наконец-то возвращается. На это ушло три года. 1986 год я закончил четырнадцатым, 1987 – десятым, а 1988 – одиннадцатым. В 1989 год я играл не так много турниров, но добрался до места, за которое боролся. Я боролся, но не выигрывал главные турниры. Стучался в дверь, но не мог ее открыть.
Мое развитие остановилось. Мои контракты становились все смехотворнее. Самый характерный пример – мое идиотское решение в 1988 году: за неделю до Уимблдона играть вместе с Виландером на выставке для ГОАЛ – дублинской благотворительной организации. В чем был идиотизм? Начать с того, что я не играл на Уимблдоне уже два года, а эта выставка была весьма своеобразна: днем мы с Виландером играли в теннис, но кульминацией был вечерний боксерский поединок между нами! Насколько я помню (после нескольких глотков текилы), мне единогласно присудили победу – я нанес множество ударов – но затем я три дня не мог пошевелить руками.
Не стоит говорить, что турнир в Квинсе чуть лучше подготовил бы меня к Уимблдону, на котором я уступил Уолли Мазуру во втором круге.
Быть предельно мотивированным мне не давали дети и Голливуд. Я стал больше ценить благополучие. Казалось, я не мог уже полностью сосредоточиться на работе. Уже не так важно стало звание первой ракетки – я утвердился на четвертом месте. Я по-прежнему зарабатывал немалые деньги, я все еще был заметной фигурой в теннисе – я лишь не был лучшим. Да, я терял позиции, но раньше я всегда находил способы поправить положение. Этому помогала моя природная ярость победителя. Теперь, пожалуй, эта ярость покидала меня – я старался стать хорошим мужем и отцом.
Я старался изо всех сил. Но порой, в плохие минуты, я думал, что все мои усилия напрасны, и становится только хуже. Иногда я не мог удержаться от мысли, что зря трачу свое время. В конце-концов, я мог винить только себя. Я сам выбрал такую жизнь и такую жену. Никто меня не заставлял. Я наивно думал, что в жизни нам по пути – может, так и было в начале. Татум, со своей стороны, тоже старалась, но в конце-концов у нее не осталось сил все это выносить. Она была так молода! Мы оба были молоды. Накопившееся раздражение я выливал на нее – хотя мог быть и посдержаннее.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
-------
Спасибо за перевод! Мак был таким придурком в юности, но все-таки талант перевесил