Джон Макинрой. «Всерьёз». Часть 26
Перевод - Lena Chu. Иллюстрации - mandragora. Литературная обработка - Phoebe Caulfield.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Джон Макинрой. Автобиография. "Всерьёз" ("Serious"). Глава 8 (окончание)
В ту неделю Витас тоже оказался в Лос-Анджелесе, и вот он сказал мне: «Ты должен прийти на эту вечеринку». Ричард Перри, музыкальный продюсер, который устраивал легендарные вечеринки в своем доме на Голливудских Холмах, был его другом. Предложение звучало слишком заманчиво, так что я пошел.
Был теплый октябрьский вечер – один из тех лос-анджелесских вечеров, когда в воздухе пахнет апельсиновым цветом и на коже ощущение шелка. Я вошел на вечеринку и чуть не засмеялся: все, буквально все в поле зрения были знаменитостями. В общем, мой взгляд пересек комнату и остановился на яркой девушке с острыми чертами лица и крашеными рыжими волосами, а затем ее взгляд встретился с моим.
Я подошел и представился. Мне очень хорошо было известно, что это Татум О’Нил: она была самой молодой обладательницей премии Оскар – за фильм “Гениальные аферисты” в 1974 году.
Я знал, что она снималась с Уолтером Маттау в «Несносных медведях», который я тоже считал отличным фильмом.
И мне было слишком хорошо известно, что ее отец – Райан О’Нил, Том Круз своего времени.
Был ли я слегка ошеломлен? Может быть.
Татум, возможно, тоже. Забавно, когда знакомятся две знаменитости: сразу возникает притяжение, потому что кажется, что у вас так много точек соприкосновения, немаловажная из которых – это то, что вы сразу же чувствуете себя свободными от ожиданий, которые предъявляют вам остальные. В конце концов, человек, который знаменит, не станет вести себя как фанат.
Хотя, как оказалось потом, когда я начал ходить на потрясающие манхэттенские вечеринки Ричарда Вайсмана, знаменитости тоже бывают фанатами. Они просто более умело это скрывают. А понимать, что имеешь что-то общее с человеком и скрывать это, не влезая слишком глубоко в душу, - не самое лучшее начало для знакомства.
Конечно, Татум и я тогда ничего этого не знали. Наши глаза встретились, мы оба были привлекательны, мы знали, чего каждый из нас достиг, и одобряли это. И мы оба были в поиске. Может быть, мой необузданный нрав напомнил ей о знаменитом темпераменте ее отца. Мне же нравилось, с какой уверенностью, с какой непринужденностью она вела себя на этой усеянной звездами вечеринке. Ей еще не было и двадцати одного, но держалась она как опытная женщина. Пока вокруг нас во всю гремела вечеринка, мы сидели в уголке и говорили, говорили, говорили. Время от времени она наклонялась, чтобы прошептать что-то смешное о ком-нибудь из присутствовавших.
Прятаться было соблазнительно, шептаться было соблазнительно, и ее запах, когда она наклонялась близко, был тоже соблазнительным.
Так что в определенный момент естественным ходом событий стал поцелуй. Она улыбнулась, и я поцеловал снова.
Дальше в тот вечер не зашло. Но когда я возвращался назад после вечеринки, ведя машину по лиловым холмам, с телефоном Татум на обрывке бумаги в кармане, мое сердце впервые за долгое время наполнилось радостью.
Стокгольм Оупен – это турнир, на котором я одержал мою первую большую победу над Боргом в 1978-м. Тогда я выиграл этот турнир и в следующем году тоже, а теперь я возвращался туда первой ракеткой мира.
А еще я возвращался туда, будучи очень несчастным парнем.
Менее всего мне хотелось оказаться на теннисном турнире в Швеции. Сейчас теннис отступил на второй план. Когда я вернулся в Нью-Йорк, мы с Татум никак не могли созвониться и оставляли друг другу сообщения на автоответчике, и чем больше мы скучали друг по другу, тем больше нам хотелось говорить. Наконец мы созвонились, когда я был в Стокгольме, и чем дольше мы говорили, тем больше мне хотелось поехать домой и узнать ее получше. Чем дольше мы говорили, тем меньше мне нравилось быть за полмира от нее. Я был одинок, опустошен и истощен.
Что-то назревало.
На турнире я был постоянно на взводе, особенно, когда попадал в сложные ситуации, и раздражение начинало вырываться наружу. Мой полуфинальный матч против Андриса Яррида был сложным, в третьем сете у него был матч-пойнт.
Где Борг? – думал я. Кто, ради бога, этот Андрис Яррид? И что он тут делает с матч-пойнтом против меня?
С этим я как-то сладил, но затем, когда последовал выкрик линейного, который казался не совсем правильным, я взорвался.
Я назвал судью на вышке уродом. Он наложил на меня штраф 700 долларов. Я запустил мячом по трибунам – еще 700. Затем я расплющил ракеткой банку с содовой. За это еще 700. Плюс, в качестве бонуса, я окатил содовой короля Швеции, который сидел в первом ряду - это бесплатно.
У меня как-то получилось выиграть матч – и победить Виландера в финале на следующий день – но, я понимаю это сейчас, - я просто напрашивался на дисквалификацию. Но меня не дисквалифицировали.
Почему они этого не сделали? Ответ прост, но не так очевиден: им нужно было создать шоу, а мое присутствие обеспечивало заполняемость трибун. Это происходило турнир за турниром: я бесился, судья наказывал меня предупреждением, штрафным очком, может быть ничтожным штрафом или двумя (в год, когда я заработал 2 миллиона долларов, 7 сотен были просто карманные деньги), и жизнь (как и матч) продолжалась. Если я отправлялся домой, они теряли деньги. Это знали директора турниров, это знали судьи (которых оплачивал турнир), это знали лайнсмены. Знал это и я. Система позволяла мне все больше и больше и – даже если кому-то казалось, что я торжествую по этому поводу, - нравилось мне это все меньше и меньше.
Так как организаторы не рискнули меня дисквалифицировать, ATP отстранила меня от соревнований на 3 недели. Сначала собирались на 6, но затем они сказали, что если я соглашусь не играть в это время выставочные матчи, они сократят срок до 21 дня (если я мог играть выставки, отстранение было слабым наказанием). Даже ассоциация теннисистов профессионалов не хотела расстраивать самого большого слона в посудной лавке.
В общем, дисквалификация была как раз тем, чего я добивался. Мне крайне нужны были несколько недель без тенниса.
Вот как далек я был тогда от реальной жизни: чтобы проголосовать на президентских выборах 1984 года – чего я никогда раньше не делал – я полетел из Стокгольма в Лондон, затем на Конкорде обратно в Нью-Йорк (я был зарегистрирован в Лонг-Айленде, где недавно приобрел дом в Оyster Bay. Это было мечтой всей жизни моего отца – иметь собственность с теннисным кортом. И теперь мои родители жили в одном из трех домов владения.)
Но в городе была метель, мой рейс отправили в Вашингтон. И я так и не попал на выборы. Вообще, я ни разу не голосовал – внимание – до 2000 года.
У меня были 3 недели выходных, к которым я и стремился, так что я полетел в Лос-Анджелес. Татум и я говорили и говорили, пока я был в Вашингтоне, и я понимал, что должен вернуться к ней.
Между тем мне также надо было вернуться и в Голливуд. На той вечеринке Ричарда Перри было что-то такое необычное, что-то волнующее, соблазнительное. Я скучал по самой Татум, но еще и по Татум в ее стихии.
В конце 1984-го я проделал путь от человека, для которого проблемой было попасть в «Студию 54», до настоящей звезды в списке голливудских знаменитостей. Тогда это казалось фантастикой. В Лондоне слава была чем-то вроде бремени. В Нью-Йорке люди старались ее игнорировать. В Лос-Анджелесе же люди простодушно радовались ей. Известность прославляла саму себя. В Лос-Анджелесе известность, казалось, служила вам пропуском к любым радостям жизни. Будь это встреча с Китом Ричардсом и Ронни Вудом перед концертом Роллинг Стоунз (при этом ощущаешь, что ни в одном другом месте на Земле ты не хотел бы оказаться больше, чем здесь) или другая голливудская вечеринка, персонажи которой представляли собой Кто Есть Кто в кино, а массовкой были крупные телезвезды.
Помню, я пошел на День рождения Пенни Маршал. Она и Керри Фишер родились в один день, и они устраивали вечеринки друг для друга по очереди – одна в один год, другая в другой – в своих домах.
Оглядевшись кругом, я увидел Бетти Мидлер, Дебру Уингер, Джека Николсона. Николсона я считал величайшим актером всех времен – а он подошел ко мне, пожал мою руку и, восхищенно глядя на меня, сказал: «Никогда не меняйся, Джонни Мак».
Такое случалось все чаще. Я вдруг обрел такую популярность, что люди, которыми я восхищался, казалось, начали восхищаться мной – был ли это Джек Николсон, Мик Джагер или Карлос Сантана, который объявил зрителям на концерте: «Я посвящаю эту песню Джонну Макинрою», - а затем пустился в рассуждения о том, какой я прекрасный человек.
В какой-то степени мне это нравилось, но в то же время хотелось оглянуться и проверить, не говорят ли они о ком-то другом. Я ведь всего лишь теннисист! Но я также был в какой-то мере артистом, и мои представления – мои транслировавшиеся по телевидению всплески – взрывали тоскливую жвачку телевизионных передач. У меня был характер, прямота, ярость. Я был мятежник.
И я действительно был знаменит.
Тем не менее в глубине души я чувствовал, что звездная атмосфера Лос-Анджелеса была не по мне. А Татум знала этот мир, как свои пять пальцев, воспринимала его как должное, практически была им пресыщена. Я полагал, она сможет направлять меня.
Искал ли я любовь всей моей жизни? Я не знаю. Я просто чего-то искал. В каком-то смысле встреча с ней была делом времени. Я уже устал от пустоты. Я хотел получить за свои достижения что-то большее, чем деньги.
После 7 с половиной лет безумного игрового расписания, я чувствовал, что качусь куда-то вниз, что вот-вот случится что-то плохое. Я не знал, что, но дела явно становились все хуже: я больше не мог контролировать свое поведение. Не мог оставаться на этой карусели.
Я думал, что Татум могла помочь мне, а я – ей. Чем больше я ее узнавал, тем больше она казалась идеальным партнером для меня. Я считал, что она на пути к обретению себя. Как дочь знаменитого отца и человек, переживший и ранний успех, и трудные времена после него, она, очевидно, боролась с собой в попытках разобраться в себе. Теперь же она пыталась покончить с этим и найти себя.
Татум говорила мне, что собирается покинуть Лос-Анджелес и перебраться в Нью-Йорк. Она хотела окончательно отделиться от матери и отца, которые уже давно были в разводе, но продолжали плохо влиять на нее. Она хотела начать заново.
Она была как неограненный бриллиант. Я видел девушку, которая прошла через многое, что и я сам испытал – отношения со СМИ, папарацци – и неплохо с этим справилась. Хотите верьте, хотите – нет, но я считал ее улучшенной версией себя самого.
Меня постоянно тянуло к ней. В ней было много мальчишеского, так что она многое умела делать неожиданно хорошо: отлично играла в бильярд, бросала Фрисби, хорошо каталась на лыжах. С ней было очень легко проводить время. В какой-то степени я чувствовал себя с ней, словно в мужской компании.
Я чувствовал, что мы подходим друг другу. Мы оба были застенчивы, но напускали на себя суровый вид – правда, узнав ее получше, я понял, что ее суровость была более глубинной, чем моя; она испытала гораздо больше, чем я.
Она постоянно говорила о своем отце. Мне начало казаться, что у нас с ним какое-то странное соревнование: что Татум пыталась найти во мне улучшенный вариант своего отца. Постепенно я понял, что Райан был манипулятором, но когда я впервые встретил его, он оказался жутко обаятельным. Он был человеком, который может прийти на вечеринку или в ресторан и зажечь – вы буквально слышали, как объявляют: «Встречайте: Райан О’Нил!» Он отпускал шуточки, рассказывал чудесные истории и говорил вам, какой вы потрясающий. И вы думали: «Да это отличный парень».
Но потом наступал момент, когда казалось, что он вам голову оторвет. Я ощутил это, когда однажды Татум пригласила меня в дом Фарры Фоусет на Голливудских Холмах. Ее отец жил с Фаррой, которую Татум терпеть не могла.
У меня сложилось впечатление, что он и Фарра были настолько одержимы своим внешним видом, что целые дни проводили в фанатичных тренировках. Помню, постоянно видел Райана, совершающим пробежку по пляжу – мужик пробегал по 5 или 6 миль, и при этом не ел целыми днями; доходило до голодных колик, но он все равно не ел, а затем парился или шел в сауну, чтобы еще и пропотеть.
Так что когда были произнесены слова: «Ребята, не хотите прийти поужинать в 6?», - Райан, вероятно, готов был съесть, что угодно. Не говоря уже о том, что к концу подобного дня, вы становитесь жутко злым.
Мы пришли к ним, и он сказал: «Давай сыграем в ракетбол» перед ужином.
За свою жизнь я играл в ракетбол всего пару раз – и никогда с кем-то, кто действительно знал, как это делается. Я был в джинсах, он – в шортах, и я сразу увидел, что он хорошо играет. Я сразу понял, что в этой игре главное – углы. Ты отправляешь мяч в угол, где нет отскока, и таким образом выигрываешь очко.
Райан нанес удар и приземлился прямо передо мной. А в ракетболе, если ты задеваешь ракеткой противника, очко переигрывается, так что я был вынужден пустить мяч плавно, чтобы не задеть его – и он забил.
Я подумал: «Боже, это безумие». Но он продолжал в том же духе. Он подставлял свою спину под мои удары, но я ни разу ее не коснулся, потому что думал: «Я не собираюсь ссориться с этим парнем». И я проиграл со счетом что-то вроде 21-18.
Теперь я понимаю, как хорошо, что я с ним не повздорил. Он был чемпионом по боксу в детстве и вообще, «повернут» на соревнованиях. Несколько раз мы боксировали друг с другом. Мне повезло, что он не вырубил меня. Я заставал его в хорошем настроении. Он позволял мне нанести удар, а сам прыгал и уворачивался, и спустя минуту у меня уставали руки. Его телосложение было противоположность моему: широкие плечи и худенькие птичьи ножки, а у меня крупные ноги и худые плечи. Не думаю, что реши я схватиться с ним всерьез, из этого поединка вышел бы толк.
Но как я понимаю теперь, в этом вообще было мало толку. В нашу первую близость с Татум мы были под кайфом, и получилось ужасно.
Татум сказала: «Поехали к Фарре». Я вообще не знаю, почему она хотела поехать туда. Наверное, потому что знала, что Фарры и Райана нет дома, и мы остались вдвоем. Романтики в этом было мало. Мы очень нервничали, как параноики. Наверное, мы просто хотели это сделать, чтобы, когда это произойдет, сказать, что вот теперь мы значим что-то друг для друга, а вернемся к этому потом, когда будет более подходящее настроение.
Мы приехали в дом, поднялись в гостевую спальню, там было очень холодно – казалось, что градусов 40 (4 С)! Этот странный мандраж в сочетании с холодом… это было просто ужасно. Не самое хорошее начало. Тем не менее, будем честны, ответственность за произошедшее лежала на нас обоих.
Она не говорила мне: «Давай примем наркотики». Я с себя вины не снимаю. Теперь я понимаю, что она на самом деле пыталась избавиться от всего этого – и отчасти поэтому хотела переехать в Нью-Йорк. Ее мама, например, была в ужасающем состоянии. Татум пыталась сбежать от того, что представлялось ей страшной участью.
А я вроде как втянул ее в это, просто потому что был опустошен и искал способ расслабиться. Я усложнил проблему, не понимая в тот момент, насколько серьезной она была.
На следующее утро мы спустились на пляж и решили позавтракать в знакомом ресторанчике. Я сидел, ел, и вдруг поднял глаза и увидел, как в ста ярдах (метрах – 1 ярд = 90 см) нас фотографировал какой-то парень! Я подумал: «Что за черт?!»
Такое со мной раньше никогда не случалось. До этой фотографии я ни разу не попадал в National Enquirer, до сих пор помню заголовок: «Макинрой – О’Нил: любовное гнездышко. Два баловня судьбы». С этого все и началось. Но у Татум была потрясающая способность все это не замечать.
Моя дисквалификация истекла, но те несколько недель с Дня благодарения до Нового 85-го года выдались у меня каким-то странными. Я подтвердил свое участие в финале Кубка Дэвиса в середине декабря в Швеции, но затем снялся с Открытого чемпионата Австралии, стартовавшего через неделю после этого.
Я был сыт по горло. Поездка в Австралию не имела значения для меня. Сейчас, так и не имея в своем активе победы на Открытом чемпионате Австралии, я слегка жалею, что не поехал тогда сыграть в этом турнире, ведь я находился на пике формы.
Но в тот момент о теннисе я думал в последнюю очередь. Я был влюблен. А когда ты влюблен, ты, конечно, смотришь на вещи по-другому.
Мне было пора покинуть Лос-Анджелес и отправиться в Нью-Йорк, чтобы подготовиться к Кубку Дэвиса. Татум все говорила о переезде, как только найдет какое-нибудь жилье на Манхэттене. И, под влиянием момента, я сказал: «Переезжай ко мне».
Мы полетели на восток вместе.
Помните эту строчку из песни Beach Boys: “Sloop John B.”—“This is the worst trip I’ve ever been on” (Это худшее путешествие в моей жизни)? Именно такой была моя поездка в Швецию в том декабре. Как потом окажется, это был мой последний матч в Кубке Дэвиса в следующие три года. И я ушел, громко хлопнув дверью.
Когда самолет оторвался от земли в аэропорту Кеннеди, мое сердце упало. Татум осталась у меня дома. Мы с Коннорсом по-прежнему не разговаривали. Мои мысли были за миллионы миль от тенниса. Я вздохнул и поглубже устроился в кресле, надеясь, что неделя пролетит быстро.
Я прибыл в Гетеборг во вторник утром и обнаружил, что заваруха уже началась. Джимми приехал, несмотря на тот факт, что его жена вот-вот собиралась родить второго ребенка. Так что, он нервничал и вел себя соответственно. Для примера: машина, которая должна была доставить его на тренировку в понедельник, не приехала, и он так рассвирепел, что – можете мне поверить – написал гневное послание Артуру на снегу.
Отношения между Питером Флемингом и мной испортились. Нашим четвертым игроком был Джимми Ариас – его я никогда не мог понять, просто не понимаю его чувства юмора.
Добавьте сюда тот факт, что я был влюблен и меньше всего мне хотелось быть здесь.
Представьте себе полную противоположность командному духу. Вот именно это и было у нас в Гетеборге.
В первый день Коннорс играл с Виландером и проиграл без шансов. Он просто пошел в разнос. Уж кто-кто, а я-то знаю, каково это – выставить себя идиотом на корте, - но здесь он просто превзошел всех и вся. Он ругался и срывался на каждого, кто попал ему под руку – чудо, что его вообще не отстранили. В Швеции! На финале Кубка Дэвиса!
Шведы сделали то же самое, что французы в Гренобле в 82 году – построили крытый грунтовый корт, чтобы усложнить жизнь нам и облегчить – своим бейслайнерам. В общем, корт был ужасен: он был плохо утрамбован – они хотели, чтобы он был как можно медленнее – и буквально разваливался на части.
Вообще, стадион был просто безобразный, и Артур не знал, что, черт возьми, делать. В результате он решил не делать вообще ничего. Он не усаживал нас для разговоров – ничего. Ситуация была крайне некомфортная. Самое смешное, что после проигрыша Джимми я тоже провел слабый матч, при этом оставаясь совершенно спокойным. Я проиграл Хенрику Сандстрому, очень сильному грунтовому игроку. Это был вообще один из тех немногих матчей, когда я едва ли сказал хоть слово.
К концу первого дня мы проигрывали со счетом 0-2 - слишком большое отставание во встрече с таким серьезным соперником, как шведы, тем более игры проводились на их территории, на медленном красном грунте. На следующий день мы с Питером играли пару против Эдберга и Яррида, которые очень быстро повели у нас 2-1 по сетам и уже практически взяли Кубок.
Мы проигрывали 5-6 в четвертом сете, и Питер мучался на своей подаче. Вдруг на трибунах появился Коннорс, хлопая и крича: «Давайте, ребята!» И я подумал: да кому ты голову морочишь?
Понятия не имею, что было у него на уме, может быть, до него только в этот момент дошло, что мы проиграем этот Кубок Дэвиса. Моей следующей мыслью было: Мы не выиграем, камбэка не будет, я не хочу. Пошел ты!
Но потом я подумал: «Что ты себе позволяешь? Ты же играешь за Соединенные Штаты Америки!» Но я не мог побороть себя. Я уже выиграл 4 Кубка, играл седьмой год, так что я и так немало достиг. «Четыре победы и финал – не так уж и плохо, - думал я, - К черту этого парня! Хочешь выиграть? Попробуй еще раз».
Я не испытывал гордости за такие мысли. Я и сейчас ее не испытываю.
Эдберг и Яррид были отличной парой игроков, и повода ожидать, что мы сумеем отыграться и выиграть матч, не было. Мы и не выиграли. Питер сделал двойную ошибку на матч-пойнте. Это был первый матч Кубка Дэвиса, который мы с ним проиграли. Я чувствовал себя паршиво, но, по крайней мере, я мог утешить себя тем, что ни одного мяча не пропустил специально и не сделал ничего, что могло бы помешать нашей возможной победе, когда Коннорс стал нас поддерживать.
Но все равно половина ответственности за проигрыш была на мне. Моя активность была низкой, я не вошел в матч. Это не оправдание. Это то, что происходит, когда команда на самом деле не является командой.
А затем вдруг в тот вечер между мной и Коннорсом все наладилось. Не спрашивайте как. Мы все отправились на ужин, и один из приятелей Джимми (они всегда были с ним), рыжий парень по имени Билли, сказал: «Эй, слушайте, что было, то прошло». Мы оба пожали плечами и сказали: «А и правда». В итоге Джимми и я сидели в баре, пили до поздней ночи, чувствуя, что теперь мы можем относиться друг к другу по-приятельски.
Следующим утром он отправился домой, чтобы быть рядом со своей женой. Мы должны были играть два одиночных матча после обеда, которые не имели никакого значения, кроме возможности для нас сохранить свою честь. Я победил Виландера,а Ариас проиграл в тяжелом матче против Сандстрема, в котором он был так скован, что у него начались судороги. Мы старались, но проиграли поединок со счетом 4-1.
Команда Швеции: Матс Виландер, Стефан Эдберг, Андрес Яррид, Хенрик Сундстрем и Ханс Оллсон, капитан
Последним ударом – и событием, изменившим мою жизнь в Кубке Дэвиса – стал протокольный ужин тем вечером. Во-первых, представьте: нужно высидеть всю эту длинную церемонию в чужой стране, тогда как играли вы слабо, да и слаженностью не отличались. Такие приемы изначально скучны до безумия, а этот казался вдвое длиннее, чем обычно. Он тянулся и тянулся.
Нам всем было скучно, мы были расстроены и с трудом могли усидеть на месте. В какой-то момент, во время во время исполнения гимна США Джимми Ариас, сидевший со мной за одним столом, немного болтал – ну, как обычно – смеясь над чем-то в своей самодовольной манере. В этом не было ничего предосудительного, но это стало решающей деталью в шумихе, которая позже поднялась вокруг нас.
После, наверное, четырех часов речей и тостов, я наклонился к Артуру и спросил: «Слушай, Артур, когда нам можно отсюда уйти? Разве уже не достаточно?» Артур сказал: «Можете уйти после следующей речи». Итак, когда следующая речь закончилась, Ариас, Питер Флемминг и я встали и ушли. Чего мы не знали – и Артур не знал – это то, что следующим произносить речь должен был Хантер Делатур, президент ассоциации тенниса США.
Делатур видел, что Артур отпустил нас, но теперь он смотрел на наш стол, где сидел один Артур без своей команды, и приходил в бешенство. Он начал со слов извинения за поведение команды во время матчей, которое заставило его, как президента ассоциации тенниса США, краснеть за Америку (подразумевая при этом меня – видимо за прошлые прегрешения – несмотря на тот факт, что я не произнес ни звука).
Отец, приехавший в Гетеборг на матч, был в ярости, так же, как и обычно невозмутимый Артур, который считал, что Делатур не имеет права выносить сор из избы. Артур сказал моему отцу, что Делатур, который последний год находился в должности в ассоциации тенниса США, заискивал перед главой международной теннисной федерации Филипом Шатрие, в надежде получить там место.
В общем в результате всей этой заварушки американская теннисная ассоциация утвердила новый Кодекс поведения. С этого момента, не подписав Кодекс, ты не мог играть в Кубке Дэвиса.
После этого я не выступал за свою страну 2 года.
Мы с Татум провели Рождество в Нью-Йорке, а затем вернулись в Лос-Анджелес на встречу Нового Года. Вечером мы с несколькими друзьями пошли выпить, потом вернулись вдвоем в дом Райана и играли в пул со сводным братом Татум, Патриком. Было уже 3 или 4 часа утра, а мне на следующий день надо было улетать в Вегас, чтобы готовиться к матчу. В общем, я сказал: «Мне надо идти спать».
Татум осталась еще выпить и поиграть в пул с Патриком. Не знаю, когда она пришла в постель, но вероятно, не раньше 6 или 7 часов. Около 11 я потормошил ее и сказал: «Послушай, я еду в Лас-Вегас. Хочешь со мной?» С меня было достаточно Лос-Анджелеса и вечеринок на тот момент. Я был теннисистом и хотел играть в теннис. Я был уверен, что Татум не захочет выбираться из кровати, потому что гуляла всю ночь. Но она встала. Она села в машину и поехала со мной. Теперь мы были вместе, что бы ни случилось.
Так начался 1985 год. Это было потрясающее начало потрясающего года.
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------
В этот раз вместо фотозагадки вопрос из истории тенниса:
В 1986 году не проводился один из турниров Большого Шлема. Какой и почему?
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Причина по-видимому в том, чтобы дать игрокам «отпуск» в конце года.
И Итоговый сдвинули сперва на начало декабря, а потом и вовсе на ноябрь
Причём последние три года она уже просто доигрывала ;)
Вот тебе тогда посложнее:
Какая теннисистка в Открытую Эру 12 лет подряд доходила до стадии полуфинала на всех ТБШ, на которых участвовала? ;)
Список подозреваемых, конечно, небольшой но всё же...;)
Нужна, во-первых, длинная карьера. Навратилова точно в числе претенденток. Граф. Остальные как в тумане. Значит, выбираем из них двоих - без Гугла же? У Навратиловой карьера длиннее - отбрасываем ее как наиболее очевидный и, значит, неинтересный вариант ответа. Остается Граф. К тому же она твоя любимица, и даже если я не отгадала, тебе будет приятно :)
И не Мартина.
Подсказка: её называли «Ice Maiden» ;)
Кто-нибудь смотрел фильм? Не пожалеете. Мы смотрели вместе с дочкой, и я ее троллила, мол, что там интересного, фильм-то нецветной. Но она не поддалась. Благодарна Маку, я бы его так и не увидела, талантливейшая работа.