Джон Макинрой. «Всерьёз». Часть 4
...
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
----------------------------------------------------------------------------------------------
Джон Макинрой. Автобиография. "Всерьёз" ("Serious"). Глава 2 (продолжение)
Мои родители были по-своему очень настойчивыми , и, думаю, мне передалось это от них по генам. Как старший сын в высшей степени амбициозных людей, я чувствовал, как много они от меня ожидали. В 1969 один из учителей средней школы написал моим родителям: «Джонни – талантливый ребенок, у которого присутствует большее желание быть лучшим, чем у любого из его одноклассников». Мне была присуща страсть не просто добиваться успеха, но соревноваться и побеждать – в теннисе, пинг-понге или на тесте по латыни в школе. Я должен был быть на вершине, иначе я чувствовал себя разбитым. Я был одним из лучших учеников в Бакли – против чего папа и мама совсем не возражали – и теперь мои родители увидели еще одну возможность для меня проявить себя. В спорте. По рекомендации Джорджа Сивегена они зачислили меня в Восточно-Американскую Ассоциацию Лаун-Тенниса (ВААЛТ), когда мне было девять.
«Лаун-теннис», как он тогда назывался, когда три из четырех Мэйджоров – Уимблдон, Открытые чемпионаты Австралии и США по теннису – всё еще проходили на траве. Звучит необычно и престижно, чем он и являлся. Но перемены были скоротечны. Я вступил в ВААЛТ в 1968 году, очень важном году для тенниса. Это был Первый год Открытой Эры. С того далекого времени, когда только начали играть в теннис, четыре турнира «Большого Шлема» были недоступны для профессионалов."Любители" (которых еще называли "псевдолюбителями") были немного лицемерны, гордясь своим аристократизмом и смотря свысока на всех, кто был не из их числа: сильнейшие игроки просто зарабатывали деньги (хотя это были копейки по сравнению с будущими заработками), но делали это тайно. Мир сильно изменился в 1960-ые, а конкретно теннисный мир – в 1968 году, когда впервые в истории профессионалам разрешили принимать участие в тех же самых турнирах, что и любителям. И деньги потекли рекой.
Какое-то время меня это не касалось. В девять лет, одетый в белые шортики и футболку, я начал играть юниорские турниры ВААЛТ в клубах, находившихся в Нью-Йорке и окрестностях. Почти всегда на них меня отвозила мама. Когда результаты пошли в гору, я получил право участвовать в национальных турнирах. Мой отец брал отпуск на работе, и они с мамой, или иногда только папа, ездили со мной вместе на эти соревнования по всей стране. Я до сих пор помню мой первый национальный турнир в возрасте до 12 лет в Чаттануге, штате Теннеси. Чаттануга, Теннеси! Для парня с Даглстона это было как попасть на Марс.
Я здорово выступал на турнирах. К моменту, когда мне стукнуло одиннадцать, я был восемнадцатой ракеткой страны в возрасте до двенадцати лет. В двенадцать я стал седьмым. Я побеждал в матчах, доходил до полуфиналов и финалов соревнований, но впервые выиграл национальный турнир в одиночном разряде лишь в возрасте шестнадцати лет. Мне нравится думать, что всё дело было в моих габаритах. Может быть, это звучит неубедительно (а возможно, это стимулировало меня), но я никогда не считал, на каком бы уровне не выступал, что мой соперник был банально сильнее. Если я проигрывал, тому всегда была причина (соперники были старше, они были из Калифорнии и т.п.)
Тяжелее всего было привыкнуть именно к поражениям. Мне, по сути, никогда это не удавалось. Меня всегда спрашивают, был ли я вспыльчивым в детстве. Есть известная история о Бьорне Борге: когда ему было девять или десять лет, он проиграл очко и швырнул свою ракетку. Его отец после этого запретил ему играть в течение шести месяцев. Больше он никогда такого не делал.
Возможно, было бы лучше, если бы такое случилось со мной! Но я не швырялся ракеткой, когда был ребенком. Я был беспощадным на корте, но когда я проигрывал матч, моей обычной реакцией – до удивительно позднего времени – было расплакаться. Однажды, когда я жал руку сопернику после поражения, кто-то сказал обо мне: «Сейчас будет потоп».
Единственный, кто вызывал во мне злость тогда, был я сам. Стоило мне смазать удар, как я издавал вопль, который можно было услышать в любой точке клуба. Для меня было просто невыносимо играть не на том уровне, на который, как я знал, был способен. Но мне пришлось подождать несколько лет. Во-первых, в юниорском теннисе не было вышечников или линейных судей – игроки сами определяли попадание в корт, что было довольно скользким моментом. Многие ребята откровенно жульничали. Мне хотелось бы думать, что я был честен – ведь даже тогда уже была известна моя способность видеть корт лучше любого другого. Однако, я мог даже принять решение не в свою пользу, хотя знал, что удар соперника был не точным, но чувствовал злобу, если он мог поставить под сомнение мое решение.
К тому времени, когда мне исполнилось двенадцать, я стал получать мало пользы от уроков, которые мне давали. Когда мои родители услышали, что некоторые дети из даглстонского клуба переводятся в теннисную академию Порт-Вашингтон, что неподалеку, они решили записать меня туда
.
Порт-Вашингтон был чуть больше, чем в двадцати пяти минутах езда на запад от Даглстона, где тренером был профессионал Антонио Палафокс.
Тони играл в Кубке Дэвиса за Мексику, побеждал на Уимблдоне в паре в 1963 году и (весьма значимо, на мой взгляд) был всего лишь одним из двух теннисистов, нанесших поражение Роду Лэйверу в 1962 году. В сезоне, когда Лэйвер выиграл «Большой Шлем». Помню, что на встречу с Тони шел с матерью – я был настолько смущен, что прятался у нее за спиной.
Мы немного поиграли с Тони, и он принял меня, но не в самую сильную группу. В академию принимали детей в возрасте до восемнадцати лет, а я – не важно, какой у меня был рейтинг в стране – был только двенадцатилетним парнем, к тому же низкорослым. Тони считал, что мне еще нужно над кое-чем поработать. В Порт-Вашингтон было много сильных игроков (включая другого талантливого двенадцатилетнего паренька из Лонг Айленда Питера Реннерта);
мне надо было проявить себя.
В академии было три группы: самые сильные ребята играли с пяти до семи вечера, следующая группа хороших теннисистов с семи до девяти, а самые слабые игроки приходили с девяти до одиннадцати. Для начала Тони записал меня во вторую группу.
Мой отец не был в восторге от этого: как я очутился во второй группе, когда он возил меня по всем этим национальным турнирам? Это не уживалось с его гордыней. К тому же Порт-Вашингтон не был дешевым местом. Стоило ли оно того для меня? Был ли у меня шанс пробиться в первую группу?
На своей работе в качестве юриста в Манхэттене папа познакомился с парнем из Уолл-Стрит по имени Чак МакКинли.
По случайному совпадению МакКинли был одним из лучших теннисистов-любителей в мире в 1950-ые и 1960-ые годы. Отец попросил МакКинли поговорить со своим старым другом Тони Палафоксом,чтобы узнать были ли у меня реальные перспективы на будущее. Тони присмотрелся ко мне еще раз.
Когда он взглянул на меня снова, то увидел парня, который играл в стиле, очень похожем на его собственный, когда он был в своей лучшей форме: быстрые ноги, чувствительные руки, способность планировать игру на один или два удара наперед и чувство корта в полной мере.
Порт Вашингтон – это было место не только для тенниса. Игрок проводил много времени на площадке, но также занимались чем-то другим изрядное количество времени между тренировками и матчами. На втором этаже был холл, окна которого выходили на корты. Помню, какой благоговейный трепет мне внушал звезда Порт-Вашингтона, шестнадцатилетний блондин Витас Герулайтис (больше о нём – позже) – но почти всё, что вы могли делать часами напролет, это смотреть, как играют в теннис. Телевизора не было, и хозяин, Хай Зоснер, изначально запретил играть в карты, поэтому мы развлекали себя шахматами. У нас были нескончаемые игры, некоторые из них продолжались час или даже больше. Я никогда не был сильным игроком, но все-таки неплохим: мне нравилась стратегия в игре, планировать ходы на один или два вперед.
Тони увидел, как я строю игру на корте – всё возвращаю назад – и стал моим тренером. Он взял меня под свое крыло. Я до сих пор играю во много так, как он меня учил, делая удар по восходящему мячу на коротком замахе; и двигаюсь вперед, всегда вперед, всякий раз, когда это возможно.
Тони считал, что я не достаточно широко играю по всему корту. По его словам, если бы я посмотрел в записи на игроков прошлого, это выглядит, будто они стоят и просто перебивают мячи друг другу. Понимали ли они, что можно пробивать навылет? Возможно, это просто не было свойственно консервативному теннису тех дней.
Не то чтобы Бил Тилден, Дон Бадж и Джек Крамер или кто-то другой из пионеров тенниса не были великими чемпионами в свое время, но чем больше Тони показывал, тем более прямолинейной казалась мне стратегия их игры. Я стал смотреть на корт по-другому – практически, как на математическую задачу. Где углы – вот что было главным. Дело не только в том, чтобы выполнить слайс и побежать к сетке. Иногда следует сыграть слайсом глубоко, но временами можно было активизироваться и сыграть остро навылет – используйте углы.
Я пробыл в Порт-Вашингтон несколько месяцев, как случилось невероятное: сюда заглянул Гарри Хопман.
Гарри был живой легендой тенниса, выдающимся и опытным австралийским тренером, который тренировал Лэйвера, Роя Эмерсона, Кена Роузуолла, Лью Хоуда и многих других, превратив их из неопытных ребят в звезд, которые выиграли шестнадцать Кубков Дэвиса для Австралии в промежутке между 1939 и 1969 годами. Однако, когда началась Открытая Эра в 1968 году, Хопу стал гораздо сложнее привлекать к игре молодых талантов, и в 1970 пути его и теннисной федерации Австралии разошлись. Мне несказанно повезло: в следующем году мистер Хоп возглавил Теннисную академию Порт-Вашингтон.
Гарри Хопман оставлял обучение техники другим; он брался за тебя только в том случае, если ты уже знал, как играть в теннис. К этой базе он добавлял психологическую и физическую подготовку. Его игроки были знамениты по двум вещам: они никогда не сдавались и были лучше готовы физически, чем все остальные. Он считал, что эти вещи дополняли друг друга. Вы, наверное, слышали о подготовке в Австралии в старые деньки – забеги на десять миль, гимнастика, игра одного против двух. Гарри гонял игроков до седьмого пота, и это приносило плоды. К тому времени, как он приехал в Порт-Вашингтон, возможно, он немного потерял хватку из-за возраста, поскольку со мной он вел себя иначе.
Думаю, он сразу разглядел что-то во мне. Обычно он привозил нас на место тренировок, заставлял делать прыжки с подниманием рук и обхватом колен и т.д и т.п, что я обычно и делал, но, откровенно говоря, я ненавидел гимнастику и растяжку. На мой взгляд, я находился там не для таких занятий. Мне всегда хотелось очутиться на корте. Поскольку я постоянно чем-то занимался в любом случае, то не терял форму. Поэтому когда я не появлялся на гимнастике, Гарри лишь улыбался и приговаривал: «Макинрой, небось, прячется в ванной».
Для меня было очень важным, что он обучал Рода Лэйвера. Лэйвер был первым парнем, из тех, кого я видел, который умел всё – исполнять топспин и слайс с двух рук, подавать с разным вращением. Он использовал любой удар, любые углы, которые только были возможны. Я повесил его плакат на внутренней стороне двери в спальне.
То, что он был левшой, как и я, было круто, и его большая татуировка на предплечье выглядела еще круче – странно, но очень клёво. Помню, как я прикидывал, как сам могу сделать себе похожую.
В точности, как Лэйвер, я использовал ту же хватку при каждом ударе: форхенде, бекхенде, подаче, игре у сетки (И до сих пор использую – несколько изменив континентальную хватку во время исполнения форхенда). Не думаю, что сейчас кто-то еще так делает. Во время нанесения удара рабочей рукой он виртуозно использовал кисть, но как бы я не пытался играть, как Лэйвер, сколько раз бы не сжимал свой кистевой экспандер моя левая кисть была тех же размеров, что и правая. Никаких мускулов. Я клянусь, думаю, что я единственный игрок в истории, который возглавлял рейтинг, у которого кисти рук имеют одинаковый размер.
Возможно, я был маленького роста, но уверенности мне было не занимать. После месяцев занятий в Порт-Вашингтон кто-то из профи подстроил матч между мной шестнадцатилетним новичком из Нью-Джерси Питером Флемингом,
который только приехал. Питер, который приближался к шести с половиной футов в высоту (примерно 195 cм), был выше меня тогда по крайней мере на целый фут. Кроме того, разница в зрелости и силе между двенадцатилетним и шестнадцатилетним парнем огромна. Я знал, что по мнению Питера я просто ничтожество, не заслуживающее даже презрения, и он подтвердил это, когда предложил мне фору – преимущество в счете 4-0, 30-0 в партии еще до того, как мы вышли на корт.
Я выиграл у него пять партий подряд. Никогда не считай других ничтожеством! Это было началом прекрасной дружбы.
Тони Палафокс был очень неторопливым человеком. Поэтому, поскольку наши игровые стили были схожи, моя мощь была для него чем-то новым. У меня была энергия и желание – готовность сделать то, что нужно – и кроме этого, я начал понимать, что готов отдалиться от других людей. Это был один из первых уроков, который я усвоил в теннисе: чем лучше ты становишься, тем больше тебя носят на руках. И как бы сказали моя британские читатели, тем больше людей хотят над тобой поиздеваться
Я быстро понял, что победы приносят много преимуществ, но был один существенный недостаток: стоит оказаться на пьедестале, и ты одинок.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Предлагаю фотографии делать одного размера, порядка 400-500 для полнофигурных и 200 для лиц :)
Но навигация неудобная, я с трудом просмотрела все записи подряд. Предлагаю внизу каждой статьи сделать всего три ссылки - продолжение, назад и оглавление (еще один дополнительный пост). Тогда будет полноценный сериал. :)
В конце второй главы Джон и сам про это же самое пишет