6 мин.

Память

72

В притворе храма было по-утреннему тихо. Солнце только-только выкатилось из-за линии горизонта, окрашивая небо в нежные цвета нового дня. До начала службы оставалось немного времени, и отец Серафим любил проводить такие минуты наедине с собой. Он обошёл притвор вдоль стен, поднялся по ступеням амвона, замер, любуясь, как солнечные лучи, проникая сквозь узкие  окна, осторожно касаются икон, освещая один лик за другим, затем спустился и прошел через пономарку к алтарю. Здесь у него оставалось еще несколько минут одиночества.

Отец  Серафим, в миру Владимир, знал, что в это время на колокольню взбирается звонарь, кажется, последний во всей округе. Старый Тихон уже давно не слышал, видел – и то с трудом, но заявлял, что если его заменят машиной, отбивающей заданную мелодию, он просто ляжет на паперти и умрет. Отец Серафим улыбнулся в бороду, вспоминая возмущения глухого звонаря.

 ✛✛✛

Бом! – раздается первый удар колокола. Священник с трудом разгибает спину. Ему уже много, очень много лет, но у него, так же, как и у Тихона, кроме храма ничего не осталось. Солнце поднимается все выше, а колокол звонит, собирая паству на службу. И с этим звоном к нему возвращаются далекие, почти стертые из памяти, но такие необходимые воспоминания.

✛✛✛

Бом! – Володя окончил медицинский институт, и теперь у него ответственная профессия – врач. Хирург. В его руках, тонких и ловких, будут находиться жизни сотен людей, а на них, выпускников тридцать девятого, с портрета строго смотрит товарищ Сталин.

✛✛✛

Бом! – старенькое радио шипит и плюётся, но старательно передает потрясенным жителям небольшого провинциального городка речь товарища Молотова. Владимир, молодой врач, сидит на стуле и, опираясь рукой о колено, хмурится. Его мать прижимает платок ко рту. Ее глаза, голубые-голубые, как в молодости, испуганно глядят на сына.

«…Сегодня в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причём убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолётов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории. Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством».

– Так что же это значит? –  сдавленным голосом спрашивает мама, её рот кривится, будто она  вот-вот заплачет, а в глазах еще теплится надежда, что все это какая-то нелепая ошибка, такого быть не может.  А он только качает головой и еще больше хмурится.

«Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

– Война что ли, Володя?

– Война, мама, война…

✛✛✛

Бом! – и радио исчезает, а на его месте – перрон и молодые ребята в военной форме. Суета и суматоха, кто-то плачет, кто-то поет, играет гармонь, люди кричат.  Потому что если замолчишь, не выдержишь. Слишком страшно, слишком больно. Рядом какая-то девушка цепляется за китель молодого лейтенанта и заклинает всенепременно вернуться. Красивая и совсем юная. Напротив стоит мама. Она уже не плачет. Плакала, когда пришла повестка, написанная наспех кривым почерком. Призывают в полк полевым врачом.

– Так врачи ведь не ходят в атаку, – говорит Володя, поспешно собираясь: на все про все дали сутки. В душе страх, но и немного радостно: жажда боя, она у мужчины в крови. Последние полгода они лишь следили за новостями по радио, но теперь он сам поможет отстоять Родину!

– А снаряды разве разбирают, кто ходит, а кто нет? – сквозь слезы посетовала мать и махнула рукой.

А теперь, стоя на перроне, она не плачет. Стоит, сгорбленная и постаревшая за эти бессонные ночи, а глаза сухие и все такие же голубые-голубые.

– Береги себя. Будь милосерден и милостив, – сухая ладонь ложится на грудь сына. – И вот еще. Носи всегда с собой, – на другой руке у нее лежит православный крест, в пол-ладони величиной, простой, с грубо изображенным распятием. Володя смотрит недоверчиво и удивленно. – Знаю, знаю…  Да ты не показывай никому. Только пока он с тобой, Господь не оставит тебя. Ну, бери же скорей!

✛✛✛

Бом! – романтика разбилась. Растворилась в грязи и крови. Остались лишь бесконечные будни, боль и страх. Ты постепенно к ним привыкаешь, вот что страшнее всего. В руках новый китель. Он должен был принадлежать Александрову, да только тот не вернулся. Ему было лишь восемнадцать. Он громко смеялся и хорошо играл на гармони. Дома у него осталась мать и две сестренки. Володя переставил керосиновую лампу поближе, чтобы было лучше видно, и перехватил поудобнее погнутую иглу. Он вшивал старый крестик в новый китель.

✛✛✛

Бом! – совсем рядом разрывается снаряд, а рядовой на железном столе стонет и цепляется за руку, умоляя закончить его страдания. Володе хочется кричать, но когда он говорит, его голос звучит громко и уверенно. Он просит держать раненого. Солдат извивается, запрокидывает голову, кричит. Кадык выступает под бледной кожей. Владимир начинает операцию, движения рук точные и уверенные. Да, он очень устал, но медлить нельзя, иногда минута стоит жизни.

Скольких он спас от смерти, и скольких ему еще суждено спасти…

От усталости он валится с ног, но отдыхать некогда, раненых очень много. В палатку вбегает молоденький лейтенант. У него по щеке течет кровь. Он умоляет о помощи, там, на поле, слишком много солдат, что они умирают, а он не справляется. Кричит надрывно, нервно, и Володя ему отчасти завидует: ему-то нельзя кричать.

Он вместе с медсестрой выбегает из палатки. Нужно успеть собрать раненых. Небо заволокло дымом. Тускло светит солнце, отчаянно пытаясь  пробиться сквозь дым, и будто тоже кричит с высоты. А под ним разверзся ад. Снаряд врезается в землю, и та дрожит, разлетается комьями грязи и травы. Медсестра кричит высоко и пронзительно, падает на колени, закрывая голову руками. А Володя будто не понимает, что происходит. Будто это все и не с ним, будто не сейчас. Он медленно поворачивается, осматривается. Молодой солдат с бледным лицом падает бесконечно медленно, и каска летит с его головы. Капли крови висят в воздухе. Владимир видит, как немецкие солдаты прорвались по правому флангу и бегут маленькими серыми фигурками, словно игрушечные. И грязь, и кровь, и крик, и смерть.

Чьи-то пальцы жмут на спуск, он не видит, чьи. Он успевает лишь заметить, как автомат подался назад, а из ствола вырвалась пуля и  направилась в его сторону. Казалось, видно, как раскаленный свинец прошивает воздух, ломает его сопротивление. Володя не уклоняется. Наблюдает серьезно и внимательно, как пуля со шлепком врезается в его тело. Это, оказывается, такой нелепый звук. Будто ложкой по каше. Страшный. Бесконечно страшный.

 Мир вокруг меркнет вместе со вспышкой боли. Володя начинает падать, оседая очень медленно, или это ему только кажется. А солнце беспощадно слепит глаза – такое далекое, невыносимо насмешливое, равнодушное.

✛✛✛

Бом! – грудь все еще ноет, но если не думать о ранении, то почти не заметно. В палатке пахнет спиртом и кровью. Кто-то стонет от боли. На металлическом столе старая керосиновая лампа, железная кружка со спиртом и крест с запекшейся кровью, погнутый от удара пули.

✛✛✛

Бом! – с последним ударом колокола воспоминания уходят. Солнце  заливает алтарь золотом. Отец Серафим, в миру Владимир, кряхтя, поднимается с лавки. Размашисто крестится, глядя на распятие. Ужасы прошлого отступают с каждой секундой, и утерянное было умиротворение возвращается. Так происходит каждый раз и так будет всегда, пока его тело под одеяниями хранит старый погнутый крест.