Д. Хэмилтон. «Только, чур, без поцелуев» Глава 1: А ты, хрен тебя дери, кто таков?
Пролог: Если бы только футбол мог быть таким веселым...
Эпилог: Величайший менеджер всех времен... Даже если я сам так считаю
Хронология/Благодарности/Об авторе
***
Первые слова, которые Брайан Клаф сказал мне, были: «Так кто же, хрен тебя дери, ты таков?»
Он задал вопрос скорее недоуменно, чем агрессивно, нарушив холодную тишину позднего зимнего дня. Я сидел в коридоре возле его кабинета, серый ковролин на полу был тусклым и грязным, стены кремового цвета нуждались в покраске. Тошнотворное предчувствие наполнило мой желудок. Клаф опустил голову и посмотрел на меня, как будто глядя поверх оправы очков в роговой оправе.
— Я здесь, — сказал я медленно, стараясь не заикаться, — для интервью, которое вы мне обещали. Я принес свое письмо.
Я достал сложенное письмо из внутреннего кармана и протянул его ему, как будто это было выгравированное приглашение, моя вытянутая рука неподвижно висела в воздухе. Клаф был одет в сверкающую на солнце регбийную футболку. Его глаза сузились, бровь слегка изогнулась.
— Какая газета? — спросил он, на этот раз заставив вопрос прозвучать как часть допроса.
— «Ноттингем С-с-с-спорт», — ответил я, выдавая заикание.
Звук «С» раздался низким шипением, как воздух из велосипедной шины.
— Тогда тебе лучше зайти, — сказал он. Он сделал шаг в сторону двери из перламутрового стекла, ведущей в его кабинет, а затем снова повернулся ко мне лицом. — Если бы ты был немного старше, ты мог бы выпить со мной виски.
Я встал и разгладил переднюю часть пиджака, стараясь выглядеть бесстрастным.
Мне было восемнадцать лет, на мне был единственный костюм, который реально мне принадлежал — бледно-серый клетчатый с приталенным жилетом и лацканами, широкими, как крылья ангела. В то утро я надел белую рубашку фирмы Panda с воротником и галстук, тщательно выбранные в магазине Burton’s на предыдущее Рождество. Я аккуратно подстриг бороду, которую отрастил годом ранее, чтобы выглядеть старше. Борода, казалось, смущала его — он продолжал смотреть на нее. Неужели он думал, что она приклеена к моему подбородку клеем? Должно быть, я выглядел как короткая, поумневшая версия Шегги из «Скуби-Ду».
У меня был большой черный портфель, в который накануне вечером я положил новый блокнот на спирали («Блокнот репортера»), три шариковые ручки (на случай, если две выйдут из строя) и страницу с напечатанными вопросами, которые я намеревался задать. Я составил список за неделю до этого, сидя за кухонным столом в муниципальном доме моих родителей и набирая текст на серой машинке «Империал», которую мама купила мне в рассрочку на неделю по каталогу Empire Stores. Я продолжал делать ошибки, и вскоре пол был завален испорченными шариками выброшенной бумаги. Я писал заглавными буквами, чтобы не нажимать клавишу смены регистра. Лента нуждалась в замене, поэтому некоторые буквы были слабенькими. В соседней комнате мой отец, которому вскоре предстояла ночная смена на угольной шахте, слушал шестичасовые новости: еще больше мрачности от правительства Каллахана.
Шел февраль 1977 года. Конечно, тогда футбол был совсем другим: неотполированным и неупакованным, как и само десятилетие. Не было ни многолюдных стадионов, ни представительских лож, где подавали канапе и шабли, ни ловких агентов в строгих костюмах и с тупыми челюстями. «Эй, — сказал Клафи много лет спустя, когда мы размышляли о том, что теперь даже ничем не примечательные игроки носят с собой агента, как сумочку. — Единственным агентом в те времена был 007 — и он просто трахал женщин, а не целые футбольные клубы».
Просмотр футбола по телевизору был нормирован: «Матч дня» в субботу вечером, «Звездный футбол» или «Большой матч» в воскресенье в обеденное время. Зачастую мрачная безголевая ничья растягивалась, чтобы заполнить час времени. Газеты были тоньше и однообразно черно-белыми. Не было ни специальных брошюр со статистическими подробностями, ни сплетен, ни цитат, ни графиков для записи того, что произошло в предыдущую субботу, когда, следуя строгой традиции, почти каждая игра начиналась в три часа дня, а не растягивалась на долгие выходные в интересах телевидения. Большинство матчей за пределами Первого дивизиона вообще не освещались — разве что на чернильных страницах бесчисленных газетных спортивных приложениях, доступных в провинциальных городах и поселках, и в позднем субботнем выпуске лондонской газеты Evening News.
Ни одна национальная газета еще не догадалась о том, что футбол может продавать для них тиражи. Спорт был просто буфером, чтобы остановить рекламу на последней странице газеты. Во многих газетах отчеты о матчах были втиснуты на три, возможно, четыре страницы с непривлекательной типографикой — блоки размазанных слов, набранных горячим металлическим шрифтом, нечеткие черно-белые фотографии и шрифт заголовков, который сегодня не в моде, как мужские туфли на платформе.
Газета, в которую я в итоге устроился, Nottingham Evening Post, была широкоформатной. Красная печать в форме достопримечательности города, купола Дома Совета, располагалась рядом с заголовком, чтобы обозначить различные выпуски газеты, выходящие в течение дня. Колонка экстренных сообщений была заполнена поздними результатами скачек, а летом — результатами крикета за ланчем и чаем.
Средняя недельная зарплата футболиста составляла около £135. Средняя зарплата обычного рабочего составляла менее £70. Можно было посидеть на матче Первого дивизиона за £2,20 или за фунт или того меньше пойти на затянутые сигаретным дымом стоячие трибуны. (Если ты стоял, то в таком тесном пространстве всегда существовал риск того, что человек, стоящий за тобой, может вылить свое обеденное пиво тебе на ноги). Программка «Фореста», как и большинство других, стоила 12 пенсов, а на последней странице обычно размещалась реклама сигаретной компании. «Табак все еще имеет значение», — утверждал Джон Плейер.
В том сезоне, 1976/77, будущее «Челси» было омрачено неустойчивым финансовым положением. Совету Большого Лондона было предложено разработать для них пакет мер по спасению. Сэр Гарольд Томпсон был избран новым председателем Футбольной ассоциации — решение, которое будет иметь последствия для Клафа менее чем восемнадцать месяцев спустя. Томми Догерти призвал бить хулиганов розгами. Дон Реви, главный тренер сборной Англии, призвал к увеличению спонсорской поддержки футбола. Лори Каннингем стал первым чернокожим игроком, выбранным в сборную Англии — в его случае в сборную до 21 года. «Арсенал» заплатил £333 тыс., чтобы перевезти Малкольма Макдональда в Лондон из «Ньюкасла».
К концу того сезона «Ливерпуль» завершил изнурительную, но в конечном итоге неудачную попытку завоевать требл. Лига и Кубок чемпионов были завоеваны, но между ними «Ливерпуль» проиграл финал Кубка Англии (когда к этому соревнованию относились более серьезно) клубу, которому предстояло завоевать все три трофея за один сезон двадцать два года спустя, «Манчестер Юнайтед».
Матчи проводились на старых, полуразрушенных стадионах, а клубы считали, что гостеприимство серебряного класса означает предоставление чистого мужского туалета. Трибуны были грубыми и без крыш. Другие удобства — если их вообще можно было найти — были ужасающе примитивными. Сам футбол, по сегодняшним меркам, был более медленным и интенсивным: в те времена подкаты были законной формой нанесения тяжких телесных повреждений. Чудо, что количество серьезных травм не превышало количество самих подкатов.
Но сами игры были не менее захватывающими, а игроки оставались частью, а не чем-то отдельным от локализованного сообщества болельщиков, которые их смотрели. Я видел, как игроки пьют пинты в тех же пабах и клубах, что и болельщики, в четверг и субботу вечером. Четверг был особенно популярен для пивной посиделки в середине недели, потому что в пятницу был лишь легкий тренировочный день. Некоторые игроки, особенно в низших дивизионах, ездили на домашние матчи на рейсовом автобусе.
Задолго до того, как макароны стали основным блюдом в рационе профессионалов, футболисты набивали себя жареной картошкой и хорошо прожаренным стейком в качестве предматчевой еды, а затем собирались у телевизора, чтобы посмотреть «На мяче» или «Футбольный фокус» в обеденное время. Менеджеры сидели на скамейках, закутанные в дубленки, и ходили на тренировки в плотно облегающих спортивных костюмах Umbro. Некоторые все еще курили трубки.
Игроки не выглядели как рекламные щиты. Они носили футболки, на которых не было ничего, кроме номера и эмблемы клуба: ни названия спонсора, указанного спереди, ни украшающей спину фамилии, ни логотипа на рукаве. Жены футболистов, скорее всего, работали неполный рабочий день, чтобы увеличить доход семьи. Иногда можно было увидеть жену, сфотографированную не в глянцевом журнале, не на страницах моды или «знаменитостей» воскресных таблоидов, а в футбольном еженедельнике. На этих ужасно пошлых «домашних» снимках обычно запечатлен муж на кухне, делающий вид, что моет посуду или готовит, в то время как его жена в качестве декорации стоит позади него. Игрок выглядел явно не в своей тарелке, как будто ему понадобились карта и компас, чтобы найти дорогу на кухню.
Как рабочие на заводе или в шахте, игроки подчинялись менеджерам. В лучших традициях снятия шляпы менеджер всегда был «боссом» или «гаффером», как будто прораб на строительной площадке. Я обращался к Клафу «мистер», как будто он был директором моей общеобразовательной школы.
В кабинете Клафа он усадил меня перед своим огромным письменным столом, заваленным горами бумаг. Я аккуратно положил свой портфель на пол. В его книжном шкафу со стеклянным фасадом хранились старые экземпляры Футбольного ежегодника Rothmans, история горного дела в черном переплете и атлас Северо-Востока. В углу комнаты стояла пустая сумка, куча тренировочной обуви и три ракетки для сквоша. Оранжевый футбольный мяч лежал за дверью рядом с вешалкой для одежды, на которой Клаф повесил темный блейзер. Единственное естественное освещение исходило из узкого окна во всю длину стены позади него и выходило на заднюю часть Главной трибуны.
«Я принесу тебе выпить», — сказал он, исчезнув в коридоре и появившись через минуту с двумя кубками, наполненными апельсиновым соком. Конечно, тогда я не подозревал, что его собственный напиток может быть приправлен алкоголем. Он закрыл дверь, а затем сел и взял в руки одну из ракеток для сквоша и лежавший рядом с ней мяч. Он начал чеканить мячом о струны ракетки.
— Ну-ка, расскажи мне еще раз. В какой газете ты говоришь работаешь, молодой человек...?
Я сказал ему, что пишу для Nottingham Sport. Это была еженедельная газета формата А4 (ныне давно умершая), дешевая и настолько бедная, что не могла заплатить большинству своих авторов. Я работал добровольно, объяснил я. У меня были амбиции стать газетчиком. Я добавил, что в течение предыдущих шести месяцев я телефонировал в Grandstand и World of Sport от имени местного агентства фрилансеров и слушал, как профессиональные журналисты диктовали текст после финального свистка.
— Так ты хочешь быть журналистом? — спросил он, продолжая отбивать мяч о головку ракетки и не дожидаясь ответа. — Однажды я думал о том, чтобы стать журналистом — ну, примерно секунд тридцать. А также о том, чтобы быть столь же блестящим в этом деле. Однако, я не умею печатать. А также не умею писать. Ты умеешь писать?
Я кивнул.
— Да, — соврал я.
Он подкинул в воздух мяч для сквоша.
— А чем занимается твой отец? Он журналист?
— Он шахтер, — ответил я.
— Голосует за лейбористов? — спросил он.
— Всегда, — сказал я.
— А твоя мама?
— Работает неполный рабочий день.
— Есть братья или сестры?
— Только я.
— Где ты родился?
— В Ньюкасле
— Тебе нравится какой-нибудь другой вид спорта?
— Крикет.
Мне было интересно, к чему все это приведет. Разве не я должен был задавать вопросы? Мои ладони начали потеть. Я протер их о колени брюк, молясь, чтобы он не заметил.
Клаф уронил ракетку для сквоша и мяч и наклонился вперед, как бы пытаясь рассмотреть меня поближе. Мяч скатился с края стола и начал отскакивать в сторону двери. Он сделал вид, что его это не беспокоит.
— О-о, — сказал он, погрозив пальцем. — Вот это очень хорошее начало, как по мне, молодой человек... Северо-Восток, рабочий опыт, крикет. Уверен, у твоей мамы ужин будет на столе, когда ты вернешься домой. И бьюсь об заклад, она чистит твои туфли и следит за тем, чтобы у тебя каждое утро была выглаженная рубашка.
Я кивнул в знак согласия, не зная, насколько сильным было влияние его собственной матери, насколько его воспитание отчасти повторяло мое собственное.
— Ну, давай, — сказал он, — задавай мне вопрос. У тебя двадцать минут. И мы только что впустую потратили две из них. Клаф откинулся в кресле, положил ноги на угол стола и закинул руки за голову, словно устраиваясь на сиесту.
Я посмотрел на него на мгновение, наполовину ожидая, что он передумает говорить со мной. Ему не хватало всего нескольких недель до сорок второго дня рождения, он был бодр и энергичен. Его волосы были здорового густого цвета и зачесаны назад, лицо худое и практически не очерченное, глаза вызывающие и живые. Этот знакомый пронзительный, носовой голос был на октаву или две выше того, каким он стал в итоге; результат, конечно, пропитанный алкоголем.
Я отставил апельсиновый сок, порылся в портфеле и достал новую толстую тетрадь. Посмотрев на нее, он сказал: «Я тебе целиком ее не заполню!»
Тогда меня больше всего поразила уверенность Клафа в себе, как будто он действительно видел, что ждет его впереди: чемпионство в Лиге, европейские кубки и признание заслуг. Он пережил три с половиной года бурных потрясений — глупую стремительную отставку в «Дерби», непродуманное решение возглавить «Брайтон» из Третьего дивизиона, сорок четыре дня, которые он провел, выхаживая сомнительное наследство Дона Реви в «Лидсе», и ранние травмы в проблемном «Форесте» — но когда я его встретил, он уже пережил самое худшее. Он снова плыл по течению и вернулся к Питеру Тейлору. «Форест» был пятым во Втором дивизионе. До повышения в Первый оставалось семнадцать матчей.
Период небытия изменил его, говорил он мне много раз позже. Каждый неловкий шаг через него преподавал ему уроки, изменившие его карьеру. После «Дерби» он узнал, что отставка по прихоти приводит к раскаянию и сожалениям. После «Брайтона» он научился более тщательно подходить к выбору профессии, потому что уход туда был такой же грубой ошибкой, как и уход из «Дерби». Но именно в «Лидсе» произошла его самая глубокая трансформация. Он понял, что рядом с ним ему нужен Тейлор, что его резкий подход должен быть смягчен, и, что очень важно, что личное богатство — и большое его количество — важно как никогда. Он сделал финансово драгоценный уход, который, как он неоднократно утверждал мне, стоил почти £100 тыс. (что сегодня эквивалентно примерно £850 тыс.). Сколько бы он ни получил, эти деньги сыграли решающую роль в том, как он в дальнейшем распорядился своей карьерой.
Всякий раз, когда речь заходила о «Лидсе» — даже в сезон перед его уходом из «Фореста» — Клаф не уставал говорить как о саднящем гневе, который он испытывал по отношению к ним, за то, что он считал бесхребетным провалом правления при первых признаках бунта игроков, так и о размере вознаграждения, которое ему предоставили.
Почему Клаф принял предложение возглавить «Лидс», понять несложно. У «Брайтона» были высокие амбиции, но мало ресурсов. Клуб шел в никуда. Добиваться успеха с ними, говорил он мне не раз, было «все равно что просить Лестера Пиггота [прим.пер.: Один из величайших жоккеев] выиграть Дерби на ослике из Скегнесса». Вершиной стало поражение «Брайтона» со счетом 0:4 от «Уолтона и Хершема» в переигровке Кубка Англии. «Я проиграл команде, название которой было как у адвокатской фирмы», — стонал он.
Клаф запаниковал после ухода из «Дерби»: «У меня было слишком много времени, чтобы думать — и недостаточно мозгов», — так он всегда говорил. Он скучал по блеску Первого дивизиона. Когда «Лидс» позвонил ему после предсказуемого назначения Реви главным тренером сборной Англии, это было похоже на опускание веревочной лестницы человеку, дрейфующему в море. Конечно, Клаф ухватился за нее.
Он ненавидел Реви и считал «Лидс», тогдашнего чемпиона Англии, обособленным и прогнившим. Но была какая-то извращенная привлекательность в управлении клубом, который он безжалостно критиковал на протяжении полудюжины лет или более. Он обвинял их в мошенничестве и шарлатанстве, проклинал их за их сомнительные трюки. Но теперь-то он научит их, как нужно играть в футбол. Он сделает то, что не смог Реви, и в процессе отомстит за клуб.
Почему «Лидс» выбрал Клафа — уму непостижимо. Его быстрое увольнение подтвердило их грубую ошибку при его назначении. Это был, возможно, самый невероятно ошибочный выбор менеджера, когда-либо сделанный советом директоров футбольного клуба. Реви управлял методично. Он составлял досье и тщательно продумывал хитросплетения соперника. Клаф управлял с помощью инстинкта. Он отвергал досье как пустяк и не думал, не говоря уже о разговорах, о сильных и слабых сторонах соперника. Реви готовил для «Лидса» все, начиная от поездки и заканчивая предматчевым питанием. Клаф почти ничего не готовил. Как он мне говорил, ему нравилось «действовать наобум».
Для Реви вопрос его преемственности был невероятно прост: Кто угодно, только не Клаф. Он предложил либо Бобби Робсона в качестве внешнего кандидата, либо Джонни Джайлса из числа действующих сотрудников. Назначив Клафа, совет директоров «Лидса» проголосовал за сейсмические потрясения, а не за спокойную преемственность. Новый менеджер все делал не так. Самые худшие черты личности Клафа — высокомерная развязность, конфронтационная манера поведения, неуверенное нетерпение — все это вышло на поверхность.
Клаф все еще был в отпуске на Майорке, когда команда вернулась на предсезонную подготовку — его первая ошибка. Он обнаружил, что в раздевалке к нему относятся с большим подозрением и почти одинаково враждебно. Его скудные усилия по умиротворению, такие как телеграмма капитану Билли Бремнеру, были расценены как покровительственные. Все становилось только хуже: удаление Бремнера в матче за Чарити Шилд, всего четыре очка в шести матчах лиги, поспешное решение продать игроков — среди прочих Терри Купера, Дэвида Харви и Тревора Черри — и, в конце концов, то, что было равносильно вотуму недоверия к нему. «Игроки, — жаловался он, — проводят больше собраний, чем профсоюз в "Форде"».
Голосование вряд ли было чем-то удивительным. На первом командном собрании он сказал игрокам: «Бросьте свои медали на стол — ведь вы выиграли их обманом». Когда я спросил его об этом, он не раскаивался: «Что ж, я это и имел в виду». Клаф должен был уйти, и он ушел — с ущемленной гордостью, но с большим кошельком.
Вскоре после его увольнения я помню, как смотрел интервью Клафа по телевизору вместе с Реви. Вражда между ними была как молния в воздухе; десятилетие копившихся обид усилило напряжение в студии: Клаф ненавидел Реви, а Реви был потрясен тем, что сделал Клаф за время своего короткого пребывания в «Лидсе».
Клаф сказал мне, что он начал «ненавидеть» Реви, когда обнаружил его в сговоре с судьей после матча. Клаф был убежден, что Реви «подкупил» судью. Он ходил посмотреть на «Лидс» и после этого посетил Реви в его кабинете. Он стоял за дверью, вне поля зрения, когда рефери постучал по ней. Клаф вспоминал: «Я слышал, как судья сказал Реви: "Вам все понравилось, мистер Реви?"». Реви, добавил Клаф, сказал в ответ нервное «чудесно» и махнул ему рукой, как лорд, отпускающий своего дворецкого. После он разговаривал с Клафом как ни в чем не бывало. «В этом было что-то такое, что говорило мне о том, что судья что-то получил — и дал Реви что-то взамен, — сказал Клаф. — Я знал, что Реви нарушил закон».
Клаф уверенно по очкам выиграл телевизионное состязание, его ум был слишком проворным для громоздкого Реви, которому не хватало ни скорости, ни смекалки, чтобы защитить себя. Он звучал просто смешно и так оберегал «Лидс», что можно было удивиться, почему он вообще их оставил.
РЕВИ: Почему ты перешел из «Брайтона» в «Лидс», чтобы возглавить команду, когда так много критиковал нас и говорил, что мы должны быть во Втором дивизионе, и что мы должны делать то-то и то-то. Почему ты согласился на эту работу?
КЛАФ: Потому что я думал, что это лучшая работа в стране... Я хотел сделать то, чего ты еще не сделал... Я хотел выиграть Лигу, но я хотел выиграть ее лучше, чем ты.
РЕВИ: Лучше ее и не выиграть... Мы проиграли всего четыре матча.
КЛАФ: Что ж, я мог бы проиграть только три.
В этот момент на лице Реви появилось вопросительное выражение. Он с трудом усваивал основную логику того, что только что сказал Клаф. Казалось, прошла целая минута, прежде чем в мозг Реви проник здравый смысл происходящего. Он вслепую подыскивал полуадекватный ответ. Лучшее, что он мог предложить, это скромную улыбку, а затем: «Нет, нет, нет».
Всплеск облегчения, который испытал Клаф, когда получил деньги «Лидса» и оправился от того, что он считал «травмой» после жестокого обращения с ним там, пронес его через первые, мрачные и депрессивные месяцы в «Форесте». Это был решающий момент в его карьере менеджера, которую я всегда разделяю на две части: до чека из «Лидса» и после него.
Я считаю, что деньги «Лидса» были более важны для его развития, чем то, что случилось с ним в морозный День подарков 1962 года на «Рокер Парк», когда его игровая карьера была внезапно завершена на последнем шаге погони за мячом. Клаф поскользнулся на твердом как камень поле и врезался во вратаря «Бери» Криса Харкера. Кость столкнулась с костью. Клаф сломал ногу и порвал крестообразные связки. С двадцатью четырьмя голами за «Сандерленд» он стал лучшим бомбардиром всех четырех дивизионов.
С психологической точки зрения, его вынужденное завершение карьеры игрока — когда случилась травма ему было около двадцати семи лет — часто упрощенно называют поворотным моментом Клафа. Как будто в тот момент умер игрок и родился менеджер, карьера которого разгорелась на ракетном топливе ярости и несправедливости, убежденности в том, что ему еще есть что доказывать и нужно срочно это сделать. Независимо от его травмы, я уверен, что Клаф стал бы менеджером и запечатлел бы себя в том же мнении и единомыслии. Это черное Рождество лишь ускорило процесс. Но чего работа менеджером никогда не могла сделать, так это смягчить сокрушительное разочарование от нереализованного потенциала.
Однажды солнечным утром во время предсезонного турне по Голландии я стоял вместе с Клафом, наблюдая за тренировкой «Фореста». Игроки закончили разминочную пробежку и начали бить по воротам, сетка раздувалась, как парус.
Он начал тоскливо размышлять. «Я бы все отдал за еще один сезон в качестве игрока. Если бы я мог повернуть время вспять, я бы именно это и сделал. Ты никогда, никогда не потеряешь волнения от того, что видишь, как твой собственный удар пролетает мимо вратаря, как надеваешь бутсы и завязываешь шнурки, как чувствуешь, что шипы вдавливаются в дерн, как слышишь звук мяча, когда бьешь по нему и наблюдаешь за его полетом, как при игре в гольф. Я стараюсь сказать им — каждому своему игроку — наслаждаться каждой минутой своей карьеры. Потому что никогда не знаешь, когда это может закончиться, меньше чем за секунду. Не повезет лишь один раз. Как мне».
Я убедился, что у Клафа была фобия смотреть на игроков в гипсовых повязках и на костылях. Я видел, как он физически отскакивал от них, словно вспомнив свой собственный опыт. Я спросил его об этом, когда мы выпивали в отеле в пятницу вечером. Я выпил слишком много, поэтому мне было все равно. «Я провел достаточно времени на костылях, чтобы понять, что больше никогда не хочу их видеть», — ответил он и закончил разговор так, словно закрывал крышку ящика. Я больше не поднимал этот вопрос.
С деньгами «Лидса» Клаф стал одним из первых — и, безусловно, самым молодым — из всех менеджеров, достигших финансовой независимости. Он описал мне их (хотя и не в тот первый день) как «деньги на отвали». «Впервые в жизни, если мне что-то не нравилось, я мог повернуться и сказать: "Отвали, я ухожу"».
Клаф играл во времена клубных домов. Это были жилые помещения, принадлежащие клубам и за мизерную сумму сдаваемые в аренду игроку. Дом передавался обратно, когда игрок переезжал, завершал карьеру или, что часто случалось катастрофически, был отпущен в конце сезона в неопределенное будущее. Он играл в те времена, когда максимальная зарплата была установлена только в 1961 году, когда большинство игроков нуждались в профессии, возможно, штукатура или сантехника, и едва ли могли позволить себе управлять автомобилем, не говоря уже о его покупке (первая недельная зарплата Клафа составляла £2,50; когда он подписал полноценный контракт, он получал £7,00). Он играл в те времена, когда большинство тех, кто продвигался на тренерскую стезю, были почти такими же неимущими, как и их игроки, и жили так же скромно, как и другие представители рабочего класса.
Я быстро обнаружил, что он был одержим деньгами, как будто боялся, что однажды утром проснется и снова окажется нищим. Он всегда, как мне казалось, пытался защитить себя от того, что это может произойти. Вот почему он так много работал в СМИ и рекламе. Он зачитывал мне зарплаты других людей — игроков, менеджеров, звезд эстрады и кино, политиков, — если встречал их в газете. И он постоянно добивался повышения своей основной зарплаты. Я также уверен, что его страх перед будущей бедностью объясняет, почему он оказался втянутым во «взятки», или «давании на лапу». Это была не просто жадность, а форма самозащиты от ужасающей неуверенности, которую он чувствовал. Деньги были его броней против жизненных трудностей.
Я уверен, что все это проистекает из его воспитания в духе «сделай сам и почини». Он был из большой семьи, где было много ртов, которые нужно было кормить, и много одежды, которую нужно было стирать. Он был бедным, из рабочего класса. На Рождество он получал апельсин и блестящий новый пенни в чулке и был благодарен за это. «Когда тебя так воспитывают, постоянно беспокоясь о том, как оплатить счета, это накладывает отпечаток на твое отношение к жизни, на то, как ты относишься к деньгам, и на то, как ты воспринимаешь их важность как безопасность, — сказал он. — Я обнаружил, что единственные люди, которые не одержимы деньгами, — это те, у кого их более чем достаточно».
Но когда у него было «достаточно», он многое отдавал, причем делал это безо всякой показухи. Иногда он носил толстую пачку банкнот в кармане своих спортивных брюк. Однажды во время обеда я возвращался с ним из итальянского ресторана на Трент Бридж. На парковке «Сити Граунд» мы столкнулись с отцом и сыном, которые шли от билетной кассы. Сыну было около одиннадцати лет. Колени его черных брюк блестели, манжеты рубашки были потрепанными, а на носках ботинок были потертости от пинания мяча по улицам. Его отец, высокий лысеющий мужчина в поношенном сером костюме, вежливо подошел к Клафу за автографом. Его сын, объяснил он, отчаянно хотел посмотреть матч. Он скопил карманные деньги за обход с продажи газет и подработки, чтобы самому купить билет. Клаф пожал ему руку, а затем полез в карман. Он вытащил две банкноты по £20. «Сынок, — сказал он, — положи это в свою копилку». От благодарности мальчик едва мог говорить. «Наслаждайтесь», — сказал Клаф и зашагал прочь.
Несмотря на то, что вместе с Тейлором Клаф выиграл чемпионский титул с «Дерби» в 1972 году и зарабатывал деньги на телевидении — в начале 1970-х годов он отказался от предложения работать на полную ставку на London Weekend Television за £18 тыс. в год — он никогда не был финансово обеспечен до шестизначного подарка «Лидса». После этого, по его словам, он стал «самым богатым парнем в очереди за пособием». Он чувствовал себя так, как будто выиграл в футбольную лотерею, не заполнив билет. «Это было шампанское вместо газировки».
Все это досталось дорогой ценой. В «Лидсе» его самолюбию был нанесен удар. Бывали утра, когда он просыпался и думал: «Выиграю ли я когда-нибудь еще один титул или получу шанс выиграть его?», и ночи, когда он не мог заснуть, потому что мысленно перебирал в уме, что с ним произошло, что пошло не так в футбольном смысле и мог ли он что-то изменить.
Так что в январе 1975 года «Форест» получил остывшего, но зрело размышляющего Клафа; менее резкого и не так сильно спешащего.
Задумавшись о найме Клафа после его ухода из «Дерби», «Форест» двумя годами ранее проявил мягкое бездействие в его пользу. «Все тогда думали, что мы с Тейлором перейдем в "Форест" — потому что они обивали наши пороги, потому что клуб был в дерьме и потому что мы были без работы. Но они были слишком напуганы нами, чтобы что-то сделать. И это хорошо. Я мог бы согласиться, и тогда у меня никогда не было бы чека из "Лидса" размером с роскошный дом», — сказал он, громко смеясь, когда я сидел с ним, чтобы написать статью о десятой годовщине его работы в «Форесте».
Помимо географических преимуществ, которые давала эта работа: Ноттингем находился в тридцати километрах от дома Клафа в Дерби, «Форест» был непривлекателен: ржавеющий клуб-буксир с протечками повсюду — тринадцатый во Втором дивизионе, с большим количеством сидений, на которых уже много лет регулярно не было видно людей. Средняя посещаемость была около 12 000, и «Форест» медленно опускался под руководством невообразимого Аллана Брауна, который ушел с позором: «Совет директоров хочет Клафа — удачи им», — таковы были его прощальные слова.
Браун ошибался. Не все члены правления вывесили приветственные флаги. Председатель совета директоров, Джим Уиллмер, был неубедителен, главным образом потому, что его очень беспокоил нрав нового менеджера. С нарочитой осторожностью, словно опасаясь, что его собственные слова могут развернуться и укусить его, Уиллмер назвал Клафа «энергичным молодым человеком с захватывающей биографией». Существует фотография, на которой Уиллмер пожимает руку Клафу по его прибытии. На лице председателя жестко закреплена однобокая улыбка, словно нарисованная стажером-гримером.
«Форест», как и Клаф, были ужасно немодными. Клуб выиграл Кубок Англии в 1959 году под руководством мужественного Билли Уокера, который был его менеджером на протяжении 21 года. Шипучая команда Джимми Кэри — Иан Стори-Мур, Генри Ньютон, Терри Хеннесси — в 1967 году едва не стала чемпионом и была побеждена в полуфинале Кубка Англии в том же году. Затем последовал спуск вниз: понижение в классе, разочарование, отчаяние и пять менеджеров за семь лет — поразительно для клуба, который, гордясь своей стабильностью, нанял всего трех менеджеров в период с 1939 по 1968 год. Наступила апатия, а вместе с ней и молчаливое согласие с тем, что каждый сезон нужно перетерпеть, и что «Форест» больше никогда не сможет успешно конкурировать с «Дерби».
Клаф наконец-то принес свет в темные уголки «Сити Граунд»; появилось ощущение, что что-то хорошее на подходе. Я сохранил карикатуру, которая появилась в газете Daily Express в день его назначения. На ней был изображен идущий по воде Клаф. Он с шумом пересекает реку рядом с «Сити Граунд», его ноги выбрасывают брызги. Подпись гласит: «Это идеальное место от того, где я живу, недалеко по реке Трент, и я на стадионе "Фореста"».
Более прозаично, он приехал на еще одном из щедрых прощальных подарков «Лидса» — «Мерседесе». «Я покинул гонки людей и вернулся к крысиным бегам», — провокационно заявил он. Эта умная фраза также подразумевала, что подписание контракта с «Форестом» было актом самопожертвования, а не бегством от суровой изоляции безработицы. Очень недолго существовала взаимная зависимость между клубом и менеджером. При всей своей самоуверенности Клаф должен был снова проявить себя, и в случае неудачи «Форест» рисковал провалиться сквозь три дивизиона.
«Сити Граунд» был таким же, как и вся остальная обветшалая футбольная архитектура середины 1970-х годов: с одного конца — неприветливые, незакрытые стоячие трибуны, с другого — низкая, дребезжащая жестяная крыша для защиты. Восточная трибуна имела жесткие деревянные плоские доски для сидений, а ветер срывался с реки Трент и проносился по ней, как коса. Только Главная трибуна, восстановленная после пожара в 1968 году, слегка кивает в сторону современности.
Ноттингем был угледобывающим округом, на севере и юге из глинистой земли поднимались терриконы шлака и костяные головные уборы. Ближайшая угольная шахта находилась менее чем в восьми километрах от «Сити Граунд» (сегодня это в основном акры пустой травы), и мой отец работал на ней. Реклама Национального угольного совета в программке «Фореста» провозглашала: «Добыча полезных ископаемых — это бизнес». Компания Raleigh по-прежнему выпускала велосипеды на своей фабрике на Триумф Роуд, а филигранное кружево Ноттингема по-прежнему было одним из лучших в мире. Революция сторонников политики Тэтчер, как и революция Клафа, была в будущем. В ежедневных новостях преобладали сообщения о забастовках и производственных конфликтах.
Я покупал все газеты, которые мог себе позволить. В Daily Express я прочитал, что за первые двенадцать дней после назначения Клафа «Форест» продал сезонных абонементов на £4 тыс. Я читал статью, в которой он сказал: «Надежда — это все, что я могу предложить», и имел в виду именно это. Я прочитал список игроков, которые были проданы, разбросав команду Кэри по Первому дивизиону, и реакцию Клафа на это: «"Форест" получил за них £1 млн. в качестве трансферной платы. Но это был провал на £1 млн. Сейчас в пользу клуба говорит только одно. У него есть я».
И первый, кого он подписал не был игроком. Он продал написанную за него литературным негром статью в национальную газету и купил на вырученные деньги кухонную плиту. «Ну, — сказал он, оправдываясь, — та, что была у клуба, развалилась. Но, честно говоря, я чуть не поставил ее в состав, потому что она была лучше, чем большинство членов команды».
Закутавшись в парку я пошел на его первую домашнюю игру в чемпионате, ничью 2:2 с «Ориентом». Я не был поклонником «Форест». Мой отец был одержим «Ньюкаслом», где я родился и жил до тех пор, пока мы не переехали в Ноттингем после закрытия его карьера в начале 1960-х годов. Я был воспитан на Милберне и Митчелле, а позже на Монкуре и Макдональде. Но история Клафа была для меня непреодолимой. Я пришел посмотреть на него, а не на команду. Мне было всего 16 лет, и я втиснулся за ворота на старой трибуне «Бриджфорд Энд». В давке тел я едва мог разглядеть верхнюю часть белой стены по периметру. Я услышал реакцию толпы на Клафа задолго до того, как заметил его, карандашную точку вдалеке, когда он махал им рукой, как королевская особа.
Клаф приехал в «Форест» один. Тейлор, который родился где-то в километре от «Сити Граунд», все еще находился в «Брайтоне», не желая вносить вклад в реабилитацию ни «Фореста», ни своего бывшего партнера.
«Я знал, что в "Форесте" будет плохо. Я просто не знал, насколько это ужасно, — признался мне Клаф уже после того, как были выиграны чемпионат и два Кубка чемпионов. — Наша тренировочная база была примерно такой же привлекательной, как Сибирь в середине зимы без пальто, наш тренировочный комплект формы выглядел как что-то, что можно купить в магазине Oxfam [прим.пер.: Секонд-хэнд для бедных]. У нас в первой команде почти не было игроков, которые, как мне казалось, умели бы играть — или, по крайней мере, вывести нас куда-то. Мне даже пришлось учить одного из них, как выбрасывать мяч из-за боковой. Мне также пришлось научить их одеваться элегантно, вынимать руки из карманов и перестать сутулиться. В самом начале я думал, что допустил ошибку. В довершение всего я заболел пневмонией и около недели провел в постели. Говорю тебе, мы могли бы вылететь в моем первом сезоне. Мы были так близки к этому». Он взял белый лист бумаги и провел пальцем по его краю. «Мы почти этого заслужили. Мы были никуда не годными».
Спасло «Форест» то, что Клаф верил в себя и знал, что повторная неудача — хотя она и нанесет личный и критический ущерб — приведет его в богадельню. Деньги из «Лидса» позволили ему взглянуть на вещи требовательным взглядом хирурга.
«Я был — хотя, возможно, только Джимми Гордон (тренер "Фореста", которого выманили с пенсии) замечал это ежедневно — более расслабленным. Некоторое время я был немного более сдержанным — только некоторое время, заметь — в том, что я говорил публично».
Клаф говорил, что когда он возвращался домой вечером после «тухлого» дня, ему достаточно было взглянуть на свой банковский счет, чтобы понять, что он защищен от огня. Впервые за время тренерской карьеры он сказал мне, что по-настоящему проявил немного терпения. «Я знал, что если мы просто засучим рукава и купим нужных игроков, то со временем все будет хорошо».
Мое первое интервью с Клафом не принесло особых результатов. На самом деле, оно было ужасно. Вопросы, которые я так старательно набирал, были слишком предсказуемы и наивны.
Пока я говорил, он пошел за мячом для сквоша и снова начал чеканить его ракеткой. Когда ему стало скучно, он положил ракетку и начал тасовать бумаги на своем столе. Мне было интересно, почему он согласился дать интервью подростку, с которым никогда не встречался, и для газеты, которую он, очевидно, никогда не читал.
Я послушно делал записи в своей импровизированной стенографии и написал статью, сидя за кухонным столом среди ароматов и пара воскресного обеда. Я десятки раз его перепечатывал.
Клаф заявил, что хочет играть развлекательно, назвал Питера Тейлора «лучшим выявителем талантов», которого он когда-либо видел, и посетовал на скудную посещаемость «Фореста», потому что, по его словам, «жители Ноттингема хотят, чтобы [успех] им на блюдечке преподнесли».
Когда я уходил, он сказал: «Возвращайся скорее повидаться со мной, сынок. В следующий раз выпьем виски. Тебе понравится».
***
Хотите поддержать проект донатом? Это можно сделать в секции комментариев!
Приглашаю вас в свой телеграм-канал, где только переводы книг о футболе и спорте.
