Сид Лоу. «Страх и ненависть в Ла Лиге» 5. Экзорцизм
Примечание автора/Примечание о валюте и языке
***
«Лес Кортс» вновь открыл свои ворота 29 июня 1939 года в матче «Барселона» - «Атлетик Бильбао». Это было нечто больше, чем просто футбольный матч, это был сеанс экзорцизма. Билеты на стоячие трибуны продавались по две песеты, на главную трибуну — по три, и стадион был переполнен. В пять вечера судья вывел обе команды на поле, где они выстроились в ряд под послеполуденным солнцем лицом к ложе директоров — «Барселона» в сине-бордовом, «Атлетик» в красно-белом. Среди присутствовавших представителей власти были президент «Барселоны» Жоан Соле Хулия, генерал Альварес Аренас, капитан гражданской гвардии Мануэль Браво Монтеро, католический фашистский интеллектуал Эрнесто Хименес Кабальеро и представители итальянского военно-морского флота, чей корабль был пришвартован в порту. Команды стояли, когда на центральном шесте был поднят новый испанский флаг — красно-золотой, с тисненым черным имперским орлом режима Франко. Рядом с ним развеваются флаги фашистской Италии и нацистской Германии, которые СМИ называют «дружественными нациями», с которыми «мы боролись за спасение цивилизации».
Когда был поднят флаг, прозвучал национальный гимн и были исполнены фашистские приветствия. Согласно одной из газет, только что начался «великий патриотический спортивный фестиваль», и гимн был встречен с «самыми чистыми эмоциями» «пылкой толпой, очищенной от злобы и абсурдного местничества последних лет».
Игроки стояли на своих местах почти полчаса, пока произносилась серия речей. Соле Хулиа начал свое выступление с криком «¡Viva Franco! ¡Arriba España!» Испания поднимись! и закончился призывом к членам ФК «Барселона» снова поднять руки в фашистском приветствии в честь тех, кто пал «за Бога и Отечество». Новый президент «Барселоны» заявил о «верном подчинении клуба национальной иерархии» и его спортивным властям, которые теперь возглавляет генерал Хосе Москардо, «славный защитник толедского Алькасара». Соле Хулиа также пообещал, что для раненых на войне — со стороны националистов — всегда будет зарезервировано место на «Лес Кортс». Двадцать девятое июля, сказал он, «должно навсегда запечатлеться в наших умах как день освобождения».
Во время своего выступления Хименес Кабальеро говорил о «прогорклом наследии» «Барселоны», в котором «злые духи» запятнали славу на поле «мутной и сепаратистской политикой». Теперь Хименес Кабальеро заявил, что на смену ему пришел «запах цветов и империи». Для спортивной газеты Marca это был акт большой торжественности, совершенный с «повышенным патриотизмом»: «"Барселона", омытая рекой Иордан, очищенная в ее водах патриотическими чувствами, вошла в футбольную норму». Снова прозвучал национальный гимн, и почетный первый удар по мячу произвела дочь генерала Альвареса. Затем «Барселона», наспех составленная из игроков нескольких клубов и состоящая всего из четырех игроков своей команды, разгромила «Атлетик» со счетом 9:1.
Связь ФК «Барселона» с политическим каталонизмом была давней. Хотя основателем клуба был швейцарец, Ханс Гампер интегрировался в каталонское общество и быстро принял каталонскую версию имени Ганс, став Жоаном Гампером. Он говорил по-каталонски, протокол был составлен на каталонском языке, и клуб принял ¡Visca Catalunya! в качестве праздничного клича. В 1919 году Барса публично поддержала предложения о каталонском уставе — одним из очень немногих каталонских институтов, который не имел испанского языка — а на их серебряную годовщину в 1924 году видный деятель каталонской лиги назвал клуб политическим и патриотическим представителем Каталонии, «живым духом нашей земли».
В 1925 году, когда Испания находилась под властью централистской военной диктатуры генерала Мигеля Примо де Риверы, эта идентичность достигла апогея в противостоянии с государством, когда «Барселона» сыграла товарищеский матч в честь хорового общества Orfeó Catalá. Британский корабль пришвартовался в порту, и его оркестр был приглашен сыграть перед игрой, но когда они начали исполнять испанский национальный гимн Marcha Real, толпа встретила его свистом. Не зная, что делать, ансамбль прекратил играть и вместо этого переключился на «Боже, храни короля». Стадион сразу же взорвался аплодисментами.
Власти были в ярости из-за «акта неклассифицируемого недовольства Отечеством, усугубленного тем фактом, что это произошло на глазах у иностранцев». «Барселона» была отстранена от любой деятельности на шесть месяцев, а Гамперу было «предложено» покинуть страну. Военный губернатор Каталонии Хоакин Миланс дель Бош опубликовал длинное коммюнике с изложением приговора, которое не оставило никаких сомнений относительно того, каким режим Примо де Риверы видел «Барселону», клуб, где «есть много людей, придерживающихся идей, противоречащих благу Отечества» и имеющих «заметную [анти-испанскую] тенденцию». С точки зрения крайне правых, худшее должно было последовать, когда с 1935 года «Барселоной» руководил Суньоль, который, как позже утверждала одна газета режима Франко, «служил ублюдочным целям сепаратизма и марксизма», а затем клуб был «отправлен в Мексику в качестве пропагандиста красных идеалов».
Гражданская война была «железной операцией», к которой призывали ультраправые, но насилие продолжалось и после нее. Хотя физические репрессии в Каталонии были ненамного сильнее, чем в других частях Испании, Франко предпринял то, что один историк назвал «культурным геноцидом». Антисепаратизм присутствовал в дискурсе правых до войны, а антикаталанизм был скрыт в испанском национализме, к которому присоединились победители. Первый послевоенный гражданский губернатор Барселоны заявил, что Испания «восстала с такой же яростью, если не с большей, против разделяющих Статутов Автономии, как и против коммунизма». По словам одного чиновника, режим пришел «к кастилизации и христианизации».
Эта политика, возможно, в конечном счете оказалась контрпродуктивной. «Если бы режим разрешил каталанский язык как культурное проявление, он, вероятно, столкнулся бы с более спокойной эволюцией и вполне мог бы быть принят большей частью [каталонского] общества», — признает один из нынешних директоров Барсы. По его мнению, режим стал центром внимания, чем-то таким, против чего отдельные слои Барселоны и каталонского общества могли бы создать свою идентичность. Этот аргумент лишь частично объясняет феномен — каталонский национализм существовал до Франко и будет продолжаться после его смерти, — но это правда, что режим дал многим каталонцам и болельщикам «Барселоны» ощутимое репрессивное «другое», с которым они могли себя идентифицировать.
Каталанский язык был запрещен, книги конфискованы и сожжены. Вывески напоминали каталонцам, что нужно говорить «по-христиански» — как будто Иисус родился в Бургосе, а не в Вифлееме. Другие гласили: «Не лай, говори на языке Империи». Еще в 1966 году каталонский певец Жоан Мануэль Серрат снялся с конкурса песни Евровидение после того, как ему запретили исполнять часть песни La, la, la на каталанском языке. Сменивший его Массиэль спел ту же песню на кастильском испанском и выиграл конкурс, обойдя Congratulations Клиффа Ричарда, занявшее второе место. Франко подкупил судей. К моменту смерти диктатора в 1975 году на каталанском языке было издано менее 5% книг; сорок лет назад их издавалось почти четверть от общего числа.
Подавление проявлений каталонского национализма неизбежно требовало сосредоточения внимания на ФК «Барселона». Здесь сравнение с испанским языком было красноречивым. Сразу после войны Marca написала об «одном клубе, "Эспаньоле", которым руководят люди, известные своим патриотизмом», и о другом — «Барселоне», который «всегда стремился привнести каталонский тон в сердце клуба», используя «спорт как рупор и средство пропаганды невыносимого региона». Подобные преступления можно было излечить только кровью: «В Каталонии битва никогда не была благородной и искренней; это был выплеснутый гнев, борьба за контроль над Федерацией и потопление клуба, который на каталонских землях имел "наглость" называть себя "Депортиво Эспаньол" [прим.пер.: Deportivo Español — с исп. Спортивный Испанский], — настаивала газета. — Однажды благородный и победоносный меч Франко, зажатый в его сильной, надежной руке, был поднят — и обрушен со всей силой разума и справедливости».
Мало кто сомневался в том, что здесь значит «справедливость». Диктатура использовала язык очищения и искупления, чтобы описать и оправдать жестокие репрессии, которые были систематическими и подавляющими. Националистические войска стреляли больше в арьергарде, чем на фронте, и страх был сознательной политикой с самого начала, Франко, как известно, сказал американскому журналисту Джею Аллену, что он добьется полной победы, даже если это будет означать уничтожение «половины Испании». После апреля 1939 года стремление формировать общество путем навязывания осталось с созданием государственного механизма, который стремился к тоталитарному контролю. Согласно данным, собранным судьей Бальтасаром Гарсоном в 2009 году, когда он готовил дело против диктатуры за преступления против человечности, в период с июля 1936 по декабрь 1951 года 114 266 человек были убиты вдали от полей сражений, и большинство экспертов считают эту цифру консервативной. На самом деле около 200 000 человек были убиты в результате политических репрессий, а еще тысячи отправились в изгнание.
Из 114 266 человек, идентифицированных Гарсоном, 2400 были убиты в Каталонии, 2 995 — в Мадриде. Как только националистические войска вошли в Барселону, на Монжуике начались убийства, и среди расстрелянных был президент каталонского женералитата Луис Компани: арестованный немецкой военной полицией в Бретани и доставленный обратно в Барселону, он был убит в октябре 1940 года. Николау Каузас, вице-президент «Барселоны» с 1978 по 1999 год, был арестован после войны и провел семьдесят два дня в тюрьме. Он слышал, как каждую ночь выводили и расстреливали сокамерников.
Между 1938 и серединой 1940-х годов дело было фактически возбуждено против всего населения; Закон о политической ответственности требовал, чтобы каждый доказал лояльность и полезность «Испании», вычеркивая тех, кто не мог этого сделать. Первое издание Marca было опубликовано в националистически настроенном Сан-Себастьяне 21 декабря 1938 года, на его первой странице предлагалось «вскинуть руку всем спортсменам Испании». На следующих страницах генерал Москардо рассказал о своих спортивных планах. Москардо высоко оценил успехи Мадрида и Каталонии и теперь был главой Олимпийского комитета Испании и Национального спортивного совета, DND, фактически министром спорта. Фраза, которая подытожила его подход, была простой: todo en función del estado, все зависит от государства — напоминает знаменитое определение фашизма Бенито Муссолини: «все внутри государства, ничего вне государства, ничего против государства». Ни даже футбол.
Особенно не футбол. Экзорцизм был только началом. Москардо говорил о необходимости «знать имена... и знать, что каждый сделал и что они не смогли сделать». Он писал: «Мы назовем имена президентов, и когда произойдет фундаментальная ошибка, этот человек станет персоной нон грата, а его замена будет беспощадной». Военные занимали ключевые посты во всем государственном аппарате и во всех крупных спортивных учреждениях. Замыслы режима были тоталитарными, и организационно футбол перевернулся с ног на голову: верх тормашками, теперь он верхом вниз. Клубы, представленные своими президентами, объединились не для создания Федерации; Федерация, представитель режима, фактически создала клубы — не просто проверяя президентов, но и назначая их.
Хорошую иллюстрацию этих целей можно найти в ранее не обнаруженном письме, которое Санчо Давила отправил Москардо после ухода с поста президента Федерации в 1954 году, должность, которую он занимал после окончания войны. В письме, которое он подписывает приветствием de rigueur «За Бога, за Испанию и Национальную синдикалистскую революцию», он вспоминает свое время, когда занимал пост, на котором его обязанностью было «навязывать фалангистские [фашистские] постулаты во всем, что мы делаем», «устраняя всех тех, кто действовал против нашего Движения», «назначая товарищей-фалангистов на должности в Федерации [и] не только в директивном комитете» и «пропитывая собрания испанской национальной сборной нашими убеждениями».
«Я всегда старался, — отметил он, — сделать так, чтобы президентами и членами клубов, даже когда они были избраны, были те, кто искренне привязан к нашему движению».
Изменения в характере и идентичности испанских футбольных клубов были чрезвычайно значительными. Все испанские клубы были, по определению, франкистскими — по крайней мере, поначалу. Позже, в марте 1940 года, временный президент «Барселоны» был заменен Энрике Пинейро де Керальтом, маркизом де Вега де Аста. Военный, помощник Москардо, он был, согласно полицейским отчетам, «отличным человеком», но он не был представителем довоенной Барсы и раньше не имел никакого отношения к клубу. «Наша задача, — сказал он, вступив в должность президента, — показать, насколько глубоко в наши сердца проникли славные подвиги непобедимого Каудильо — сердца добрых испанцев, родившихся в Каталонии, которые испытывают только любовь и восхищение бессмертной судьбой нашего [испанского] Отечества».
Весь совет директоров Пинейро состоял из людей, которых власти формально определили как «лояльных режиму». Бывший socio в «Эспаньоле», Мануэль Браво Монтеро был одним из них членов директората. Глава тайной полиции, созданной в городе для наблюдения за процессом «нормализации», Монтеро выразил свое удовольствие видеть новую «Барселону» — «чистую, обновленную, отполированную», наконец-то «готовую выполнить свою истинную миссию». К 1948 году «Барселона» насчитывала почти 25 000 членов и даже праздновала полудемократические президентские выборы, став первым клубом, который сделал это, но какими бы выхолощенными они ни были, какими бы эффективными ни были приручение и чистка, подозрения и недоверие так полностью не исчезли. Другой статус «Барселоны», их «оппозиция» Испании и диктатуре не просто проецировались клубом в разное время и с разной степенью интенсивности, но и проецировались на клуб.
Наблюдение продолжалось в течение многих лет. В полицейских досье 1948 года Агусти Монталь-старший, первый послевоенный президент, не избранный режимом, описывался как человек «хорошей морали». Сбежав из республиканской зоны и перейдя в националистическую, где он принимал участие в военном шпионаже, Нарцис де Каррерас, директор, который станет президентом в 1968 году, был описан как «сторонник Glorioso Movimiento Nacional — cлавного Националистического Движения». А Марти Каррето, директор, ставший президентом в 1952 году, был определен как «равнодушный», но его семья тоже стала жертвой «красных» во время гражданской войны. Все это ставит вопросы, которые оказываются проблематичными, когда речь заходит об определении «Барселоны» и «Мадрида», да и вообще любого клуба при любой диктатуре: Что такое футбольный клуб? Кто это? Что он на самом деле представляет? И что является добровольным, а что принудительным?
Очищение было глубоким, чистка — широко распространенной. В июле 1939 года была установлена максимальная заработная плата, которая гарантировала, что ни один игрок не сможет зарабатывать больше полковника, и для игры требовалась лицензия. Чтобы подать заявку, игрок должен был сделать заявление о лояльности режиму с рекомендациями от членов новой фашистской государственной партии, «Фаланге». Президент Федерации во время гражданской войны генерал Хулиан Тронкосо уже предупредил: «Первый игрок, нарушивший правила, будет стерт со спортивной карты», а Москардо объявил «энергичную чистку всех спортивных элементов». Никто не мог занимать какую-либо должность, если они находились под следствием «судов». Это была широкая категория. Согласно Закону о политической ответственности, тебя могут привлечь к ответственности за вооруженный мятеж за «активное» или «пассивное» противодействие режиму — и это может быть определено серией туманных, намеренно расплывчатых и широкомасштабных «преступлений», таких как принадлежность к какой-либо из партий Народного фронта, профсоюза или проявившего «серьезную бездеятельность» во время войны. Поездка в Мексику в рамках футбольного тура, безусловно, считалась таковой. Хосеп Райх, Доменек Балманья и Хосеп Эскола были дисквалифицированы и не допускались к матчам до 1941 года. Сотни игроков подверглись процессу и получили дисквалификации на срок от шести месяцев до шести лет — или хуже.
Одна газета предложила переименовать «Барселону» в «Эспанья» [прим.пер.: на исп. España — Испания], и, хотя этого не произошло, в январе 1940 года «Барселона» была вынуждена переименовать свое название «Футбольный клуб Барселона» в «Барселонский футбольный клуб», а четыре полосы каталонского флага на их значке были сокращены до двух. Они без жалоб приспособились: некому было жаловаться, не к кому было жаловаться, и государство наказывало инакомыслие. Последнее утверждение подкрепляется тем фактом, что Москардо даже установил строгие правила для спортивных СМИ. Среди ключевых инструкций было то, что репортеры не могли задавать вопросы судье из-за его статуса авторитетной фигуры — фактически продолжения государства. Позже на «Лес Кортс» был установлен памятник в честь погибших на войне националистов, «Барселона» организовала радиопередачи в División Azul — Голубую дивизию [прим.пер.: дивизия из испанских добровольцев, сражавшихся на стороне Германии в ходе Второй мировой войны. Была единственным соединением вермахта, награждённым «собственной» медалью (учрежденной в её честь)], чтобы сторонники, «героически» сражавшиеся вместе с гитлеровскими войсками во время Второй мировой войны, могли быть проинформированы о результатах на родине, а Москардо стал почетным членом в 1943 году.
«Барселона» в этом была не одинока: большинство клубов установили подобные памятники, и все некастильские названия были изменены — например, «Атлетик Бильбао» стал «Атлетико» — и даже язык футбола, который был адаптирован с английского, был национализирован: árbitro [арбитр] должен был использоваться вместо судья, fuera de juego [положение вне игры] вместо офсайда или orsay, saque de esquina [угловой удар], а не корнер.
Несмотря на отсутствие монархии, мадридцы вернули себе титул «Реал», но также были вынуждены кастилизировать свое название, поместив «Футбольный клуб» после названия «Реал Мадрид», и они точно не были победителями. Фалангист Хасинто Микеларана писал в 1938 году, что футбол во времена Республики был «красной оргией самых мелких и мерзких региональных страстей», в которой даже мадридские болельщики были «регионалистами, умственно отсталыми, когда дело касалось нации». В конце гражданской войны существовали опасения, что мадридский клуб вообще исчезнет. Денег было мало, стадион был разрушен, членство сократилось, и клубу еще предстояло пройти чистку. Двадцать сотрудников, от секретарей до бухгалтеров, от сторожей до уборщиц, были вынуждены заполнить анкету с указанием того, где они были 18 июля и что они делали во время войны — их спрашивали к каким политическим партиям они принадлежали и вступали ли они в какие-либо профсоюзы. Пабло Эрнандес Коронадо подготовил для всех них свидетельства о безупречной службе. Он и Карлос Алонсо, два человека, которые курировали самозахват, были утверждены в качестве членов нового правления, назначенного в мае 1940 года, однако в октябре того же года секретарь Федерации футбола Кастилии запросил официальный отчет о самом Коронадо, который должен был быть выполнен режимом — и в конечном счете его оправдали.
Группа, которая сформировалась вокруг генерала Адольфо Мелендеса, Педро Парагеса, Антонио Сантоса Перальбы, Луиса Уркихо, Сантьяго Бернабеу и Коронадо, активно искала социальной и финансовой поддержки среди элиты, которая помогла развивать клуб в 1920-х и 1930-х годах. Члены были собраны на генеральной ассамблее в конце апреля 1939 года, в то время как переговоры с военно-воздушными силами о слиянии были прекращены из-за требований «Мадриду» изменить их название и цвета. Вместо этого ВВС объединились с мадридским «Атлетико», чтобы стать «Атлетико Авиасьон», соглашение, которое дало им возможность выбирать лучших игроков, доступ к военной технике и оборудованию, а также скидки на топливо во время отчаянной нехватки оного. В начале 1943 года оппортунистический представитель военно-морского флота подкатил к мадридцам и сказал: «Поскольку "Атлетико" — команда военно-воздушных сил, вы должны быть командой военно-морского флота». «Мадрид» предоставил им в пользование тренировочное поле клуба на «Чамартине», которое также предоставлялось пехотным батальонам три раза в неделю в 1944 году.
Постепенно «Мадридцы» перестраивали команду. К Хасинто Кинкосесу, Хосе Рамону Сауто, Симону Лекуэ и Хосе Мардонесу, всем членам их довоенной команды, присоединился бывший игрок «Атлетико» Хуан Антонио Ипинья, в то время как были подписаны и другие игроки, такие как Хосе Луис Эспиноса, Энрике Эскива, Хесус Алонсо и Сабино Баринага. Политически и географически «Мадрид» теперь имел значительное преимущество перед «Барселоной»: расположение в столице помогло одним махом снять подозрения в сепаратизме и в конечном итоге приблизило «Мадрид» как физически, так и символически к сердцу власти, облегчив построение отношений, некоторые из которых уже были как официально, так и неофициально подделаны до войны.
В то же время история «Мадрида» была переосмыслена в соответствии с новой эпохой, адаптирована в соответствии с политической целесообразностью. В то время как самозахват «Барселоны» во время войны сделал команду врагом режима, самозахват «Мадрида» сделал клуб его жертвой — по сути, один и тот же акт, интерпретируемый совершенно противоположным образом. Наследие «Мадрида», существовавшее до 1935 года, и политические пристрастия тех, кто сейчас руководит клубом, людей, которые были там раньше, означали, что сделать это было просто. Вскоре появилась статья, восхваляющая возрождение клуба и стоящие за ним настроения. «Поскольку ["Мадрид"] был, в благородном смысле этого слова, джентльменским и аристократическим клубом, он был обречен на исчезновение, — говорилось в статье. — Неумолимый красный прилив преследовал его, но попытка провалилась благодаря умелым маневрам [т.е. самозахвату] горстки энтузиастов-мадридиста... [теперь] настоящие спортсмены взялись за реорганизацию клуба, собрав внушительный комитет, состоящий из некоторых лучших и самых престижных представителей мадридского футбольного мира, которые, сначала выполнив работу по очищению клуба, устраняя непослушные и подозрительные группы болельщиков и фанатов, выкристаллизовались во встрече истинных любителей традиций "Мадрида" и хорошего спорта».
Статья заканчивалась словами: «Давайте вспомним бывших директоров, сеньоров Валеро Риверу и Гонсало Агирре, убитых [в республиканской зоне]», что одним махом обеспечило «Мадриду» антиреспубликанское наследие. В ней не было ни слова о Санчесе Герре.
Мадридцы сыграли свой первый послевоенный матч на «Чамартине» 1 октября 1939 года, что совпало с третьей годовщиной назначения Франко в качестве Каудильо в националистической зоне. Матчу предшествовали месса и панихида по тем, кто погиб, сражаясь на стороне националистов. Хотя «Мадрид» и обыграл «Атлетико Авиасьон», в послевоенную эпоху это случалось нечасто. «Атлетико» выиграл первые два чемпионских титула после гражданской войны, 1939/40 и 1940/41 годов. В первом из этих сезонов «Барселона» финишировала девятой из двенадцати, а «Мадрид» — четвертым. Тем временем мадридцы вышли в финал Кубка Генералиссимуса. Результат был воспет в песне, написанной Гильермо Пайле, в которой победа представлялась как триумф нового режима.
Суть в том, что «Мадрид» не выиграл, а проиграл. «Две вещи приносят славу цветам Испании, — гласила песня. — Меч Каудильо и подвиг "Эспаньола"».
Два года спустя «Барселона» выиграла Кубок Генералиссимуса 1942 года, со счетом 4:3 обыграв «Атлетико Бильбао». Финал проходил в Мадриде — как и во времена диктатуры, за исключением тех редких случаев, когда Франко не было в столице, и в этом случае матч переносился на тот стадион, где он мог присутствовать. Несмотря на все подозрения, которые окружали клуб, 4000 болельщиков «Барселоны» поехали на выезд, и Франко передал кубок Райху, что побудило El Mundo Deportivo объявить: «Барселона и Каталония не могли бы стремиться к большему, и наше ликование не могло бы быть выражено лучше, чем так: ¡Arriba España! Ура футбольному клубу "Барселона"! Да здравствует Генералиссимус Франко!» Команда с триумфом вернулась в Барселону, где их встретил мэр Мигель Матеу, а президент Пинейро посвятил триумф «славе испанского спорта».
Это был первый финал «Барселоны» после поражения от «Мадрида» в 1936 году. Они не сохранили кубок, потому что в следующем сезоне мадридцы на выезде обыграли их. Команды встретились 13 июня 1943 года, и матч завершился победой мадридского «Реала» со счетом 11:1. Да, «Реал Мадрид» — одиннадцать, «Барселона» — один, счет, который одна из газет назвала «столь же абсурдным, сколь и ненормальным». Одиннадцать-один остается самой крупной победой мадридцев в истории, и официальная история клуба называет игру «величественной», называя игроков «героями», но упоминаний об матче было относительно мало, и это не тот результат, который особенно отмечался в Мадриде. Действительно, 1:11 занимает гораздо более заметное место в истории «Барселоны». Это была игра, которая впервые сформировала представление о «Мадриде» как о команде диктатуры, а о «Барселоне» как о ее жертвах — история, до сих пор окутанная тайной и имеющая решающее значение для развития соперничества.
Все началось неделей ранее, когда «Барселона» выиграла первый матч со счетом 3:0. Мадридцы пожаловались на то, что судья Хосе Фомбона Фернандес засчитал первый гол «Барселоны», несмотря на то, что ему предшествовал фол, раскритиковал пенальти, который он назначил, после который был забит второй гол, и настаивали на том, что третий был забит из офсайда. Болельщики «Барселоны» тоже были недовольны и постоянно свистели. Некоторые задним числом пытались придать реакции болельщиков романтический оттенок, намек на восстание против Франко, настаивая на том, что они освистывали диктатуру. Правда была более приземленной: они свистели «Мадриду», которого обвинили в применении тактики грубости, и Фомбоне за то, что он позволил им это сделать. В письме футбольным властям «Барселона» позже настаивала на том, что реакция их болельщиков не была заранее подготовлена, а была ответом на «жесткую игру» мадридцев. И все же тот факт, что на «Лес Кортс» свистели и улюлюкали был необычен в то время. Да и рискован также. Федерация оштрафовала «Барселону» на 2500 песет.
В Мадриде началась кампания. «Пресс-офицер DND и газеты ABC писал всевозможную непристойную ложь, действительно ужасные вещи, заводя мадридских болельщиков, как никогда раньше», — вспоминал игрок «Барселоны» Хосеп Валье. Но журналистом, наиболее связанным с этими событиями, был Эдуардо Теус. В своей статье в католической ежедневной газете Ya бывший вратарь мадридского «Реала» назвал «Лес Кортс» «кипящим котлом». Тот факт, что эта фраза стала столь известной, дает представление о той силе, которую она несла, как бы банально это ни звучало сейчас. Он добавил, что именно стадион заставил мадридцев пропустить два из трех голов, которые были «совершенно несправедливыми».
Даже Теус, чей отчет о матче еще более смехотворно пристрастен, чем нынешние отчеты, страница, заполненная одним нытьем за другим, признал, что мадридцы «прежде всего играли жестко, энергично и остро, сражаясь телом и душой», используя «мужество», «храбрость и твердость». Он восхвалял «энергичную разрушительную игру» мадридцев как правильную тактику, при которой они «закрывались и посылали мяч как можно дальше вперед при первой возможности», потому что «"Барселона" — не та команда, которая хорошо реагирует перед лицом грубого, жесткого, неприятного футбола кубковых игр». Мадридцы, настаивал он, отправились на «Лес Кортс» не для того, чтобы развлекаться, а для того, чтобы занять хорошую позицию перед ответным матчем; они «приехали сюда не для того, чтобы быть галантными и утонченными».
Если это и было справедливо, то реакция болельщиков таковой не была. «"Лес Кортс" гремел, и "Лес Кортс" напугал Фомбону, — написал Теус. — Другого способа объяснить это нет. Испуганный Фомбона засчитал гол после свалки и с пенальти, а конец первого тайма свистнул за долю секунды до удара [мадридца] Баринаги. И даже тогда внушительный гром прокатился по "Лес Кортс", обрушившись с трибун, чтобы свести усилия Фомбоны на нет. Боже мой! Чего же еще им надо!»
Единственное, о чем Теус не написал в этой статье — это откровенно политическая фраза, которая повторялась в истории снова и снова — что, свистя «Мадриду», болельщики «Барселоны» свистели «представителям Испании».
Теус подвергал цензуре поведение болельщиков «Барселоны», но на самом деле он поощрял болельщиков «Мадрида» действовать таким же образом. Далекий от того, чтобы подставить другую щеку, он потребовал, чтобы «Мадрид» нанес ответный удар, подготовленный на языке жертвы и честной игре. Эта тактика хорошо знакома и часто до сих пор используется по обе стороны пропасти между Мадридом и Барсой: осуждать поведение, в котором самая большая вина заключается не столько в поступке, сколько в актере, а также в оправдании того, что он делает то же самое. «Мадрид не сдается в противостоянии из-за проигрыша, — написал Теус. — Ах, если бы [только] "Чамартин" помог "Мадриду" в воскресенье, как "кипящий котел" "Лес Кортс" помог ["Барселоне"] в первом тайме! Мы не требуем, чтобы команду из региона встречали с чем-то иным, кроме как с той же страстной, энергичной и влиятельной поддержки, которую имела "Барселона"... Когда же такое будет возможно в Мадриде?»
Ответ, как и надеялся Теус, был прост: неделю спустя.
В репортажах говорилось об оскорблениях на «Лес Кортс», обвиняя «Барселону» в подготовке «засады»; теперь пришло время подготовить ответный удар. Президент Барсы назвал эту кампанию «ужасной пропагандой» и направил письмо мадридскому «Реалу», пытаясь успокоить атмосферу. В письме, хранящемся в архивах «Барселоны», Пинейро утверждал, что «всем сердцем» надеется, что мадридские болельщики покажут «Барселоне», как себя вести, и настаивал на том, что «свист, которому подверглись мадридцы на нашем стадионе, был полностью заглушен бурными овациями, которые 38 200 болельщиков устроили клубу, после конечно оваций в адрес нашего клуба, фаворита наших болельщиков».
«Мадрид» не ответил, но они опубликовали заявление. Якобы предназначенный для того, чтобы охладить страсти, осознавая последствия подстрекательства к беспорядкам при режиме, одержимом общественным порядком, он может быть истолкован как стремление к прямо противоположному. В нем говорилось: «Чем более неправильным является поведение болельщиков, тем менее по-спортивному пытаться ему подражать. [Но] давайте проясним, что это не означает, что мы сдерживаем энтузиазм болельщиков мадриленьо, чьей поддержки нам так часто не хватало: мы просто хотим предупредить их, что они не должны позволять себе вести себя неправильно, что может только повредить мадридскому "Реалу" и его público [прим.пер.: общественному] доброму имени в столице Испании».
Вместо того чтобы предотвратить гнев, заявление было направлено на то, чтобы «направить его в нужное русло».
«Мадрид» и направил его в нужное русло, хорошенечко так. Рамону Мендосе, президенту мадридского «Реала» с 1985 по 1995 год, в то время было шестнадцать лет. Воспоминание об этой игре никогда его не покидало. Он вспоминал: «Весть разнеслась о том, что те болельщики, которые хотели, могли пойти в бар El Club на улице Виктория, где находился социальный центр Мадрида. Там им дали свистки». Другим вместе с билетами вручали свистки: маленькие жестяные свистульки, которые в огромном количестве производили адский шум. Шум, по словам Мендосы, был «экстраординарным».
Отель «Барселоны» находился в Аранхуэсе, к югу от города, потому что пребывание в самом Мадриде считалось слишком рискованным, в то время как их болельщикам вообще было запрещено приезжать на выезд. Когда команда покидала отель, в их сторону свистели и оскорбляли. В автобус бросали камни, и когда они прибыли на «Чамартин», «приветствие» было оглушительным. Это был свист, который больше всего запомнился тем, кто был там — чистый шум. «Атмосфера была очень напряженной, — вспоминал Хосеп Валье. — Как только мы оказались на стадионе, стюарды сказали нам: "Вы проиграете". Мы вышли на поле, и там свист был грандиозным».
«За пять минут до начала матча наша штрафная уже была полна монет, пяти- и десятисентимовых монет, которые даже не были законным платежным средством», — вспоминал Мариано Гонсалво. Голкипер «Барселоны» Луис Миро редко приближался к линии своих ворот — когда ему приходилось это делать, он был в пределах досягаемости вооруженных камнями болельщиков за воротами. Вот как Франсеск Кальве рассказал эту историю: «Они кричали: Красные! Сепаратисты!... бутылка пролетела в сантиметрах от Соспедры, которая убила бы его, если бы попала в него. Все было подготовлено».
Внизу, на скамейке «Барселоны», Анхель Мур наблюдал за развитием событий: «Я искренне думал, что мои барабанные перепонки вот-вот лопнут, — сказал он. — Когда я занял свое место на скамейке запасных, ко мне подошел полицейский и сказал: "Сегодня вы проиграете". Это был не вопрос. "Чамартин" был похож на римский Колизей, а мы были христианами. Другой вооруженный лейтенант полиции провел всю игру, называя меня каталонской собакой, красным сепаратистом и всяким подобным. Когда я встал, чтобы оказать помощь травмированному игроку, он схватил меня и велел сесть». В конце концов, Мур ответил тем же, и в этот момент вмешался Пинейро. Полицейский сказал президенту «Барселоны» заткнуться, или он будет арестован, плюнув: «Пошел со мной...» «Прошу прощения?» — ответил Пинейро, у которого были близкие отношения с генералом Москардо. «Я думаю, что окажется так, что это вы пойдете со мной».
Почти семьдесят лет спустя сын Мура подтверждает эту сцену: он много раз слышал, как его отец рассказывал эту историю. Это событие навсегда отметилось в памяти Анхеля Мура-старшего. Это был 1943 год, в разгар Второй мировой войны, и, хотя ситуация в Европе менялась, Франко все еще не полностью отошел от своих партнеров по Оси и, конечно же, еще не стремился к сближению с союзниками. Тайная полиция и доносы были обычным делом. Репрессии были жестокими; жизнь была дешевой, а тюремное заключение — еще дешевле. Страх был неподдельным. Нападающий Сесар Родригес сказал, что игроки были «парализованы»; по словам Валье, страх был «устойчивым». Во время вбрасываний болельщики цеплялись за игроков, и в них бросали бутылки. Отчет о матче в газете La Prensa говорил о «деморализации "Барселоны" и их "бессилии"» — «связанные в узлы принуждением público, они сдались». «Я никогда этого не забуду, — сказал игрок "Барселоны" Хосеп Эскола. — Они устроили засаду, а потом случилось то, что случилось».
А случилось вот что. В течение получаса «Реал Мадрид» вел со счетом 2:0. Третий гол пришел вместе с удалением Бенито Гарсии из «Барселоны» после того, как он сделал то, что Кальве позже назвал «совершенно нормальным подкатом». «В этот момент, — вспоминал Хосе Корона из "Мадрида", — они были немного деморализованы»; «В этот момент, — возразил Мур, — мы подумали: "Продолжайте, раз так, забивайте столько, сколько хотите"». «Мадрид» забил на 31-й минуте и снова на 33-й, 35-й минутах, 39, 43 и 44. Шесть голов за четверть часа, а также два, незасчитанных из-за офсайда, сделали счет 8:0. Басило де ла Морена был поражен скоростью голов: человек, отвечающий за табло на «Чамартине», поднялся по лестнице перед игрой и взял лишь те цифры, которые, по его мнению, ему понадобятся — от одного до пяти.
В перерыве игроки «Барселоны» решили, что на второй тайм не выйдут. Именно тогда, согласно интервью, которое Валье и Кальве дали La Vanguardia в мае 2000 года, в раздевалке появился полковник и предупредил, что у них есть долг продолжать играть. «Он угрожал нам и сказал буквально: "Возвращайтесь на поле, или все вы отправитесь в тюрьму"», — сказал Кальве. Позже Кальве добавил важную деталь, рассказывая эту историю своему биографу Гильему Гомесу, отметив, что, когда он спросил, почему, учитывая атмосферу, на дежурстве не было больше полицейских, ему сказали: «Заткнись, повинуйся, иди туда, играй... и проиграй!»
У них не было особого выбора. «Очевидно, что мы решили продолжить играть. Тогда было не время для шуток. Все, чего мы хотели — это чтобы это закончилось — и как можно быстрее», — сказал Валье. Еще три гола и счет стал 11:0, прежде чем «Барселона» забила на последней минуте — гол, который заманчиво рассматривать как последний символический акт неповиновения, La Prensa описала его как «напоминание о том, что на поле была команда, которая знала, как играть в футбол, и что если они не делали этого в тот день, это вроде как не совсем их вина.»
Тогда чья же это была вина? Автором той статьи в La Prensa был некий Хуан Антонио Самаранч, впоследствии глава МОК. Каталонец, да, но болельщик «Эспаньола» и фашист-карьерист, член франкоистской государственной партии. Этой статье суждено было стать последней, которую он написал почти за десять лет. Самаранч написал о «преувеличенной» кампании в прессе, последовавшей за первым матчем, неспособности мадридцев действовать с «джентльменством», которым они всегда хвастались, и о поведении болельщиков на «Чамартине». Он также поставил под сомнение судью, который «видел, в какую сторону дул ветер».
«Голов могло быть гораздо больше, может быть, двадцать, — написал Самаранч. — "Барселоны" на поле не было в принципе, и то же самое произошло бы с любой командой. В такой атмосфере и с судьей, который хотел избежать каких-либо осложнений, было по-человечески невозможно играть... Они приняли это богатство невзгод с улыбкой, как бы говоря своим соперникам: "Мы знаем, что не можем играть, поэтому вы и играете так, как хотите"».
«Если бы azulgranas [прим.пер.: сине-гранатовые, прозвище «Барселоны»] играли плохо, по-настоящему плохо, на табло все равно не высвечивало бы такой астрономической цифры. Дело в том, что они вообще не играли, — продолжил Самаранч. — Нет необходимости искать виновных, потому что на поле их не было. "Барселоны" просто не было видно на поле весь матч. Это было лучшее, что они могли сделать при сложившихся обстоятельствах. Так все закончилось, и это [единственный] способ, которым это и могло закончиться».
Федерация была в ярости. Оба клуба были оштрафованы на 2500 песет, и, хотя «Барселона» подала апелляцию, это ничего не изменило. Пинейро подал в отставку в знак протеста, жалуясь на «кампанию, которую пресса вела против "Барселоны" в течение недели и кульминацией которой стал позорный день на "Чамартине"». То, что человек, которого режим считает безопасным, высказался столь решительно, красноречиво само по себе. Что касается Самаранча, то, используя его собственные довольно эвфемистические слова, режим «пригласил» его уйти из журналистики. Вплоть до Олимпийских игр в Хельсинки в 1952 году он больше не брал перо в руки. Теус, напротив, продолжал писать, несмотря ни на что.
И все же даже Самаранч, возможно, остановился на достигнутом, в лучшем случае намекнув на реальную историю этого поражения, сославшись на «обстоятельства» и предположив, что «Барселона» буквально ничего не могла сделать, поскольку на поле некого было винить. В своей истории «Барселоны» секретарь клуба Россенд Кальве косвенно упомянул о том, что могло бы случиться. «Я был там, на "Чамартине", наблюдал за игрой и был в раздевалке, выделенной "Барселоне", — писал он, — и на "Лес Кортс" [в первом матче]... ни один полицейский агент, настоящий или фальшивый, не заходил в раздевалку мадридцев, чтобы помешать их игрокам, со своей рекомендацией хорошего поведения; ни один судья матча не взял на себя смелость заранее предупредить [игроков] о суровости, с которой он будет действовать; и не было также какого-то Макиавелли, который раздал десять или двенадцать тысяч свистков, дабы помочь мадридским игрокам; не было и тех в ложе директоров, кто с ироничной улыбкой сказал бы, как они счастливы от этого результата». Само собой разумеется, «в отличие от того, что было в Мадриде».
Ключевым открытием стало первое — предположение о том, что кто-то зашел в раздевалку перед игрой и сказал что-то, что повлияло на игру «Барселоны». Кто-то, кто принуждал их или угрожал им. Или приказал им проиграть.
Согласно некоторым версиям этой истории, это был полицейский; согласно другим, офицер гражданской гвардии или даже сам Москардо. Есть и другие версии, которые предполагают, что в раздевалку перед игрой заходил только судья, но он действовал от имени властей, поэтому угроза была приправлена запугиванием. В то время для капитана было обычным делом посещать раздевалку судьи перед игрой, но не наоборот. Учитывая напряженную подготовку к игре, было вполне естественно, что власти должны были передать сообщение, умоляющее игроков не создавать проблем. Тем не менее, если это так, то это говорит о том, что эти инструкции были доставлены только игрокам «Барселоны», но не «Мадрида» — никогда не было никаких намеков на посещение домашней раздевалки — и, учитывая контекст, вряд ли было бы удивительно, если бы такие «рекомендации» вызвали страх.
Есть и другие версии истории, в одной из которых человек органа власти, вошедший в раздевалку, напомнил игрокам «Барселоны», что им разрешили играть в профессиональный футбол только из-за «великодушия» режима, который простил им их политическое поведение; в еще большем количестве версий им напоминали об их прежнем отсутствие патриотизма. Для таких игроков, как Хосеп Райх, который только что вернулся после дисквалификации, это была бы очень реальная угроза. И даже больше, что, по некоторым подсчетам, человек, пришедший в раздевалку, был директором государственной безопасности, графом де Майаладе, Жозе Финатом-и-Эскривой. Финат сотрудничал с нацистами во время Холокоста, будучи послом в Берлине; он был причастен к жестокому избиению певца-гея Мигеля де Молины в прошлом году и был близок к шурину Франко Рамону Серрано Суньеру. До войны он был видным членом фашистского народного движения Juventud de Acción. Он был не из тех, кому можно перечить. Кстати, он также был другом Сантьяго Бернабеу.
Кто бы это ни был, невозможно с уверенностью сказать, что это было за послание и какое влияние оно оказало на игроков. Нет никакого видео, и делать выводы на основе фотографий сопряжено с риском. Неудивительно, что в современных сообщениях прессы нет никаких других упоминаний об этом визите, в то время как полицейские досье либо не сохранились, либо вообще так и не были составлены. Но почти наверняка произошло что-то, что помогло спровоцировать столь драматический поворот в исходе поединка от одного матча к другому, и не может быть никаких сомнений в том, что атмосфера несла бы угрозу, которую сегодня практически невозможно себе представить. Тем не менее, в идущему по каталонскому телевидению сериале в 1999 году по случаю столетия Барсы, нет конкретного упоминания о посещении раздевалки, и, несмотря на то, что они обещали раскрыть «правдивую историю» того вечера, ни Валье, ни Бенито, оба давшие интервью для программы, прямо не упоминают об этом. Возникает еще одна возможность. Память — несовершенный инструмент: Мог ли визит в перерыве — который может частично объяснить отношение режима, но не то преимущество в восемь мячей, которое уже было у мадридцев — на протяжении многих лет быть в это вовлечен? Мог ли этот визит, относительно частый в то время на публичных мероприятиях, запомниться как предматчевый?
В составе «Барселоны» в тот день были Миро, Бенито, Курта, Райх, Розален, Кальве, Соспедра, Эскола, Мартин, Сезар и Браво. Никого из них сейчас уже нет в живых. Никого не осталось с того дня, как мадридский «Реал» обыграл «Барселону» со счетом 11:1.
На самом деле, это не совсем так. Фернандо Аргиле девяносто два года. У него восемь детей и двадцать пять внуков, один из которых играет в гандбол за сборную Испании, и он живет в маленькой квартирке в Кастельдефельсе, к югу от Барселоны. Хотя бывают моменты забвения и повторения, его ум ясен и проницателен. В нем сохранился озорной юмор, и у него слабое здоровье. «У меня опасное прошлое», — смеется он. То еще прошлое: трудно поверить, что он родился в далеком 1921 году, уверенно прохаживаясь из гостиной в кабинет и обратно. Стены увешаны черно-белыми фотографиями: товарищи по команде из мадридского «Атлетико», «Реала Овьедо», «Барселоны» и сборной Испании. Он был красив и к тому же силен. «Я никогда не травмировался», — говорит он, глядя на свои единственные боевые раны — загнутые вверх большие пальцы.
Аргила был вратарем, который доминировал в своей штрафной. На фотографиях видно, как он прыгает, ловит мяч. Икер Касильяс, по его словам, «обладает отличным ви́дением, но он всегда отбивает мяч, влево или вправо. Я так не делал: я ловил его. Я никогда не носил перчаток. Только шерстяные, если шел дождь». Восхищенные девушки, по словам его дочери, обычно вязали ему свитера, чтобы он носил их во время матчей и приносили их в клуб. Играя в Овьедо, свитера были кстати: было холодно и часто шел дождь. «Глоток коньяка все улаживал, — ухмыляется он. — Это были другие времена». Поездки в автобусах, работающих на бутановом топливе, занимали целую вечность: из одного конца Испании в другой были делом нескольких дней, а не часов.
Он стоит перед составом «Барселоны» примерно 1943 года выпуска, черно-белой фотографией на стене, просматривая один за другим игроков. Одиннадцать мужчин с зачесанными назад волосами, застывшие во времени: «Соспедра... Эскола... Мартин... Балманья... теперь они все умерли».
В «Барселоне» Аргила был pequeñito, малышом. Ему было 15 лет, когда началась гражданская война, он не воевал и вступил в клуб вскоре после ее окончания. Он был игроком «Барселоны» между 1941 и 1943 годами и, наоборот, он не особо играл, выйдя лишь в двадцати матчах, он выиграл Кубок Генералиссимуса в 1942 году. На столе в гостиной лежит огромный кожаный альбом с черно-белыми фотографиями. Триумфальная поза команды, прислонившейся к капоту автобуса команды, с большими воротниками и лацканами.
Карьера Аргилы совпала по времени с некоторыми великими людьми. Он играл против Ласло Кубалы — одна фотография снабжена комментариями: «Кубала забивает, несмотря на доблестную игру Аргилы» — и с Сезаром, официальным лучшим бомбардиром «Барселоны» за все время, пока Лео Месси неизбежно не обогнал его всего на двадцать четыре гола, но он еще выше ценил Паулино Алькантару, их неофициального лучшего бомбардира.
Он вспоминает Бена Барака и Исидро Лангару — «у него был тот еще удар: он получал мяч и практически выстреливал им», — но, что поразительно, он на самом деле не вспоминает Альфредо Ди Стефано, которого он недолго тренировал в «Эспаньоле». Именно Алькантара порекомендовал Аргилу «Овьедо», хотя Аргила всегда называет его по прозвищу Romperredes: Разрыватель сетки ворот.
Сейчас «Овьедо» опустился во Второй испанский дивизион B, и Аргила не уверен, что они вернутся. Будучи любителем в «Барселоне», его зарплата в «Овьедо» была, по его словам, «достаточной». Сколько именно, он не припоминает. «Теперь ты находишь талантливого парня в Ла Масии [прим.пер.: академия «Барселона»], а у него уже есть адвокат. Они дают ему дом и еще один для его отца». Он встречался с Месси в теннисном клубе через дорогу, но никогда не видел, как он играет. «Сейчас я уже не пойду, — говорит он, — и не пошел бы, даже если бы меня пригласили». Что они и делали. Он задается вопросом, куда дальше могут пойти «Мадрид» и «Барселона»: «У них хорошие игроки, — говорит он, — слишком много хороших игроков».
Так что же насчет соперничества между «Мадридом» и «Барселоной»?
«Не было никакого соперничества», — говорит он. По крайней мере, до той игры».
В тот день Аргила наблюдал со скамейки запасных — Луис Миро играл в воротах — и звук свистков до сих пор стоит у него в ушах. Снова и снова он возвращается к одной и той же теме, выполняя действия: подносит руку ко рту, дует: «Бип! Бип! Бип!»
«Я был запасным вратарем, - говорит он, — и они забили одиннадцать голов в ворота Миро. Они пошли к болельщикам и дали им свистки. Один из тех свистков, сделанных из полосок жести, знаешь? Бип! Бип! Бип! Мы были там, думая: "Что они делают? Что это такое?" Мы выиграли первую игру со счетом 3:0, а затем они забили одиннадцать голов...»
Была ли первая игра особенно плохой? Была она грязной?
«Нет, нет...»
Тогда как объяснить огромную разницу между счетом в двух этих матчах?
«Pues, políticamente. Политикой. С политической точки зрения это было нечто».
На мгновение воцаряется тишина, а затем Аргила продолжает: «Вошел полицейский и сказал, что ничего [плохого] случиться не может».
В раздевалку «Барселоны»?
«Да. Я был там. Кто это был? Я не знаю. Полицейский, лейтенант или я-не-знаю-кто из Гражданской гвардии. И он сказал... не то, чтобы мы должны были проиграть... но что ничего не должно произойти, потому что существует политическая напряженность».
Был ли он вооружен?
«Да. Я не знаю, сделал ли он это [сказал это] судье или он сделал это с игроками, но он сделал это. Он также сказал судье: "Убедитесь, что ничего не произойдет". И он [судья] удалил Бенито. Мы только начали, а он его уже удалил».
За что?
«Я не знаю. Потому что».
Если предположить, что сообщение от этого посетителя на самом деле было адресовано судье, а не игрокам, дошло ли оно до них?
«Конечно. Да и атмосфера...»
Поразительно, что больше запомнились именно атмосфера, свист, нежели сам визит — и не только для Аргилы. Шум, должно быть, был оглушительным; воздействие было гораздо сильнее, чем кажется сейчас, семьдесят лет спустя. Именно на свист он спонтанно ссылается с наибольшей готовностью. Действие: «Бип! Бип! Бип!»
Возвращаясь к сцене в раздевалке, он продолжает: «Он пришел, гражданская гвардия, лейтенант или что-то в этом роде... Я был всего лишь пацан, эх».
Было ли это пугающе?
«Ну конечно же».
Было высказано предположение, что игроки «Барселоны» были предупреждены о том, что некоторые из них играют только из-за «щедрости режима».
«Это было вскоре [после войны], много людей уехало [во время войны]... но... Я не знаю».
Изменило ли это соперничество?
«Конечно. После матча и началось то соперничество, уже после. Все это было политикой. Власть. Potencial [Потенциал]. И экономическая власть тоже».
Заставила ли эта игра людей в «Барселоне» увидеть в «Мадриде» команду Франко?
«Я не думал об этом в таком ключе. Послушай, я аполитичен. Я рассматриваю футбол как вид спорта; для меня это немыслимо. Но для других...»
Голос Аргилы затихает. Снова начинаются действия. Рука ко рту, сильно дует. В этом есть что-то почти комичное, выражение веселья на лице Фернандо Аргилы. Бип! Бип! Бип!
«И вот как все и случилось. Потом мы просто хотели забыть об этом. Убраться оттуда и забыть. Миро пропустил одиннадцать. У него был табачный магазин. Больше я его никогда не видел».
***
Приглашаю вас в свой телеграм-канал, где только переводы книг о футболе.
