Майкл Льюис. «Невидимая сторона» Глава 3. Переступая черту
***
КОГДА БОЛЬШОЙ ТОНИ посадил двух парней в свою машину в западной части Мемфиса и увез их, он предпринял самое долгое путешествие, какое только мог себе представить, и все же ему нужно было проехать всего около двадцати пяти километров. Двигаясь на восток, он оставил третий по бедности почтовый адрес в Соединенных Штатах и направился к одним из самых богатых людей на земле. Он покинул район, по которому мог ездить весь день, не встретив ни одного белого человека, ради района, где чернокожий был чем-то вроде диковинки. Мемфис может заставить тебя задуматься, почему кто-то вообще потрудился создать законы, разделяющие расы. Более миллиона человек, сделавших много миллионов индивидуальных выборов, привели к результату, не так уж отличающемуся от закона, запрещающего чернокожим и белым людям смешиваться.
Пока Большой Тони вяло ехал на своем древнем Форде Таурус, он проехал мимо того, что осталось от Херт Виллидж, жилого комплекса барачного стиля, построенного для белых семей рабочего класса в середине 1950-х годов, теперь занятого чернокожими и, в конце концов, контролируемого бандами: Херт Виллидж была местом, где вырос Большой Тони. Он проходил мимо школ, которые когда-то были сплошь белыми, а теперь стали сплошь черными. Он проезжал мимо людей, таких же, как он сам, в старой одежде, сидящих за рулем старых машин. Он миновал Вторую пресвитерианскую церковь, из которой Мартин Лютер Кинг-младший устроил свой последний марш перед тем, как его застрелили — теперь заброшенную и заколоченную досками. Далее на восток он миновал относительно процветающую черную церковь на бульваре Миссисипи, расположенную в здании, покинутом белыми баптистами, когда они бежали дальше на восток в новую церковь, настолько огромную и раскинувшуюся, что ее окрестили «Шесть флагов над Иисусом». Даже Бог, в западной части Мемфиса, чувствовал себя поношенным. Когда Большой Тони ехал на восток, он покинул то, что было, по сути, подержанным городом, населенным черными людьми, и въехал в место, на которое его поменяли: совершенно новый город, созданный возродившимися в вере белыми людьми. И вот теперь вслед за ними сюда приехал Большой Тони, пыхтя в своем потрепанном до чертиков Таурусе.
Все называли его Большой Тони — на самом деле его звали Тони Хендерсон — потому что он был ростом 191 см и весил почти 180 кг. В характере Большого Тони было переступать черту, хотя бы по той причине, что, когда он смотрел вниз, он не мог ее видеть. Но сегодня у него был мотив: его мать умерла. И ее предсмертным желанием было, чтобы он отправился на восток. Мать Большого Тони звали Бетти, но она была известна как «Бетти Бу». Вплоть до того, как Большой Тони перешел в шестой класс, Бетти Бу была тусовщицей в Херт Виллидж. Она курила, она пила, она бегала повсюду; затем внезапно, в 1973 году, она отказалась от алкоголя, затем от своей привычки выкуривать по три пачки сигарет в день, затем от самого греха. Она объявила, что была спасена, и приняла Иисуса Христа как своего Господа и Спасителя — и провела большую часть следующих двадцати пяти лет, рассылая брошюры и продавая христианскую литературу и видео в руки людей. Однако она никого этим не утомляла, и все дети в деревне называли ее «бабушка». Ее первым настоящим внуком был сын Тони, Стивен. Когда в начале лета 2002 года Бетти Бу лежала на смертном одре, она попросила Тони об одной вещи: чтобы он забрал Стивена из государственной школы и дал ему христианское образование. Она хотела, чтобы ее внук стал проповедником.
Большой Тони предпочел бы, чтобы Стивен стал разыгрывающим в НБА. Тем не менее, он не считал просьбу Бетти Бу необоснованной. Стивен был одним из лучших учеников в своем классе и так было всегда. В Мемфисе не было никаких трудностей с поиском школы, предлагающей христианское образование: именно для этого крупнейшая в стране система частных школ и возникла в середине 1970-х годов в Восточном Мемфисе. Проблема заключалась в том, что Стивен был не единственным ребенком, живущим в маленьком доме Тони. Порой кто-нибудь из ребят из Херт Виллидж ночевал у него; но за несколько месяцев до этого пришел переночевать один парень и уже больше не уходил. Его звали Майкл Оэр, но все называли его просто «Большой Майк». Тони нравился Большой Майк, но он также мог видеть, что Большой Майк на огромной скорости приближался к тому, чтобы плохо кончить. Он только что закончил девятый класс в государственной школе, но Тони очень сомневался, что он пойдет в десятый. Он редко посещал занятия и не проявлял ни таланта, ни интереса к школе. «Большой Майк собирался бросить учебу, — сказал Большой Тони. — И если бы он это сделал, он был бы таким же, как все его друзья, которые бросили учебу: мертвым, в тюрьме или на улице, торгующим наркотиками, просто ожидающим смерти или тюрьмы».
Тони решил, что раз уж он берет Стивена на поиски христианского образования, ему следует взять с собой и Большого Майка. Всего через несколько дней после того, как он похоронил свою мать, он посадил Стивена и Большого Майка в свою машину и поехал на восток. В белом Мемфисе находилось множество христианских школ: Христианская академия Хардинга, которая существовала всегда; Христианские братья, католическая и только для мальчиков; и Евангелическая христианская школа, известная как ЕХШ. ЕХШ была настолько близка к церкви, насколько это возможно для школы. ЕХШ не примет детей, если оба родителя не подтвердят свой опыт возродившихся в вере — и лучше, чтобы это были хорошие истории. Наконец, самой дальней к востоку была христианская школа Брайаркрест. Брайаркрест, тоже евангелическая, находилась так далеко на востоке, как только можно, и все еще была в Мемфисе. Брайаркрест, в большей степени, чем другие, была создана для того, чтобы стать для Большого Тони спасением.
С точки зрения ее создателей, Брайаркрест была чудом. Ее основатель, Уэйн Аллен, долгое время был огорчен отсутствием Библии в государственных школах; возмущение белых по поводу басинга [прим. пер.: совместная перевозка белых и чёрных школьников в школу и из школы на автобусах] было шансом что-то с этим сделать. Через год после решения суда — 24 января 1973 года — которое вынудило город предоставить 1000 автобусов для интеграции государственных школ, родители белых детей забрали из этих школ более 7000 детей. Из пепла возникла целая, потрясающая новая система частных школ. Христианская школа Брайаркрест — первоначально называвшаяся баптистской школой Брайаркрест — была, безусловно, самой большой. Это была самостоятельная система: пятнадцать разных кампусов, внутри пятнадцати разных баптистских церквей. На начальном этапе в них обучалось всего около 3000 детей, и все до единого были белыми. К лету 2002 года в Брайаркресте было несколько чернокожих учеников, но они, как правило, приехали, как и черные семьи в модных белых кварталах, из других стран. Школа существовала в Восточном Мемфисе почти тридцать лет, и все же никто из тех, кто там работал, не мог припомнить бедного чернокожего жителя западной части Мемфиса, который прошел через ее парадную дверь, чтобы записать своего ребенка. Большой Тони был первым.
Все, что Тони знал о Брайаркресте, это то, что Джон Харрингтон был тренером по баскетболу, который тренировал в государственных школах, где Тони с ним и познакомился. Но все сомнения в том, что христианская школа Брайаркрест давала именно то образование, которое имела в виду Бетти Бу, рассеялись при виде отрывка из Евангелия от Матфея, начертанного снаружи главного здания: Человекам это невозможно, Богу же всё возможно. Два мальчика с очень потерянным видом следовали за ним по пятам, Большой Тони прошел под надписью внутрь здания и отправился на поиски тренера по баскетболу.
ДЖОН ХАРРИНГТОН ПРОВЕЛ два десятилетия, тренируя в государственных школах, и собирался начать свой первый год в Брайаркресте. Когда Большой Тони без предупреждения вошел в его кабинет, Харрингтон понял, что ничего не сможет для него сделать. Проблема, поставленная Большим Тони, была слишком велика для нового в школе человека. Они поболтали несколько минут, а затем Харрингтон отправил его к старшему тренеру Брайаркреста Хью Фризу. Фризу было всего тридцать три, и с его белокурыми волосами и лицом без морщин он мог бы сойти за еще более молодого человека, если бы не был столь проницательным. Его проницательность лежала прямо на поверхности, так что в ней было что-то невинное, но все равно она была налицо. Медленный на язык и быстрый на подмечание, Хью Фриз обладал даром политика, тесно связанного с партийной машиной. Он был человеком Божьим — если бы он не был футбольным тренером, по его словам, он хотел бы быть проповедником — но он также, совершенно очевидно, был искусен в том, чтобы добиваться своего на земле без какой-либо помощи Всемогущего. Он тренировал в Брайаркресте восемь лет, пять лет подряд возил футбольную команду мальчиков на матчи чемпионата штата Теннесси, а баскетбольную команду девочек — на последние семь игр чемпионата штата, четыре из которых они выиграли. В этом году его девушки заняли девятое место по стране. Фриз сидел за своим столом, готовясь к первому дню нового учебного года, когда его секретарша предупредила его о присутствии кого-то, кто настаивал на том, чтобы его называли «Большим Тони».
Входит этот чернокожий мужчина весом 180 кг в рубашке механика с маленьким белым бейджиком с именем, на котором написано: Большой Тони. Этот огромный мужчина представляется как Большой Тони — опять же, без фамилии — и продолжает рассказывать Хью о Стивене. «Он рассказал мне о своем сыне и о том, как он хотел для него большего, чем школа, в которой он учился, — сказал Фриз. — Я сказал ему, как это замечательно, но он должен был понять, что ходить в Брайаркрест стоит больших денег, и не все туда попадают. У ребенка должны были быть хорошие оценки. Большой Тони сказал, что он знал о стоимости и оценках; но Стивен был отличником и он мог заплатить все, что не покрывала финансовая помощь». Фриз дал ему бланки финансовой помощи и подумал: удачи. Именно тогда Тони сказал: «И тренер, есть еще и один из друзей Стивена». Он рассказал ему о Большом Майке, баскетболисте, который, по скромному мнению Большого Тони, также мог бы быть полезен футбольной команде Брайаркреста.
— Где его родители? — спросил Фриз. Он почувствовал укол интереса. Если человек, который весил 180 кг, называл кого-то другого «Большой Майк», он хотел бы увидеть размер этого кого-то другого.
— Там дело плохо, тренер, — ответил Тони. — Папы нет, мама в реабилитационном центре. Я почти все, что у него есть.
— Кто опекун? — спросил Фриз. — Кто имеет законную власть над ним?
— Мама.
Большой Тони сказал, что может попросить маму Большого Майка заполнить бланки, а потом просто сидел там, немного смущенный. Наконец, он спросил: «Вы хотите с ними познакомиться?»
— Мальчики здесь?
— Ждут снаружи.
— Конечно, — сказал Фриз, — приведи их сюда.
Тони вышел и вернулся со Стивеном. Хью оценил его: почти 183 см и, возможно, целых 80 кг. Достаточно большой для футбольной команды Святых христианской школы Брайаркрест. «Но где же другой?» — спросил он.
— Большой Майк! Давай, заходи!
Хью Фриз никогда не забудет следующие несколько секунд. «Он просто выглядывает из-за угла, опустив голову». Сначала Хью не разглядел его как следует — это был всего лишь кусочек его тела, но оно наводило на мысль о невероятно большом целом. Затем Майкл Оэр вышел из-за угла и вошел в его кабинет.
Боже милостивый! Он чудовище!
Эта фраза пронзительно прозвучала в мозгу Хью. Он никогда не видел ничего даже отдаленно похожего на этого парня — а он тренировал игроков, которые ушли в НФЛ. Когда футбольные тренеры описывают своих более крупных игроков, это может звучать как владельцы ранчо, обсуждающие бычка. Они используют такие слова, как «обхват», «масса» и «размер туловища». Хью не был точно уверен в точных размерах Большого Майка — 196 см, 150 кг? Возможно. Какими бы ни были размеры, они не могли отдать должное создаваемому ими эффекту. Эта масса! Этот... обхват! Плечи и задница парня были такими же широкими, как его дверной проем. А ему только что исполнилось шестнадцать.
— Как я могу получить их школьные табели? — спросил Хью.
Большой Тони сказал, что он поедет за ними и лично их принесет.
Тогда Хью попытался завязать разговор с этим мужчиной-ребенком. «Я не мог заставить его поговорить со мной, — сказал он. — Ни слова. Он был в скорлупе».
Несколько дней спустя Большой Тони передал школьные табели Хью Фризу. Стивен, как и было объявлено, был образцовым учеником, и Брайаркрест не видел причин не дать ему христианского образования. Большой Майк — совсем другая история. Хью был футбольным тренером и поэтому склонен снисходительно относиться к плохим отметкам, но у него не было приятной категории для Большого Майка. «Я знал, что это было слишком хорошо, чтобы быть правдой», — сказал он. Он просидел над его табелем два дня, но знал, что в конце концов ему придется передать его мистеру Симпсону, директору школы, для вынесения решения. Но его маховик уже раскрутился.
Стив Симпсон, как и Джон Харрингтон, был новым человеком в Брайаркресте. Тридцать из своих пятидесяти шести лет он проработал в системе государственных школ Мемфиса. Когда ты видел его в первый раз, можно было подумать, что, что бы ни случилось дальше, вряд ли это будет приятно. Его манеры общения были, как и его коротко подстриженные волосы цвета соли с перцем. У него была привычка хмуриться, когда другой бы улыбнулся, и принимать шутки всерьез. Но примерно через двадцать минут можно было понять, что, хотя твердая поверхность была тонкой и хрупкой, под ней был пудинг из чувств и эмоций. Его легко прорывало и он был быстр на сопереживания. Когда ты упоминал его имя людям, которые хорошо его знали, они часто говорили что-то вроде: «У Стива Симпсона сердце, которое едва помещается в этом здании». Когда учителя приезжали в Брайаркрест из государственных школ, они часто чувствовали себя раскрепощенными и получали огромное удовольствие, рекламируя свою христианскую веру. Когда Симпсон прибыл на это новое место, он поместил в центре своего стола отрывок из Библии в рамке, который он никогда бы не поставил на парту в государственной школе. Но для него эти слова были особенными:
Бог же силён обогатить вас всякою благодатью, чтобы вы, всегда и во всём имея всякое довольство, были богаты на всякое доброе дело.
— 2-е послание Коринфянам 9:8
Тем не менее, когда досье на Майкла Оэра из школьной системы города Мемфис попало к нему на стол, Симпсон был откровенно недоверчив. У мальчика был IQ 80, что ставило его в 9-й процентиль человечества. Тест на профпригодность, который он прошел в восьмом классе, измерил его «способность к обучению» и поместил его в 6-й процентиль. Цифры выглядели как опечатки: в богатой белой частной школе под колонкой с пометкой «процентиль» никогда не встретишь однозначных чисел. Конечно, по логике вещей, ты знаешь, что такие люди должны существовать; чтобы кто-то попал в 99-й процентиль, кто-то другой должен был попасть в 1-й. Но ты не ожидаешь встретить их в христианской школе Брайаркрест. В академическом плане Брайаркрест, возможно, не самая амбициозная школа. Она тратила больше времени и энергии, направляя своих студентов к Иисусу Христу, чем в Гарвард. Но все студенты поступили в колледж. И у всех у них был по крайней мере средний IQ.
За первые девять лет учебы в школе Майкл Оэр был зачислен в одиннадцать различных учебных заведений, и это включало промежуток в восемнадцать месяцев, примерно в возрасте десяти лет, когда он, по-видимому, вообще не посещал школу. Либо это, либо государственные школы были настолько безразличны к его присутствию, что не зарегистрировали его официально. Но все было гораздо хуже. Были школы, упомянутые Большим Тони, которые даже не фигурировали в его табели. Их отсутствие может быть объяснено другим шокирующим фактом: мальчик редко появлялся в школах, куда он был зачислен. Даже когда он получил зачет за посещение, он сенсационно отсутствовал: например, сорок шесть дней из одного семестра в первом классе. Его первый год в первом классе, так и есть — Майкл Оэр остался на второй год. И во втором классе тоже. И все же городские школы Мемфиса описали эти ранние годы как самые успешные в его академической карьере. Они утверждали, что вплоть до четвертого класса он учился на «уровне класса». Как они могли знать, если, согласно этим табелям, он даже не ходил в третий класс?
Симпсон знал то, что знали все, кто хотя бы ненадолго сталкивался с государственными школами Мемфиса: они переводили детей в следующий класс, потому что считали, что заваливать их слишком проблематично. Они функционировали как сборочный конвейер, выпускающий продукцию, которая вообще не предназначалась для тестирования на рынке. В нескольких школах Майклу Оэру в первом семестре ставили пятерки по чтению, а во втором — тройки, что позволило ему закончить учебный год с явной двойкой невежды. Они ставили ему оценки только для того, чтобы избавиться от него, чтобы конвейер продолжал двигаться. И они избавлялись от него: мальчик редко возвращался в школу, в которую он ходил годом ранее. Предыдущий год, в девятом классе, он провел в средней школе под названием Вествуд. Согласно его табелю, он пропустил пятьдесят дней занятий в школе. Пятьдесят дней! У Брайаркреста было правило, что если ученик пропустил пятнадцать дней какого-либо занятия, он должен был пройти курс заново, независимо от того, какая у него оценка. И все же Вествуд поставил Майклу Оэру ровно столько двоек, чтобы он прошел дальше. Даже если ему ставили четверку по географии мира, явно подарок от тренера по баскетболу из Вествуда, который преподавал в классе, средний балл, который мальчик приносил с собой в Брайаркрест, начинался с нуля: 0,6.
Если и была менее многообещающая успеваемость, мистер Симпсон такой не видел — по крайней мере, за три десятилетия работы с учащимися государственных школ. Мистер Симпсон справедливо предположил, что христианская школа Брайаркрест тоже не видела ничего подобного Майклу Оэру. И все же он был здесь, благодаря любезности футбольного тренера, сидел за столом, уставившись в пол. Мальчик казался таким же потерянным, как марсианин, спотыкающийся после аварийной посадки. Симпсон попытался пожать ему руку. «Он не знал, как это сделать, — сказал он. — Я должен был показать ему, как пожимать руку». Каждый вопрос, который задавал Симпсон, вызывал едва слышное бормотание. «Я не знаю, подходящее ли слово "послушный", — сказал Симпсон позже. — Он казался полностью запуганным авторитетом. Почти невербальный». Это само по себе показалось Симпсону любопытным. Несмотря на то, что Майклу Оэру не было никакого дела до Брайаркреста, он проявил мужество, просто находясь здесь. «Было действительно необычно видеть ребенка с такими недостатками, который хотел получить образование, — сказал он. — Желание быть в этой среде. Многие дети с его прошлым не подошли бы к этому месту ближе чем на триста километров».
Решение о подаче заявления Майклом Оэром в Брайаркрест было решением Стива Симпсона, и обычно у него не возникло бы проблем с его принятием: решительный, порывистый отказ. Под гербом христианской школы Брайаркрест был девиз: Определенно академическая, отчетливо христианская. Майкл Оэр, как показалось Симпсону, не был ни тем, ни другим. Но мистер Симпсон был новичком в школе, и этот великий футбольный тренер, Хью Фриз, позвонил боссу Симпсона, президенту школы, футбольному болельщику, и сделал свое предложение: Это не то, что ты делаешь для футбольной команды Брайаркрест, сказал Фриз, это то, что ты делаешь, потому что это правильно! Брайаркрест был последним шансом этого парня! Президент, в свою очередь, позвонил Симпсону и сказал ему, что, если он не против, он может принять мальчика.
Симпсон обдумал это и сказал: извините. У Майкла Оэра просто не было никаких шансов закончить десятый класс; ведь четвертый класс был для него большим испытанием. Но давление со стороны футбольного тренера вкупе с небольшой болью в его собственном сердце заставили Симпсона мягко отклонить кандидатуру. «Просто было что-то такое в желании мальчика быть здесь, — сказал он. — Я не мог оправдать то, что отослал его без всякой надежды». Он сделал единственную уступку: если Майкл Оэр поступит на программу домашнего обучения, базирующуюся в Мемфисе под названием Христианская школа Врат, и в течение семестра будет показывать высокие результаты, Брайаркрест примет его в следующем семестре. Симпсон знал, что шансов на то, что Врата его выпустят, было немного, и подозревал, что он больше никогда не услышит ни о футбольном тренере, ни о Майкле Оэре.
Он ошибался. Два месяца спустя — шесть недель учебного года — у него зазвонил телефон. Это был Большой Тони. Это было печальное зрелище, сказал Большой Тони, наблюдая, как Большой Майк пялится на эти книги, присланные ему христианской школой Врат, не имея никакой возможности в них разобраться. У Большого Тони не было ни времени, ни энергии заниматься с ним. Большой Майк так старался, но ничего не добился, и ему было слишком поздно поступать в государственную школу. Что им теперь делать?
Вот тогда мистер Симпсон и понял, что совершил ошибку. По сути, он исключил мальчика из системы государственных школ. Он пытался решить эту проблему простым для него способом, и это привело к обратному результату. «Это была одна из тех вещей, — сказал Симпсон. — Я должен был сказать: "Ты не подходишь, и нет никаких шансов, что ты когда-нибудь сюда поступишь". Когда Большой Тони перезвонил, я подумал: "Мужик, посмотри, что я сделал с этими людьми. Я отправил их отсюда с ложной надеждой"». Он пошел к президенту Брайаркреста Тиму Хилену и сказал ему, что он сильно напортачил с этими людьми. Затем он позвонил Майклу Оэру, который, похоже, все еще жил с Большим Тони, и сказал: «Мы собираемся рискнуть с тобой, но ты не будешь играть в футбол». Сообщение было одновременно передано Хью Фризу: никакого футбола, никакого баскетбола — ребенок не мог даже петь в хоре, пока не докажет школе, что может справиться со школьными заданиями. Майкл вообще мало что сказал в ответ, но для мистера Симпсона это не имело значения. «Моя совесть была бы чиста, если бы мы дали ему шанс», — сказал он. Его мысли обратились к учителям: как он объяснит им этот беспорядок?
ДЖЕННИФЕР ГРЕЙВС РУКОВОДИЛА в течение девяти лет программой Брайаркреста для студентов с особыми потребностями. «Я рано решила в своей жизни, — сказала она, — что Христос призывает меня работать с детьми, которым было нелегко». Но ее миссия приобрела другой и менее обнадеживающий оттенок, когда через шесть недель после начала учебного года этот огромный черный ребенок оказался на ее попечении. Она тоже видела досье Большого Майка, которое пришло из школьной системы Мемфиса. После табеля пришел и сам мальчик в сопровождении мистера Симпсона. «Он сказал, что это Майкл Оэр, и вы будете работать с ним, — вспоминала Грейвс. — А сам Майкл ничего не сказал. Его голова всегда была опущена. Он держал голову опущенной, а рот закрытым». И она подумала: О, Господь, во что мы ввязались? Она знала, что тренеры думали, что он может помочь их спортивным командам, но даже это удивило ее. «Он был толстым, — сказала она. — Я не понимал, как он мог передвигать свое тело. Мы не были на самом деле уверены в том, что будем с ним делать, и я готова поспорить, что они тоже не были в этом уверены». После того, как Майкл покинул ее кабинет, она сразу же вернулась к мистеру Симпсону, чтобы спросить, что хорошего, по его мнению, может быть в том, чтобы отдать этого ребенка в христианскую школу Брайаркрест. «Он сказал: "Дженнифер, давай дадим ему время до Рождества"».
Она водила его по всей школе и ставила в центре каждого класса. «К шестому уроку первого дня все знали, кто он такой, — сказала она. — А он не сказал ни слова». Прошло несколько дней, прежде чем посыпались отчеты от учителей, каждый из которых задавал ей тот же вопрос, что и она мистеру Симпсону: почему они пустили сюда этого ребенка? «Большой Майк понятия не имел, что такое настоящая школа, — сказала она. — У него никогда не было с собой книг, он не говорил в классе, ничего подобного. У него не было никакого академического образования, вообще никакого фундамента. В его табели говорилось, что он проходил алгебру, но он, очевидно, никогда и в глаза ее не видел». Еще одно шокирующее открытие: «Я не знаю, держал ли он когда-нибудь в руках Библию».
Наконец, в ответ на особенно громкую жалобу учительницы английского Грейвс привела Большого Майка в свой кабинет. Она вытащила корректирующий тест по английскому языку и отдала его ему. «Первое, что он должен был сделать, — вспоминала она, — это определить части речи. Он сказал: "Что мне делать?" А я говорю: «Ты должен отметить все части речи". Он говорит: "Я их не знаю". А я говорю: "Давай начнем с существительных". Он говорит: "Я их не знаю". Я говорю ему, что "существительное обозначает человека, место или вещь". Он говорит: "Правда?" Для него английский был почти как второй язык».
Она кое-что подмечала в нем. Она заметила, например, что он каждый день носил одну и ту же пару обрезанных джинсов и что он понятия не имел, как взаимодействовать с другими людьми. Все в школе знали, кто он такой — он был самым большим человеком, которого кто-либо когда-либо видел — и они пытались привлечь его к работе, но он отказался подчиняться. Однажды, когда она сидела с Майклом, разбирая какой-то беспорядок, в ее кабинет вошли ее собственные маленькие дочки шести и девяти лет. «И они просто стояли там с открытыми ртами. Они никогда не видели никого, кто так бы выглядел. Но потом Большой Майк ушел, и моя шестилетка спросила: "Мама, кто это был?" А я ответила ей, что это был Большой Майк». Следующие несколько дней маленькая девочка изо всех сил старалась найти Большого Майка в школьных коридорах, просто чтобы сказать: «Привет, Большой Майк!» А Большой Майк просто смотрел на нее. Маленькая девочка вернулась к своей матери, явно напуганная, и сказала: «Мама, он не разговаривает со мной!» Грейвс позвала Большого Майка в свой кабинет и объяснила, что если он хочет молча смотреть в землю в ее присутствии, то это нормально. «Но когда маленький ребенок здоровается с тобой, а ты не отвечаешь, ты пугаешь этого маленького ребенка». Несколько дней спустя Грейвс увидела Большого Майка в коридорах, улыбающегося и пожимающего руки толпе маленьких, охваченных благоговейным страхом детей.
Тем не менее, Майкл Оэр проучился всего несколько недель в христианской школе Брайаркрест, прежде чем несколько учителей предложили ему уйти. Он не просто проваливал тесты, он даже не начинал их решать. Единственная честная оценка, которую ему поставили по академическим предметам, была нулем. И дело было не только в академических предметах. Брайаркрест предложил ему занятия по тяжелой атлетике, и Дженнифер Грейвс пригласила его туда, предполагая, что это может принести ему некоторое облегчение от постоянных неудач. Если и был какой-то класс, в котором Большой Майк должен был победить, то это был он. Но учитель по тяжелой атлетике, тренер Марк Боггесс, сказал, что мальчик пренебрегал даже переодеванием в спортивную форму. Он просто сидел без дела, даже не поднимая глаз. Боггесс работал тренером по легкой атлетике в Брайаркресте и уже строил смутные планы относительно того, что Большой Майк будет выступать за его команду, как только получит академический допуск. В третий раз, когда он увидел, как Майкл просидел весь урок в уличной одежде — даже не потрудившись переодеться в спортивные штаны — он засомневался, что это когда-нибудь случится, и набросился на него. «Майкл, в этой школе много людей, которые ждут, когда ты провалишься, — сказал он. — За каждым твоим маленьким шагом наблюдают люди. Это единственный класс во всей школе, который может помочь тебе с оценками. Все, что тебе нужно сделать, это проявить себя. И прямо сейчас ты проваливаешь тяжелую атлетику».
Ситуация казалась безнадежной и унизительной для всех заинтересованных сторон. Слухи о различных неудачах новичка неизбежно доходили до мистера Симпсона, который также начал ощущать размеры пустоты в жизненном опыте мальчика. Майкл Оэр не знал, что такое океан, или птичье гнездо, или зубная фея. Его вряд ли можно было бы учить биологии в десятом классе, если он понятия не имел, что подразумевается под словом «клетка», и он не смог бы хорошо освоить английский в десятом классе, если никогда не слышал ни о глаголе, ни о существительном. Это было так, как если бы он материализовался на планете в виде шестнадцатилетнего подростка-переростка. Дженнифер Грейвс испытывала те же опасения: мальчик напомнил ей историю, которую она прочитала в журнале по психологии, о ребенке, которого годами запирали в шкафу. «У этого ребенка даже не было тактильного восприятия, — сказала она, — но это было похоже на ту же ситуацию. Большой Майк был чистым листом». Очевидная проблема, заключавшаяся в том, что он страдал некоторой неспособностью к обучению, была исключена. Грейвс позвонила в школьную систему Мемфиса, и ей сказали, что Майкл Оэр прошел тестирование на неспособность к обучению, и у него ее не было. Короче говоря, они сказали, что он был просто глуп. «По их меркам, — сказала она, — он добивался того, чего от него и ожидалось».
Именно тогда учительница биологии из Брайаркреста Мэрилин Бизли в отчаянии пришла к Грейвс. Она сказала, что давать Майклу еще один еженедельный тест по биологии бессмысленно: он ничего не сдавал обратно. «Мы должны выяснить, что он знает и чего не знает», — сказала она. Она предложила Грейвс подменить ее на уроке биологии и проректорствовать на экзамене, в то время как она, Бизли, отведет Майкла в отдельную комнату и проведет тест устно. На следующий день мисс Бизли отвела его в комнату и села рядом с ним, держа тест в руке. К этому времени она, как и другие учителя, знала о его успеваемости. Она преподавала в Брайаркресте двадцать один год — и в ее классах были целые классы детей с ограниченными возможностями в обучении — и никогда не сталкивалась с учеником, который казался бы таким безнадежным. «Я никогда не встречала никого с таким уровнем чтения и понимания, как у Майкла», — сказала она. Его мозг, по-видимому, не содержал вообще никакого интеллекта.
Когда они сели рядом, она снова заметила, какими огромными казались его руки, когда они лежали рядом с ее. У нее был сын, который был ростом 185 см, но по сравнению с Большим Майком его руки были руками ребенка. Она взяла тест и прочитала вслух первый вопрос из экзамена с множественным выбором:
Простейшие классифицируются на основе:
a. Как они добывают пищу
б. Как они размножаются
в. Как они двигаются
г. И a, и в
Она ждала его ответа, но не получила ничего, кроме пустого взгляда. Она знала проблему: многие слова, которые должен знать каждый десятиклассник, были ему чужды. Слово «классифицируются» ошеломило его. «У науки есть свой собственный словарь, — сказала она. — Он этого не знал. Он не знал, что такое клетка или атом. У него не было основы для определения значений с помощью приставок и суффиксов. Он не знал, что это за приставки и суффиксы — с таким же успехом они могли быть словами на греческом». Огромное количество вещей, которых он не знал, парализовывало его разум. Слово за словом она рассказала ему о проблеме.
— Майкл, ты помнишь, что такое простейшие?
Чуть дальше по коридору Дженнифер Грейвс ждала, как она предполагала, плохих новостей. Она уже размышляла о том, как лучше всего вытурить Большого Майка из школы. Час спустя Мэрилин Бизли появилась с удивлением на лице и простым замечанием:
— Он знает его.
— Чего?
— Дженнифер, он знает материал!
Или, во всяком случае, он что-то знал. Поскольку он не подавал никаких признаков того, что что-то понял, Бизли была потрясена тем, сколь многое он впитал. Его мозг не был мертв; он просто понятия не имел, как учиться в классе. Несмотря на это, он знал достаточно биологии, чтобы получить тройку за тест и двойку за семестр вместо единицы. Он еще не имел права заниматься каким-либо видом спорта, но Грейвс видела, что ему этого очень хотелось. Он пропустил футбольный сезон, но больше всего ему хотелось играть в баскетбол. Она намекнула, что, если тест по биологии хоть как-то укажет на то, что у него в голове, он вполне может иметь право поиграть в баскетбол после Рождества и успеть на последнюю часть сезона. «Первое, что он сделал, — сказала она, — это начал слоняться по баскетбольной площадке».
КОГДА ШОН ТУОХИ впервые заметил Майкла Оэра, сидящего на трибунах в спортивном зале Бриаркреста и наблюдающего за баскетбольной тренировкой, он увидел мальчика, которому некуда было идти, кроме как вверх. Вопрос заключался в том, как его туда доставить.
Шон был американской историей успеха: он появился из ниоткуда и разбогател. Ему было сорок три года. Его линия роста волос отступила, но не совсем до такой степени, чтобы его можно было назвать лысым, а живот увеличился, но не совсем до такой степени, чтобы его можно было назвать толстым. Его остро интересовал социальный статус — свой собственный и других людей — но не в старом южном роде. Вскоре после того, как он стал известной фигурой в Мемфисе — богатым бизнесменом, у которого был собственный самолет и который был радиоголосом команды «Мемфис Гриззлиз» — к нему обратились из загородного клуба Мемфиса. Он не поощрял их, потому что, как он выразился, «я не общаюсь с транжирами. Я лучше пойду на футбольный матч школьников в пятницу вечером, чем поеду в загородный клуб, выпью четыре порции виски и пожалуюсь на свою жену». Шон Туохи любил успех. Он наслаждался видом продвигающихся в мире людей. Загородные клубы были сосредоточены на том, чтобы оставаться в одном месте.
Когда он представился Большому Майку, Шон уже был по колено погружен в различные проблемы и кризисы нескольких чернокожих студентов Брайаркреста. Дочь Шона, Коллинз, одиннадцатиклассница Брайаркреста и чемпионка штата Теннесси по прыжкам с шестом, гарантировала ему почти постоянное воздействие на них. Она бежала по трэку, они бежали по трэку. Впервые Шон решил сыграть определенную роль в их социальном воспитании пару лет назад, когда легкоатлетическая команда отправилась на соревнования в Чаттанугу. Так совпало, что также в Чаттануге теннисист из Брайаркреста играл на турнире в модном местном загородном клубе. Шон подумал, что чернокожим ребятам из Брайаркреста может быть полезно немного поиграть в теннис, гольф и другие виды спорта в загородном клубе для белых; и он подумал, что теннисисту из Брайаркреста понравится группа поддержки. Собрав обоих чернокожих ребят из легкоатлетической команды, которая составляла две трети чернокожих в Брайаркресте, он отвез их в загородный клуб Чаттануги. Конечно же, для них это был совершенно новый опыт. Ни один из них лично никогда не видел теннисного матча. И хотя они понятия не имели, как ведется счет, они быстро сообразили, что парень из Брайаркреста превращает своего противника в фарш. После каждого очка они вставали, кричали и поднимали кулаки:
Ууу!
Ууу!
Ууу!
Вместо того чтобы объяснять этикет теннисного клуба, который он все равно смутно не одобрял, Шон позволил им повеселиться. В перерыве между сетами они подбежали к кассе, где маленькая старушка фыркнула на них: «Я просто думаю, что у вас у всех плохой вкус». На что один из детей ответил: «Вы, должно быть, болеете за того другого маленького белого парня». Дама в раздражении ушла, а дети вернулись к матчу, где игрок Брайаркреста продолжал выигрывать. Переломный момент наступил, когда один из детей встал и закричал: «Продолжай! Ты колошматишь его, как двухдолларовую шлюху!» Шон попытался усадить мальчика за его слишком большую майку обратно на свое место, но прежде чем он смог опустить его, мальчик заметил маленькую старушку на трибунах, которая свирепо смотрела на него, и закричал: «Это, должно быть, убивает вас, мэм! Это, должно быть, убивает вас!»
Позже Шон понял, что ему давно не было так весело. И к тому времени, когда он встретил Большого Майка, у него был новый неофициальный титул: Консультант по жизненным ориентирам для любого чернокожего спортсмена, случайно попавшего в христианскую школу Брайаркрест. Чернокожие дети забавным образом напоминали ему его самого.
Шон знал, что значит быть бедным ребенком в частной школе, потому что сам был таким. Во-первых, никто из богатых детей не понимал, что одна большая разница между государственными и частными школами заключается в том, что в государственных школах обед был бесплатным. Каждый день в течение нескольких лет учебы в старшей школе Шон приходил без обеда или денег, чтобы его купить, и отбирал у друзей все, что мог. «Когда еда ограничена, — сказал он, — было не удивительно узнать сколько времени ты тратишь на размышления о ней».
Он также знал, каково это — думать о спорте как о талоне на питание. Его чувство, что его будущее зависит от его спортивных способностей, вернулось к нему в девятом классе школы, когда его отец, легендарный, но плохо оплачиваемый тренер по баскетболу, перенес инсульт и не смог дальше работать. Шон обожал своего отца. С трехлетнего возраста, когда он схватил баскетбольный мяч и по утрам ходил за ним на работу, он провел большую часть своей жизни, следуя за отцом по пятам, впитывая все, что мог, о баскетболе и жизни. Двадцать пять лет спустя он скажет: «Все, что я делаю, по-прежнему связано с моим папой». И все же, когда он потерял своего отца, он и все вокруг него продолжали жить так, как будто земля только что не разверзлась и не поглотила самого важного человека в его жизни. Шикарная частная школа в Новом Орлеане по-прежнему была для него бесплатной; обед — нет.
Он уехал из Нового Орлеана в Университет Миссисипи на баскетбольную стипендию. Когда он стал играть за Ол Мисс, он был ростом 185 см и 67 кг весом; он даже не был уверен, что сможет потянуть как баскетболист колледжа. Когда он ушел с площадки после своей финальной игры, он установил рекорд НСАА по количеству результативных передач за карьеру; и двадцать пять лет спустя он все еще держит все значимые рекорды по результативным передачам в Юго-Восточной конференции [SEC]. После того, как в 1981 году он привел Ол Мисс к их первому (и до сих пор единственному) чемпионату SEC, в New York Times появилась его фотография, на которой он сидит на кольце и из пореза на подбородке течет кровь, пока он отрезает сетку. В колледже, все еще пытающемся понять, почему чернокожие парни из другой команды так регулярно переигрывают их белых мальчиков, он мгновенно стал легендой.
В этом была радость; несчастьем было его жизненное бессилие. Он был во власти одного человека, который специализировался на том, чтобы разрывать своих игроков на части и оставлять их в состоянии кусочков. С того момента, как он пришел в спортзал Ол Мисс, Шон понял, что его тренер поймал его в ловушку: он мог позволить себе оставаться в колледже только до тех пор, пока играл в баскетбол, и он играл в угоду своему тренеру. Вся его личность висела на волоске. «С пяти лет меня учили делать только одно — играть в баскетбол. И если я не мог этого сделать, то к чему это привет меня?» И этот тренер, который держал его на коротком поводке, ничего так не любил, как дергать за него: угрожать ему скамейкой запасных, лишить стипендии, унизить его перед толпой в его родном городе, когда Ол Мисс играли в Новом Орлеане. Например, в начале его первого курса команда отправилась в Блумингтон-Нормал, штат Иллинойс, чтобы принять участие в турнире. В первой игре они обыграли Лойолу Чикаго; в финале они потерпели сокрушительное поражение от команды Иллинойс Стэйт. Игра закончилась незадолго до полуночи, и они должны были ехать четыре часа до аэропорта Сент-Луиса, а затем сесть на ранний утренний коммерческий рейс обратно в Мемфис. Шон провел каждую минуту в обеих играх с разорванным хрящом в колене, и после этого ему пришлось остаться в раздевалке, чтобы его полечили тренеры. Когда он вышел из раздевалки, то обнаружил целый парк машин и только одно свободное место в них, прямо рядом с его тренером. Никто другой в команде не хотел сидеть рядом с тренером. «В течение следующих четырех с половиной часов, — сказал он, — не было произнесено ни одного слова. Ни единого слова. У меня сводило ногу, и я помню, как сдерживал крик, потому что боялся попасть в неприятности».
Они сели на самолет и вернулись в Мемфис, где их подобрал автобус и довез до Оксфорда, штат Миссисипи. «Мы въехали в кампус. Там никого нет. Было Рождество. Уже одиннадцать утра, а мы все еще не спали. Тренер встает в передней части автобуса и говорит: "Одеться, размяться и затейпироваться. У вас тридцать минут". И я просто помню, как сказал: "Не знаю, как вы, а я не спал"».
Тем не менее, все игроки поплелись в раздевалку, надели тренировочную форму и отправились в кинозал. Так всегда начиналась тренировка: с просмотра видео об их последней игре и унижения со стороны тренера. Игроки заняли свои места, свет погас, и тренер вошел в комнату. Он всегда делал широкий круг по пути к своему мягкому креслу в задней части зала: игроки чувствовали, что за ними наблюдают. «Я сыграл по сорок минут в обеих играх, — сказал Шон. — Мое колено распухло так же сильно, как Даллас. Мы не спали. Это мое первое Рождество вдали от дома. Тренер обошел меня так, чтобы оказаться прямо за моей спиной, и остановился. Ни разу за четыре года он не назвал меня "Шон". Только либо "Приятель", либо "Двенадцатый". И вот он подходит прямо ко мне сзади и говорит»:
«Эй, Двенадцатый. Счастливого, мать твою, Рождества».
«Свет погас, и я плакал следующие сорок пять минут. Помощник тренера буквально сидел там, потирая мне спину и похлопывая по ней».
В течение четырех лет он играл в то, что он называл «игрой выживания». Он должен был играть, иначе не мог позволить себе ходить в колледж. «Нью-Джерси Нетс» задрафтовали его в последнем раунде, чтобы он играл в НБА, но желание покинуло его. Он ушел из Ол Мисс с невестой и новой религией. Но он ушел без копейки.
Теперь, к осени 2002 года, он стал, практически по всем меркам, которыми меряли в Мемфисе, успешным. Он был возродившемся в вере и помог создать одну из самых быстрорастущих евангельских церквей в Мемфисе, Евангелическую церковь Благодати. Он женился на чирлидерше Ол Мисс, которая двадцать пять лет спустя все еще могла сойти за чирлидершу Ол Мисс. Он владел сетью из восьмидесяти пяти ресторанов Taco Bells, KFC и Long John Silver, а также горой долгов. Его финансовая жизнь оставалась рискованной. Если все пойдет как надо, то вскоре его состояние может достигнуть $50 млн. Если все пойдет не так, как надо, он всегда мог бы объявлять матчи «Мемфис Гриззлиз». Чем Атланта была для американского Юга, Шон Туохи был для белого мужчины-южанина. Процветающим. Постоянно улучшая атрибуты своего существования. Счастливым обменять свое прошлое с большой скидкой на кусочек будущего.
Этого было недостаточно. Рестораны управлялись сами собой, игры «Гриззлиз» были вечерней работой, церковь была по воскресеньям. Ему нужна была открытая драма в его жизни. Он был человеком, для которого время всегда было на исходе, игра всегда продолжалась, и мяч всегда был в его руках. Он играл эту роль так долго, что сам стал этой ролью. И теперь у него было все время мира для того, что он по-прежнему любил больше всего на свете: околачиваться в школьных спортзалах и выступать в качестве своего рода консультанта тренеров Брайаркреста в их отношениях со своими игроками. Шон интересовался бедными спортсменами так же, как бывшая дива могла бы интересоваться оперными певцами или ученый-иезуит — спорщиками. Что ему в них нравилось, так это то, что он знал, как им помочь. «Чему я научился, играя в баскетбол в Ол Мисс, — сказал он, — так это тому, чего не следует делать: бить ребенка. Легко избить ребенка. Самое трудное — это воспитать его».
Коллинз упомянула при нем Большого Майка. По ее словам, когда она попыталась пройти мимо него на лестнице, ей пришлось вернуться наверх, потому что она не могла протиснуться мимо него. Не издав ни звука, ребенок стал притчей во языцех в школе. По ее словам, все боялись его, пока не поняли, что он боится их гораздо больше. Шон видел Большого Майка в коридорах три или четыре раза. Он заметил, что каждый день носит одну и ту же одежду: обрезанные синие джинсы и футболку на несколько размеров больше. Теперь он увидел его на трибунах и подумал: Держу пари, он голоден. Шон подошел и сказал: «Ты меня не знаешь, но у нас больше общего, чем ты можешь подумать».
Майкл Оэр пристально смотрел себе под ноги.
— Что ты ел сегодня на обед? — спросил Шон.
— В кафетерии, — ответил паренек.
— Я не спрашивал, где ты ел, — сказал Шон. — Я спросил, что ты ел.
— Там, что-то, — ответил парень.
Еще бы, подумал Шон. Он спросил, нужны ли ему деньги на обед, и Майк ответил: «Мне не нужны никакие деньги».
На следующий день Шон отправился в бухгалтерию Бриаркреста и договорился, чтобы у Майкла Оэра была постоянная платежная карта на кассе для обеда. Он сделал то же самое для нескольких бедных чернокожих детей, которые приехали в Брайаркрест. В нескольких случаях он, по сути, оплачивал их обучение, перечисляя деньги в школьный фонд, предназначенный для стипендий для тех, кто не мог позволить себе обучение. «Это была моя единственная связь с Майклом, — сказал он позже. — Обед».
Шон оставил его с обедом, и им-то все могло и закончиться. Но несколько недель спустя у христианской школы Брайаркрест были каникулы на День благодарения. Однажды холодным и ветреным утром Шон и его жена Ли Энн ехали по одному из главных бульваров Восточного Мемфиса, когда из автобуса прямо перед ними вышел огромный чернокожий парень. Он был одет в те же обрезанные джинсы и футболку, которые носил всегда. Шон указал на него своей жене и сказал: «Тот парень, о котором я тебе рассказывал — это он. Большой Майк».
— Но он в шортах, — сказала она.
— Угу. Он всегда их носит.
— Шон, снег идет!
Так оно и было. По настоянию Ли Энн они остановились на обочине. Шон вновь представился Майклу, а затем представил Майкла Ли Энн.
— Куда ты идешь? — он спросил.
— На тренировку по баскетболу, — говорит Большой Майк.
— Майкл, у тебя нет баскетбольной тренировки, — говорит Шон.
— Я знаю, — говорит парень. — Но у них там тепло.
Этого Шон не понял.
— В этом спортзале хорошо и тепло, — сказал мальчик.
Когда они отъехали, Шон оглянулся и увидел слезы, текущие по лицу Ли Энн. И он подумал: О-о, моя жена вот-вот возьмет все в свои руки.
На следующий день после полудня Ли Энн оставила свой бизнес — у нее была собственная компания по оформлению интерьеров — приехала в Брайаркрест, забрала парня и уехала с ним. Несколько часов спустя у Шона зазвонил мобильный телефон. Он поднял трубку и услышал голос своей жены на другом конце линии:
— Ты знаешь, насколько велика куртка пятьдесят восьмого размера? — спросила она.
— Насколько?
— Недостаточно.
Ли Энн Туохи выросла с твердым набором убеждений о чернокожих людях, но отказалась от них ради других — и не могла точно рассказать, как это произошло, кроме как сказать, что «я вышла замуж за человека, который не знает своего цвета кожи». Ее отец, маршал Соединенных Штатов, базирующийся в Мемфисе, воспитал в ней страх и ненависть к чернокожим такой же сильный, как и у него самого. (Друзья, которые видели Томми Ли Джонса в фильме «Служители закона» [U.S. Marshal], говорили ей: «О Боже, это же твой отец!») В тот момент, когда в 1973 году суд постановил объединить систему государственных школ Мемфиса, он забрал ее из государственной школы и отдал в недавно основанную христианскую школу Брайаркрест, где она стала членом первого выпускного класса. «Я выросла в очень расистской семье», — сказала она. Когда ее отец вел ее к алтарю, чтобы она могла выйти замуж за Шона, он оглядел церковь, заполненную чернокожими бывшими товарищами Шона по команде, и спросил: «Почему здесь все эти ниггеры?» Даже будучи взрослой, когда она мимоходом упомянула, что направляется по какому-то делу в негритянский район в западной части Мемфиса, он настоял на том, чтобы сопровождать ее. «И когда он пришел за мной, он появился с этим пристегнутым к груди магнумом».
И все же к тому времени, когда Майкл Оэр прибыл в Брайаркест, Ли Энн Туохи не видела ничего странного или даже неловкого в том, чтобы взять его под свою опеку. Этот мальчик был новеньким; у него не было одежды; у него не было теплого места, где бы он мог остаться на каникулы в День благодарения. Ради всего святого, он шел в школу по снегу в шортах, когда в школе не было занятий, чтобы попытаться попасть в спортзал и согреться. Конечно, она повела его куда-то и купила ему кое-какую одежду. Другим это показалось, возможно, немного агрессивно филантропичным; для Ли Энн одевать ребенка было именно тем, что ты делала, если у тебя были ресурсы. Она делала подобные вещи раньше и сделает это снова. «Бог дает людям деньги, чтобы посмотреть, как ты собираешься с ними управляться», — сказала она. И она намеревалась доказать, что знает, как с ними управляться.
Для Ли Энн загадка началась, как только Майкл забрался в ее серый минивэн. «Он сел в машину и ничего не сказал, — сказала она. Ни единого слова».
— Расскажи мне все, что мне нужно знать о тебе, — сказала она.
Она заметила его кроссовки — все потрепанные и потертые.
— Кто о тебе заботится?
Он не ответил.
— Я заметила, что в афроамериканском сообществе бабушка часто помогает растить детей. У тебя есть бабушка?
У него ее не было, но он не дал никаких объяснений.
Так не пойдет. Ли Энн Туохи была экстремальной и, казалось бы, горючей смесью нежности и своеволия. Она плакала, когда умерла золотая рыбка. Во время своих ежедневных прогулок, когда она заметила дождевого червя, шипящего на тротуаре, она подняла его и положила обратно на траву. С другой стороны, когда крупный пьяный мужчина протолкался перед ней в очереди перед футбольным матчем, она схватила его за руку и закричала: «Ты сейчас же вернешь свою жирную задницу туда, где ей место. Быстро!» Когда она делала что-то подобное, ее муж пожимал плечами и говорил: «Нужно понять, что у моей жены сердце размером с горошину. Если перейдешь ей дорогу, она наступит тебе на горло и уничтожит тебя, и ничего не почувствует». Шон решил, что, независимо от потенциальной выгоды, никогда не стоит провоцировать его жену.
А нежелание этого ребенка отвечать на ее вопросы спровоцировало ее. «Мы продолжим говорить об этом, — сказала она. — Мы можем сделать это простым способом. — А можем и трудным. Выбирай сам».
Это вроде как сработало. Она узнала, что он много лет не видел своего отца. Он никогда особо не общался со своей бабушкой, которая уже умерла. У него была сестра, но он не знал, где она. Его мать, как и предполагала Ли Энн, была алкоголичкой. «Но на самом деле он никогда не употреблял слово "алкоголичка". Он позволил мне сказать его и так и не поправил меня. Тогда я не знала, но Майкл позволит тебе верить в то, во что ты хочешь верить». Помучив его немного, она решила оставить его в покое. Она слишком преуспела в получении желаемого, чтобы обращать внимание на временные неудачи: это был только вопрос времени, когда он расскажет ей все. «Я знала, что 103,5 FM — это своего рода черная станция, поэтому я включила ее, — сказала она. — Я не хотела, чтобы он думал, что это какая-то благотворительность и "о, бедный, жалкий я". Поэтому я сказала, что баскетбольной команде Брайаркрест нужно, чтобы ее игроки выглядели шикарно, и мы просто собирались убедиться, что так оно и будет».
Если бы это зависело от нее, она бы отвезла его прямиком в Brooks Brothers или Ralph Lauren, но она понимала, что это может заставить его чувствовать себя неловко.
— Без обид, но куда ты ходишь покупать одежду? — спросила она.
Он упомянул одно место — оно находилось в менее богатом районе Мемфиса. Не в самом безопасном районе. Она поехала в том направлении, направляясь на запад.
— Ничего, что вы поедете туда? — он спросил.
— Я не против поехать туда с тобой. Ты ведь позаботишься обо мне, так?
— Так, — сказал он.
Она почувствовала в нем небольшую перемену. Рано или поздно она сломит его. «Я могу разговаривать и со стеной», — любила повторять она.
Следующие пару часов она только этим и занималась. Она столкнулась с новой проблемой: пыталась угадать по языку его тела, что шестнадцатилетний чернокожий ребенок из гетто мог бы надеть в свою новую белую христианскую школу. Они прибыли в первый из многих магазинов для больших и высоких и столкнулись с другой проблемой: ему ничего не подходило! Он не был большим или высоким. Он был и большим и высоким. Выбор одежды, в которую он мог безболезненно втиснуться, был ограничен, и он сократил его, отказавшись носить что-либо, что не было свободного покроя. Минут двадцать или около того она вытаскивала с полок и вешалок самые большие предметы одежды, какие только могла найти, без комментариев со стороны парня.
— Майкл! — сказала она, наконец. — Ты должен сказать мне, нравится тебе это или нет. Я не могу читать твои мысли. Или мы останемся здесь до Рождества, и я буду пытаться угадать, что тебе нравится.
Она стянула с полки самую большую рубашку, какую смогла найти.
— Я думаю, что это нормальная, — сказал он, наконец. Для него это считалось монологом.
— Нет! Не нормальная! Тебе она должна нравится! Если тебе не понравилась она в магазине, ты никогда не наденешь ее, как только принесешь домой. Магазин — это то место, где одежда тебе нравится больше всего.
Она вытянула гигантскую коричнево-желтую регбийку.
— Мне эта нравится, — сказал он.
Она была ростом 155 см и 52 кг светлых волос, ровные белые зубы и самое идеальное розовое платье. Он был чернокожим, бедным и в три раза больше ее. Все — все — глазели на них. И по мере того, как они переходили из магазина в магазин, обстановка и внимание становились все более неприятными. В последнем магазине для больших и высоких на границе того, что только что было объявлено, согласно переписи населения Соединенных Штатов 2000 года, третьим самым бедным почтовым адресом в стране, Ли Энн сказала: «Я прожила здесь всю свою жизнь и никогда не была в этом районе». И Большой Майк наконец заговорил. «Не волнуйтесь, — сказал он. — Я вас прикрою».
По пути она задала ему еще несколько вопросов. «Но, конечно, это были неправильные вопросы, — сказала она позже. Однако она замечала в нем мелочи, и в них были крохотные подсказки. «Я могла бы сказать, что он не привык, чтобы к нему прикасались, — сказала она. — В первый раз, когда я попытался прикоснуться к нему — он просто застыл».
Когда они закончили ходить по магазинам, он был завален пакетами и все же настаивал, что хочет поехать домой на автобусе. («Я не позволю ему ехать в автобусе со всеми этими пакетами!») Она отвезла его обратно — в то, что, по ее мнению, должно было быть худшим районом в Мемфисе. Они зашли в Макдоналдс. Он заказал себе два Роял гамбургера с сыром. По наитию она купила ему еще шесть бургеров, чтобы он взял их с собой домой. Наконец они добрались до того, что, по его словам, было домом его матери. Это было зловещее здание из темно-красного кирпича за высокими металлическими воротами. Через дорогу стоял заброшенный дом. Низкорослая трава, засохшие растения в горшках, облупившаяся краска на домах: все, включая маленьких детей на улицах, выглядело неухоженным. Она припарковалась и вышла из машины, чтобы помочь ему с сумками. Вот тогда-то он и начал действовать:
— Не выходите! — сказал он.
— Я просто помогу тебе с сумками.
— Вам не нужно выходить из машины, — сказал он.
Он был так настойчив, что она вернулась в машину и пообещала оставаться на месте с запертыми дверями, пока он зайдет и найдет кого-нибудь, кто поможет ему с его пакетами. Несколько минут спустя вереница маленьких детей высыпала из парадных ворот унылого жилого дома и, как муравьи, подняла пакеты и внесла их внутрь. Когда последний ребенок занес последний пакет, ворота за ним закрылись.
Он не дал ей ни малейшего намека на то, что он думает о ней или об их странном дне, проведенном вместе. «Наверное, — подумала она, — что я какая-нибудь милая леди, которая чего-то от него хотела». Поэтому, когда он поблагодарил ее, она сказала: «Майкл, мне было приятно. Ты мне ничего не должен». И на этом, подумала она, было все.
Конечно, это было не так. Он отличался от других детей, которым они с Шоном помогали. Для начала, он был явно более обездоленным. И она не могла объяснить, почему именно тогда, но ее потянуло к нему, и она почувствовала желание что-то сделать для него. Он был просто большим взрослым ребенком, который мог быть злым, страшным и бандитским, но все в нем было мягким, нежным и добродушным. С ним она чувствовала себя в полной безопасности; даже если он ничего не говорил, она чувствовала, что он присматривает за ней.
Она поехала домой и подумала о все еще стоящей перед ней проблеме: как одеть самого большого шестнадцатилетнего мальчика, которого она когда-либо видела. Она пролистала свою картотеку. Несколько клиентов, которым она оформляла интерьеры были профессиональными спортсменами. Все, кроме одного, были баскетболистами, и все они были высокими и худыми. Еще одним был Патрик Рэмси, новый стартовый квотербек «Вашингтон Редскинс». «Я знаю, как эти спортсмены относятся к своей одежде, — сказала она. — Они очень разборчивы, и они выбрасывают ее и постоянно покупают новую». Что может быть более благодатным источником сверхбольшой поношенной одежды, чем НФЛ? Она позвонила Рэмси, который сказал, что он был более чем счастлив спросить у своих товарищей по команде по поводу их старой одежды. Она дала ему мерки Майкла, и Патрик Рэмси принял их.
Через несколько дней он перезвонил. «Ты ошиблась в этих мерках», — сказал он как ни в чем не бывало. Она объяснила, что сама сняла мерки и записала их на листе бумаги. Должно быть, это сам Патрик ошибся в них. Он перечитал ей их — 51-сантиметровая шея, 101-сантиметровый рукав, 127-сантиметровая талия, 147-сантиметровая грудь и т.д. — нет, он все правильно записал.
— В нашей команде нет никого столь же большого, как он, — сказал Рэмси.
Она подумала, что он шутит.
— Ли Энн, - сказал квотербек «Редскинс», — у нас в команде есть только один игрок, который хотя бы близок к этому, и он носит синие джинсы Wrangler и фланелевые рубашки, и любой чернокожий ребенок скорее сдохнет чем его увидят в такой одежде.
Это был бы Джон Янсен, стартовый правый тэкл «Редскинс».
На другом конце провода на мгновение воцарилось молчание.
— А кто этот парень?
***
Приглашаю вас в свой телеграм-канал, где только переводы книг о футболе и спорте.
