Холанд – это Маяковский
Роман Абрамов смотрел футбол в библиотеке.
«Дорогая Личика, дорогой Оська!
Целую вас в самом начале письма, а не в конце, как полагается: не терпится!»
***
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду – красивый,
двадцатидвухлетний.
Ты смотришь на это и ничего не можешь поделать. Сдерживаешься, но все слишком необычно: перед тобой не просто еще один суперфутболист – не хватает базовых шаблонов для описания. Слова-ценники в духе «сильный/хорошо читает игру/точный/умело открывается» как-то не высекают искру. Футболу пригодится новая образность. Так не хочется тонуть в далеких выдумках – но искомое только там. Сдерживаешься-сдерживаешься – но все-таки проваливаешься в неблагодатное занятие.
Подбирать аналогии.
Тебе же что-то напоминает этот стиль. Эти многозначительные пустоты. Этот размашистый запал действия. Это перестукивание, как лошадиными копытами по крышке рояля.
Футбол – это, конечно, творчество. Значит, кто-то из больших творцов. Из кино – нет, это про Роналду. Из музыки – нет, это про Месси. Из театра – нет, это про Златана. Нужно что-то поэтическое, но при этом утилитарное.
Ты подбираешь-подбираешь. И вдруг дзынь – сигнал. Приехали. Остановка – станция «Маяковская».
Холанд играет как Маяковский рифмует.
Победители,
шествуем по свету
сквозь рев стариков злючий.
И всем,
кто против,
советуем
следующий вспомнить случай.
Раз
на радугу
кулаком
замахнулся городовой:
– чего, мол, меня нарядней и чище! —
а радуга
вырвалась
и давай
опять сиять на полицейском кулачище.
43 из 50 первых голов Холанда в «Ман Сити» забиты одним касанием. Обычно в массовом восприятии такое не ценится – если не вслух, то через поджатые губы: как будто есть что-то дворово-бесчестное в том, чтобы просто подставиться под мяч.
Сто с лишним лет назад похожее встречал молодой Владимир Маяковский. Студенты на творческих встречах громко подкалывали вопросами: правда ли, что вы пишите лесенкой, потому что платят по рублю за строчку? Маяковский нагловато усмехался: жаль, что всего по рублю.
Маяковский тоже делал стихи (не писал, а именно делал: его пособие о творчестве прямо так называется – «Как делать стихи?») в одно касание: прагматичные точные попадания вместо укладывания горстки слов в аккуратные стройные брикетики. Потому что не воспринимал классические стихотворные размеры, а отталкивался от собственного чувства стройности. Ощущал пространство через движение незримых элементов, через настройку внутренних звуков. Все щелкало, только когда нигде не торчал шовчик.
«Ритм – это основная сила, основная энергия стиха. Объяснить это нельзя, про него можно сказать только так, как говорится про магнетизм или электричество. Магнетизм и электричество – это виды энергии. Ритм может быть один во многих стихах, даже во всей работе поэта, и это не делает работу однообразной, так как ритм может быть до того сложен и трудно оформляем, что до него не доберешься и несколькими большими поэмами.
Поэт должен развивать в себе именно это чувство ритма и не заучивать чужие размерчики; ямб, хорей, даже канонизированный свободный стих – это ритм, приспособленный для какого-нибудь конкретного случая и именно только для этого конкретного случая годящийся. Так, например, магнитная энергия, отпущенная на подкову, будет притягивать стальные перышки, и ни к какому другому делу ее не приспособишь».
Холанд кружиткружиткружит, как акула у лодки, чтобы напрыгнуть одним броском. Его игра – не витиеватый дриблинг или удавные танцы перед штрафной, а короткие рубленые скачки линии пульса.
Холанд – это гейзерные всплески. Его игра – как раз идеальное чувство ритма. Он чует подземное бурление мяча и стучит в нужный момент, вынося атаку на поверхность. Какое счастье для нас и какая потеря для рока, что папа не барабанщик.
И у Маяковского, и у Холанда многое значат пустоты. У первого все держат пробелы – они расчищают место на странице, задают темп, наводят фокус на те немногие слова, делая их важнее обычного. У второго основное занятие в поле – игра без мяча: как открыться, как стянуть на себя, как обмануть защиту приманкой собственной туши и дать коридоры братьям в атаке, как разбежаться на полполя, превращая пространство в еще одно беспощадное оружие Гвардиолы. И, конечно, как выждать момент. Белинский евротактики Вадим Лукомский формулировал: «Его сильная сторона – трансформация шансов в голы».
«При таком делении на полустрочия ни смысловой, ни ритмической путаницы не будет. Раздел строчек часто диктуется и необходимостью вбить ритм безошибочно, так как наше конденсированное экономическое построение стиха часто заставляет выкидывать промежуточные слова и слоги, и если после этих слогов не сделать остановку, часто бо́льшую, чем между строками, то ритм оборвется.
Вот почему я пишу:
Пустота…
Летите,
в звезды врезываясь».
Один из моторов всего этого – азарт. Холанд всегда рыщет в поисках гола. Забив девять молодежке Гондураса, хочет десятый. Забив пять за час в Лиге чемпионов, хочет шестой и удивляется замене от Гвардиолы. Раскатав с корешами «Арсенал», все равно пыхтит до последней минуты, пока не добавит туда свой гол.
«Нет более классного чувства, чем то, что испытываешь после гола. Оно всегда было со мной, всегда было внутри. В детстве я забивал так много, как только мог – и все равно каждый раз испытывал это чувство. Когда празднуешь первый гол в игре, понимаешь, что хочешь забить еще. Начинаешь представлять, как сделаешь это в следующий раз».
Такой азарт произрастает не из жадности, а из избытка энергии, которая формирует махину духа и до боли надувает изнутри, если не выплескивается.
«Улавливаемая, но еще не уловленная за хвост рифма отравляет существование: разговариваешь, не понимая, ешь, не разбирая, и не будешь спать, почти видя летающую перед глазами рифму».
Маяковский был таким же. Рвал мешок на тренировках по боксу, постоянно спорил, рушил авторитеты, горячо зарубался в любые игры от бильярда до скорости шага. Иногда его стихи были еще одним воплощением азарта: не просто сказать и выстроить, а найти такой набор звуков, такой оттенок значения, чтобы произведенный эффект вырывал из размеренности будней. Просто такой вот нрав – центрфорвард литературы.
Современник Маяковского Лев Никулин так говорил об этом: «Ханжи фыркали, негодовали, упрекали, не понимая, что это была не игрецкая страсть, не корысть, а просто необходимость израсходовать избыток энергии. Для него было важно одолеть сопротивление партнера, заставить его сдаться, для него важна была подвижность мысли, которую он мог показать даже здесь, за карточным столом, и он был неутомим и, в сущности, непобедим в игре».
Иногда смотришь на гол Холанда и хватаешься за голову: ну как ты тут дотянулся? как добежал? как свернулся в брецель для удара?
Маяковский больше всего ценил такие образы, которые выбивают читателя из удобства неожиданностью сравнения. И часто настукивал ритмику слов именно для рождения чего-то такого несочетаемого.
Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.
***
Еще одна удивительная связь между ними – парадоксальная к внешнему напору внутренняя нежность.
Холанд – сутулый убийца с волосами диснеевской принцессы и лицом скандинавской певицы. Он сносит защитников, прорубает дорогу размашистыми атаками – еще скромно радуется в команде, слушает папу и тренера, заплетает косички, носит шелковые костюмы-пижамы.
Холанд пыхтит и пенится только в игре. Дома он пуфик. Ни разу его рабочий задор не выплеснулся в повседневности: нет историй, где Холанд напивается, скандалит, кутит или бьет не по мячу.
Маяковский выкрикивал идеи-лозунги, рвал без наркоза старые устои, пришпоривал оппонентов, давил стихией. Но спускался с тумбы – и стягивал доспехи.
Юрий Олеша так описывал домашнего Маяковского: ««Существовало мнение о том, что Маяковский резок, груб и высокомерен. Действительно, в пылу диспута, стоя на эстраде, в расправе с пошлостью, он казался таким. Его реплики, которые мы помним до сих пор, были уничтожающими. Но те, кто знал его ближе, скажут, что он был учтив, даже застенчив. Не было хозяина радушнее, чем он. И одним из главных его свойств было чувство товарищества».
Маяковский использовал рык бравады для атаки на проблемы общества и груз пережитков. Но не делал это своей единственной природой.
Ярчайшее проявление этого парадокса – любовь Маяковского. Когда суровый громада-человек становится уязвимым и жертвенным. Прыгает в стойке боксера напротив жизни, но перед любовью добровольно опускает руки. То самое облако в штанах.
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая –
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любеночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
Запомните этот твит: лет через десять мы будем писать про романы Холанда таааакие цветастые тексты.
***
Побочное производное тайфуна характера – зацикленность на деталях быта и чрезмерная мнительность к кусочкам. Хочется контролировать все случайные факторы и подчинить любые нюансы.
Отец Маяковского умер от заражения крови, случайно уколовшись булавкой. Маяковский застал это еще подростком и с тех пор боялся микробов. Везде мыл руки, не трогал незнакомые ручки дверей, возил в чемодане таз, проверял на свет посуду перед едой, в ресторанах брался за кружки левой рукой – потому что правши трогали губами с другой стороны.
Отец Холанда закончил карьеру в 31. Сам Холанд до Манчестера пропустил за два года в Дортмунде 161 день из-за травм. Теперь он перед сном надевает оранжевые очки для защиты от света экранов, отключает вай-фай роутер из-за боязни облучения, пьет фермерское молоко, устанавливает особый фильтр для питьевой воды и ест говяжьи сердца (хороший текст про все это).
***
И мне
агитпроп
в зубах навяз,
и мне бы
строчить
романсы на вас, —
доходней оно
и прелестней.
Но я
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной песне.
Говоря о Маяковском, в комнате всегда один и тот же слон: погодите, он же по сути лютый пропагандист. Да, со многих углов это так. Большущий пласт творчества Маяковского – это агитация, рекламные частушки, стихи для поддержки молодого советского государства, оды лидерам большевиков. Но важно знать, что Маяковский делал все это не для циничной выгоды, а из искренной веры в новый мир, новый строй, новое устройство общества. Он воспевал революцию за годы до ее свершения. Первое стихотворение написал в нелегальный журнал, первый арест получил за дело о подпольной типографии, первый системный опыт поэзии развил в тюремной камере. Во многом его любовь к делу революции выросла из личностных качеств: футуризм, стихи-лесенки, другая рифмовка, оригинальная образность – все это неотделимо от его политической заряженности.
В некоторой степени даже в этой плоскости Холанд с ним удивительно гармонирует. Футбол меняется. Звезды больше не ходят в школу, переступая трупы на улицах, как когда-то юный Карлос Тевес. Больше не каждая история успеха начинается с многодетной семьи, африканских трущоб и рваных кед вместо бутс. Футбол – все чаще не только единственный социальный лифт для пацанов из трудных районов, но просто среда для реализации детей среднего класса.
С такого угла Холанд – тоже вестник революции. Но в новом стиле. Вывернутый наизнанку. Это методичное подтачивание старых опор офисными термитами. Как Маяковский продвигал романтику коммунизма на службе у коммунистов, так Холанд продвигает здоровый корпоратизм в среде корпораций. Златан посылал Гвардиолу к черту, потому что тот посягал на его хищный эгоизм. Холанд наклоняет ухо к советам Гвардиолы, потому что без них не выцарапает «Золотой мяч». Футбол стал слишком дорогим, конкурентным и сложным. Чтобы в нем состояться, надо быть дотошным и течь между струйками правил. Взвешивать слова, подписывать верные рекламные контракты, есть овощи на пару, спать в особых очках, восстанавливаться с личным физиотерапевтом.
Не важно, разделяете ли вы такие взгляды. Это необязательно, чтобы оценить талант.
Билет –
щелк.
Щека –
чмок.
Свисток –
и рванулись туда мы
куда,
как сельди,
в сети чулок
плывут
кругосветные дамы.
Фото: Gettyimages.ru/Catherine Ivill, Michael Regan, Julian Finney, Clive Brunskill; wikipedia.org
