Винни Джонс. «Пропал без тебя» 17. Дни, недели, может месяцы
Эпилог: Дом в Ван Найс/Благодарности
***
В Сидарс-Синай есть комната, которую, надеюсь, тебе никогда не придется увидеть. В каждой больнице есть такая комната. Обычно она находится в стороне от палат, со стульями вдоль каждой стены, и с окном, если повезет. Может быть там будут висеть какие-то стандартные больничные фотографии — горы, озеро, мирный водопад. Нет никаких признаков того, что она когда-либо использовалась для пациентов: ни медицинского стола, покрытого бумагой, ни сосуда с надписью «ОСТРЫЕ ПРЕДМЕТЫ», ни мониторов, ни розеток, ни раковины, ни отоскопов, свисающих с крючка. Просто комната, место для встреч.
Это худшая комната в мире.
В первый раз, когда я поехал в Сидарс-Синай с Тэнс — много лет назад, когда она только заболела раком — я помню, как проходил мимо этой комнаты. Тэнс нужно было туда привезти, чтобы она прошла лечение лазером ее меланомы, и, проходя мимо комнаты, я заметил, что там была группа людей. Они выглядели как одна семья, и все они плакали, обезумев, обхватив головы руками, которые, как я заметил, дрожали. В тот день, много лет назад, я остановился, проходя мимо, заглянул в маленькую щель окна в двери и подумал: «Я ни за что не хочу находится в этой комнате». Затем я произнес небольшую молитву что-то, кому-то, я не знаю чему. Но я знал, что никогда не хотел бы оказаться в этой комнате.
В июне 2019 года меня, Лу, Морин и Кейли пригласили в эту комнату. Та же комната, те же дерьмовые картины на стенах, только на этот раз они были дополнены маленькими рисунками и картинками с благодарностями для медсестер и врачей, присланных детьми. Пятилетние, трехлетние, восьмилетние — все они намазали кусочки белой бумаги толстой краской для пальцев — казалось, что мы находимся в классе для младенцев. Невинность, начало жизни, надежда и безопасность, игра и простота — все это было приклеено к стенам этой комнаты…
... В которой мы сидели, окруженные консультантами и врачами, которые говорили так, как будто Таня Джонс уже умерла. Таким образом, вместо того, чтобы быть в классе для младенцев, на самом деле мы были на противоположной стороне жизни: в темном, болезненном, ужасающем конце Божьей комнаты ожидания.
Мы прибыли в Сидарс-Синай в тот день ради одной жизни. Мы вошли в эту комнату, и, когда они закончили говорить с нами, мы вышли из этой комнаты и вошли в совершенно другую, новую, ужасающую жизнь. Мы вошли в одну дверь и вышли через ту же самую дверь, но это уже было в миллионе километров от того места, откуда мы вошли.
Вся встреча заняла около 20 минут.
В пятнадцати метрах дальше по коридору и направо на больничной койке лежала Тэнс, разговаривая с Лорен. Она все время спрашивала Лорен, почему врачи все забирают Кейли? «Почему они с ней разговаривают? Почему они не разговаривают со мной?» — спрашивала Тэнс.
Когда я вышел из конференц-зала, я понял, что целиком оцепенел, как будто мне дали огромную дозу обезболивающего. Мои конечности замерзли, ноги ослабли; неужели я только что пробежал марафон? Нет. Я только что встал и вошел в противоположную часть жизни.
Когда эти консультанты разговаривали с нами, я услышал, как сам сказал: «Хорошо… Хорошо», но это не входило, не регистрировалось ни в одной из частей моего мозга. Кажется, они упоминали хоспис, но она на это не пойдет, я знал — она вернется домой. Вот так. Но все, что ты знаешь, это то, что ты находишься в той комнате, в которой ни за что не хотел находиться, и ты знаешь, когда выходишь… Ты ни за что не сможешь заставить себя поверить в то, что они тебе только что сказали.
Что именно нам сказали? Они как кувалдой огрели нас. Я с трудом могу донести эти слова на страницы книги.
Дни.
Недели.
Может быть, месяцы.
Мы, которые так любили ее, должны были покинуть эту комнату с этими пятью словами, проникающими в каждое из наших сердец, как яд, и нам пришлось пройти 15 метров до того места, где она спала, не обращая внимания на приговор, который ей только что вынесла ненавистная, злая, несправедливая вселенная.
Это были самые длинные 15 метров, которые я когда-либо проходил за всю свою жизнь, я уверен в этом. Дольше, более утомительно, чем любой футбольный матч; тяжелее, более болезненно, чем любая тренировка; более страшно, чем любая гребаная танцевальная рутина на Королевском эстрадном представлении. В той комнате горе было ужасным — настолько ужасным, что я не знаю, как у меня вырвались эти слова — но я чуть ли не сказал всем: «Я просто не хочу, чтобы она знала. Я не хочу, чтобы она была напугана этим». Потому что на этом этапе ей не было смысла бояться; какой в этом смысл?
А потом мы вчетвером вошли к ней в комнату, где она уже спала, ее тело мягко поднималось и опускалось вместе с жизнью. Лорен посмотрела на нас, потом отвела взгляд. Холодный мир еще не добрался до Тэнс; она была окружена нами: ее отец, Лу, ее герой, человек, который более четырех десятилетий назад проводил ее на поле и указал ей на пони, на котором она могла ездить верхом. Ее мать, Морин, которая сказала: «Кто он?» на следующий день после той ночи, когда Тэнс и я влюбились друг в друга. Ее дочь, Кейли, которая родилась в начале второй жизни ее матери, в начале ее второго сердца, и которая была для нее всем, каждый день, навсегда. Лорен, которая бросила все и была рядом с нами каждый божий день, каждый божий миг, когда мы нуждались в ней, так что теперь она тоже была нашей семьей.
И я. Винсент Джонс. 12-летний мальчик, который стал мужчиной, который любил ее со страстью, которая до сих пор не может потускнеть и не потускнела даже на самую малую толику в тот день, когда они сказали нам «дни, недели, может быть, месяцы». Таня спасла меня и показала мне безусловную любовь, которую я так жаждал всю свою жизнь. Я был там, с ее семьей, с нашей семьей, и я смотрел, как она спит, зная, что эти пять злых слов — «дни, недели, может быть, месяцы» — отравляют всех нас, но зная также, что мы любим ее чисто и на всю катушку, как она всегда любила нас, и что никакие ядовитые слова никогда не смогут этого изменить.
Из-за ее сердца мы жили под угрозой смерти на протяжении всех наших отношений. Мы никогда не знали, сколько у нее будет времени, и, конечно, в первые дни она говорила: «У меня не будет еще одной пересадки». Однако ее новое сердце было настоящим солдатом; оно было сильным до конца.
Всякий раз, когда Таня боялась, она говорила одно и то же: «Со мной все будет в порядке. Винс за мной присмотрит. Ты ведь позаботишься обо мне, правда?»
И каждый раз я отвечал: «Да, я позабочусь о тебе». И всегда заботился.
Но внезапно, и хотя я всегда знал, что этот день настанет, это был слишком далекий шаг. Я больше не мог выполнять обещание, которое давал каждый день — присматривать за Таней Джонс. После стольких лет я не мог этого сделать, это было не в моей власти. Я не мог остановить часы, и я не мог заботиться о ней сейчас. Я не мог спасти ее.
Мы уже пару раз были в реанимации с Тэнс, и иногда нам приходилось сталкиваться с тем, что, возможно, она не выкарабкается. Потом она справлялась с этим и пыталась вернуться к нормальной жизни. Но теперь все это было реально и непобедимо.
В тот последний год большую часть времени мы проводили у врача или в больнице. Но она никогда не теряла решимости. На самом деле, Тэнс сердилась, если я говорил ей, что остаюсь с ней дома. «Иди, играй в гольф! — настаивала она и посылала со мной Лу. — Давай, присмотри за папой», — говорила она. И как бы ни была больна Тэнс, она была полна решимости приготовить мне ужин; я не знаю, как и почему. И за 27 лет она ни разу не приготовила мне ничего из замороженных продуктов — только представь себе. Даже в самом конце она готовила что-нибудь свежее, а потом садилась на диван, и ее ребра болели так сильно, что ей приходилось подниматься наверх и ложиться.
Я поднимал ее и нес наверх так осторожно, как только мог, а затем, как только она устраивалась в постели, спускался, чтобы прибраться. Но я слышал, как она наверху смотрит телевизор. Я был внизу, а эта маленькая девочка наверху… Я слышал, как она смеялась над телешоу «Друзья» или старыми комедиями, такими как «Самолет» или «Голый пистолет 2½», хотя она, казалось, смотрит их в сотый раз. Она смеялась, и ей было так больно.
В той комнате нам сказали, что ее смех закончится через несколько дней, недель или месяцев.
Одна из самых трудных вещей, связанных с этим собранием в этой комнате, заключается в том, что ты говоришь сам за себя, но там есть еще и дочь, мать, отец, брат. В качестве мужа я сказал: «О, я не хочу, чтобы она знала», и мне оставалось надеяться, что я поступаю правильно для всех.
Нужно было принять и другие решения — ужасные, ужасные, ужасные решения. По понятным причинам Лу сначала сказал: «Мы отвезем ее домой». Он хотел похоронить Тэнс вместе с ее бабушкой Эллой и дедушкой Томми, которого Тэнс боготворила. Я в точности понимал, что он чувствовал.
Потом Лу переспал с этим решением и на следующий день он пришел ко мне и сказал: «Знаешь что, ей нужно быть здесь, с тобой и Кейли». Я не могу представить себе размер его сердца, его глубину, чтобы сказать такое. Лу — настоящий мужчина; он, вероятно, умрет с парочкой мужских секретов. Ты можешь рассказать ему что-нибудь, и все — это будет похоронено вместе с Лу. Вот таков он. И вот как он проявляет себя, в состоянии отложить в сторону свое грядущее горе ради блага внучки и зятя. Кейли поселилась в США, и именно там они с Лорен планировали прожить всю оставшуюся жизнь; я никогда не знаю, куда приведет моя дорога, но в конечном счете, я, вероятно, тоже окончу здесь свои дни. Так вот где, по мнению Лу, должна находиться и его дочь.
Вот такие решения, которые заставляет тебя принимать та комната в Сидарс-Синай и в больницах по всему миру. Должен ли кто-нибудь знать? Где кого следует похоронить? Как мы будем жить без нее? Мы сидели вокруг ее кровати, ожидая, когда она проснется, зная то, что мы теперь знали. Предстояло принять сотни решений — можем ли мы отвезти ее домой, можем ли мы обеспечить ей необходимый уход, можем ли мы устроить ее поудобнее, можем ли мы скрыть от нее страх, можем ли мы дать ей надежду, даже если наша надежда этой комнатой была разбита?
Тэнс вернется домой — это мы знали точно. Мы могли бы ухаживать за ней, Кейли могла бы ухаживать за ней, мы бы справились.
Несколько лет назад Тэнс требовались регулярные инъекции морфия, и из-за них ей грозила госпитализация. Чтобы она находилась дома, я должен был научиться делать ей уколы, иначе они бы держали ее в больнице. Даже в самых смелых мечтах я не думал, что смогу вонзить в кого-то иглу. Но я был там и делал ей инъекции по утрам и вечерам, иглой прямо в ее живот. Мы делали это так долго, что весь ее живот превратился в маленькие точки.
Я превратился в человека, которому пришлось колоть своей жене морфий. В конце концов я делал это почти с закрытыми глазами. Я бы сделал все, чтобы унять ее боль, чтобы она была в безопасности.
«Со мной все будет в порядке. Винс за мной присмотрит. Ты ведь позаботишься обо мне, правда?» Так она всегда говорила. И это было правдой, вплоть до того дня в той комнате в Сидарс-Синай. Комнату, которую я ни за что не хотел даже видеть.
Позже тем же вечером Тэнс пошевелилась, потом проснулась, а потом, как всегда, пришла в себя, и я снял ее на видео, как она идет через комнату за своими ходунками, говоря: «Я еду домой. Я еду домой.»
Есть вещи, на которые нельзя смотреть прямо. Представь себе пожар, или взрыв звезды, или солнце, внезапно появившееся прямо за твоим окном. Именно это мы все и увидели тем вечером: Таня Джонс ходила взад и вперед по тесной больничной палате, повторяя, что едет домой. Обжигающий жар момента все еще оставляет во мне желание кричать.
Лишь один крошечный момент радости был вызван той встречей в той комнате в Сидарс-Синай. Пока мы обсуждали заботу о Тэнс, Лорен воспользовалась возможностью, чтобы попросить у Тэнс может ли она жениться на Кейли. Даже в самые темные моменты может быть свет. Тебе просто нужно заполнить дыры любовью.
***
Приглашаю вас в свой телеграм-канал
