«Слишком короткая жизнь: трагедия Роберта Энке» 12. Никакого света, даже в холодильнике
***
По ночам, когда мысли становились невыносимыми, Роберт направлял в ванную комнату. Он сидел в уборной и тщетно ждал, когда вернется усталость. В конце концов он пробирался обратно через темный дом, надеясь, что ни одна из собак не начнет лаять. Из спальни доносилось ровное дыхание Терезы. Он ложился рядом с ней и закрывал глаза, в надежде заставить себя заснуть.
Почему я подписал контракт с «Фенербахче» вопреки здравому смыслу? А что, если бы я мог продержаться в Стамбуле еще пару недель, как все говорили? Я больше никогда не выберусь из этой дыры…
Когда он просыпался снова через час или два, ему казалось, что он вообще не спал.
Как далеко это может зайти на самом деле? Я поджал хвост, когда был в Стамбуле, и теперь меня покарали. Но каково это наказание? Чем все это закончится?
Без десяти восемь он очнулся от бессонницы. Он поцеловал Терезу, сказал ей, что собирается на длинную прогулку с собаками. Но даже когда он говорил, между ними стояла оглушающая тишина. Он слышал это за гранью своих слов. Было так много всего, что он хотел ей сказать; он должен был рассказать ей, как он себя чувствует. Четыре раза за ночь он пытался убежать от своих мыслей, отправляясь в ванную комнату. Он скрупулезно отмечал все в своем дневнике, относясь к себе довольно безжалостно. «Худшая ночь, которую я могу вспомнить», — написал он. Но всякий раз, когда он начинал говорить, слова звучали фальшиво, предложения были пустыми.
Он молча оделся и еще раз, просто чтобы нарушить тишину, сказал, что идет гулять с собаками. Он хотел сказать что-то еще. В нем бушевало так много мыслей, но в то же время ни одна не приходила ему в голову; казалось, он был отгорожен. Он все еще мог мысленно складывать фразы: «Терри, я знаю, что веду себя невыносимо; прошу, я не хочу потерять тебя», — но слова застряли у него в горле, они не могли найти выхода. У него все еще были четкие представления о том, как он хочет себя вести, но, будучи парализованным, наблюдал, как все идет не так.
Как Терезе продолжать любить мужчину, в которого он превратился?
Он выбежал на улицу. Прямо за домом находился природный заповедник Кольсерола; это был лес до самой Барселоны. Умеренно теплая сентябрьская погода заставляла его чувствовать себя виноватым. В такие славные дни вам следует быть счастливым. В такие дни, как этот, в понедельник в обычную рабочую неделю во время футбольного сезона, у вас не должно быть времени, чтобы гулять по Кольсероле.
Он знал, что болен. Доктор Гельдшлегер объяснил ему это. Это не имело ничего общего с тем фактом, что он позволил себе уехать — он должен был взять себя в руки. В данный момент его мозг был не способен справляться со стрессом. Его нервная система воспринимала только негативные воздействия, такие как страх, гнев и отчаяние. Если бы врачи вскрыли его голову, они бы обнаружили, среди прочего, что префронтальная кора, в которой, проще говоря, возникает человеческий импульс, была недостаточно активна, и именно поэтому он чувствовал себя таким вялым. Таким образом, у каждого аспекта поведения, который он не мог понять, было медицинское объяснение.
Он страдал от депрессии.
Депрессивные люди больше не способны смотреть на вещи реалистично. Они видят все в черном, пессимистичном, негативном свете.
Но но какой толк от всех объяснений его нынешнего состояния? Какая польза от того, что болезнь довела многих других людей по всему миру, независимо от интеллекта или жизненного опыта, до отчаянного краха? Что ему не хватало, так это объяснения, каким образом ему найти дорогу обратно из темноты.
Я больше не могу этого выносить. Тогда я просто лежу утром в постели.
Позже, сидя рядом с ним за завтраком, отделенная от него плотной стеной молчания, Тереза думала о том же — я больше не могу этого выносить — но совсем иначе.
Состояния тревоги и меланхолии, которые мучили Роберта снова и снова на протяжении многих лет, указывали на то, что он был подвержен депрессии. Но многие люди боялись разочаровать себя и других: Иммель, Вальдес и другие вратари даже использовали этот страх, позволяющий оставаться в сосредоточенном состоянии, провоцируя реакцию своего тела, на который способен лишь человек, находящийся в опасности. Состояние грусти и отчаяния, в котором он пребывал после разрушительных переживаний в Новельде, не было депрессией, это было естественное/обычное человеческое состояние.
Ничто не подготовило его и Терезу к тому, что такое депрессия на самом деле.
Он вставал до восьми каждое утро. Он должен был распланировать свой день, что-то делать, не давая своим мыслям вращаться по кругу, как однажды внушил ему доктор Гельдшлегер, но его мысли снова начали вращаться по кругу. Почему он отнесся к сеансам с доктором Гельдшлегером после Новельды недостаточно серьезно? Мог ли он тогда остановить депрессии? Он хотел бороться с болезнью так же, как другие люди боролись с раком. Но у человека, страдающего раком, все же, по крайней мере, был свой разум и, в лучшем случае, мужество и воля. В голове у него не было ничего, кроме гнетущей тяжести. Почти каждая запись в его дневнике начиналась с одной и той же мысли: «У меня такое чувство, что с каждым днем становится все хуже».
Важно было не делать ничего экстраординарного, а просто делать что-то. Каждое утро он брал на прогулку собак, чтобы начать свой день упорядоченно. «Пойдешь со мной в конюшню?» — спросила Тереза. Он сидел на террасе, наклонив голову — эта наклоненная голова все еще сводила ее с ума — и думал, обстоятельно думал. Было так много причин, чтобы пойти в конюшню покататься верхом, и так много причин, чтобы этого не делать, как он вообще мог на что-то решиться?
«Не знаю», — ответил он.
Сначала она говорила: «Пойдем со мной». Но шли недели, его голова оставалась наклоненной, и силы Терезы иссякли. Было совершенно безразлично, подстегнет она его или нет. Возможно, было бы лучше просто оставить его на некоторое время наедине с самим собой. Опираясь на свои собственные ресурсы, он мог бы, по крайней мере, принять некоторые решения.
Доктор Гельдшлегер также пригласил на сеанс Терезу. Жизнь родственников депрессивных людей, по его словам, была, по крайней мере, такой же трудной, как и у самих пациентов. У них есть свои благонамеренные, оптимистичные, рациональные взгляды, но депрессивные люди всегда точно знают, почему все, что вы им предлагаете, может пойти не так и только так. Выше голову, сказал доктор Гельдшлегер.
Тереза сказала себе: человек рядом с тобой — не твой Робби, он болеет. Именно болезнь ответственна за все тяжелое поведение. Ты должна ему помочь. Но терпение — это ограниченный ресурс, когда ваш муж — пучок неврозов, когда он потерял свои силы, когда все его злит.
— Собаки сводят меня с ума!
— Когда ты вернулся из Стамбула, ты сказал, что ужасно скучал по мне и собакам.
— Но они же все время бегают по квартире!
Ему нужны были антидепрессанты; он не мог продолжать терапию один на один и миорелаксацию. Друг-врач из Бундеслиги, не специалист в этой области, прописал ему некоторые лекарства. Он все еще чувствовал, что должен держать свою болезнь в секрете, не задаваясь вопросом, почему. Он не знал, захочет ли когда-нибудь снова стать профессиональным футболистом. Единственное, в чем он был уверен, по его мнению, так это в том, что он уже совершил слишком много ошибок в одной жизни, чтобы когда-либо исправить ситуацию, чтобы продолжать жить так, как того заслуживает слово «жизнь».
После некоторых усилий футбольный клуб «Барселона» разрешил ему снова тренироваться с двумя другими «изгоями», Роберто Бонано и Дани Гарсией. Ему пришлось подписать контракт, в котором говорилось, что он не будет требовать никакой зарплаты. Он также взял на себя обязательство использовать тренировочную базу только в отсутствие профессиональной команды, когда его никто не мог видеть. Он не мог пропустить посыл, даваемый между строк контракта. Он никогда больше не будет частью клуба.
Однажды он перепутал время тренировок. Внезапно по дороге на тренировку с «Барсой» перед ним в катакомбах стадиона оказался Виктор Вальдес. Виктор слегка кивнул. Он не мог сказать, ответил ли Роберт на приветствие. Потому что они оба смотрели в землю. «Я не осмелился заговорить с ним, — говорит Виктор. — Я подумал, что простой вопрос "Как дела?" может причинить ему боль».
Роберт запаниковал. Он не мог тренироваться в присутствии первой команды. Он убежал в физиотерапевтический кабинет, чтобы его там полечили. Он сказал, что у него болит нога. Потом поехал домой. Как ему ехать: по туннелю с платной дорогой или по проселочной дороге? Он все еще думал об этом, задаваясь вопросом, как же ему решиться, когда он добрался до будки оплаты, и кроме туннеля не было никакого иного выбора.
Когда он приехал домой, ему не хотелось выходить из машины.
Я не осмеливаюсь пойти в дом, потому что тогда мне придется встретиться с Терри, и я не смогу взять себя в руки.
Он принял антидепрессант, и вечером во рту у него пересохло, сколько бы воды он ни пил. По крайней мере, побочные эффекты лекарства действовали хорошо, сказал он себе. Он не знал, откуда вдруг взялась эта ирония — его старое, спокойное чувство юмора.
В тот вечер Тереза заставила его поужинать возле монастыря в Сан-Кугате. На площади перед старинным зданием резвились дети. Пожилые люди довольные сидели на скамейках, жуя семечки; заходящее солнце отдавало площади последний оттенок золота. Пришли их друзья Сюзанна и Аксель, и их присутствие разрушило тишину. Даже Роберт вдруг снова заговорил — о вкусе абрикосового мороженого, о Диккенсе, даже о «Барсе». Но он не чувствовал исходящего от него расслабления. Внутри него было двойное толстое стекло, которое отделяло его от окружающего мира, и лишь разговоры, вечернее солнце и резвящиеся дети в приглушенной форме настигали его.
К девяти часам они с Терезой уже были в постели.
Вопрос был в следующем: почему? Почему он страдал от депрессии? То, что его ледяное изгнание из «Барсы» вызвало болезнь, казалось очевидным — чувство собственной никчемности смешивалось с отчаянием от того, что у него не было другого выбора, кроме Стамбула, где болельщики не хотели его, и он сам не хотел там быть. Была ли у него наследственная предрасположенность к депрессии? Заболел бы он также будучи учителем, спортивным репортером или бизнесменом? Или на него повлияли только экстремальные переживания в спорте высоких достижений?
Его отец все еще задает себе этот односложный вопрос. Двигатель его Фольксвагена ворчит, при подъезде к горе Коспеда. Густой лес окружает сельскую дорогу, а с поляны открывается вид на Йену, всего лишь точку в долине внизу. Дача семьи Энке находится по левую сторону поля. Они часто приезжали сюда, когда заканчивалась рабочая неделя, когда было что отпраздновать. Дирк хочет объехать места, которые напоминают ему о Роберте: спортивный колледж, Брайтштрассе, где жила бабушка Кете — его третья бабушка. На даче он выключает двигатель. Прежде чем замолчать машина коротко вздрагивает.
«У Роберта было такое мнение, что если я не лучший, то, должно быть, худший. И это фундаментальная аберрация. Это мысль человека, который узнал, что меня любят только за мои достижения, а не за то, что я просто существую».
Окно машины запотевает изнутри. Когда ветровое стекло становится молочным, на зеленовато-коричневом фоне все еще можно разглядеть далекие луга. Тишина кажется абсолютной.
«Эта связь, должно быть, существовала в Роберте: если я не хорош — я не любим».
А потом, если в какой-то момент он действительно не был хорош в качестве молодого вратаря, он не мог справиться с этим, его упреки внутри себя вышли из-под контроля, функции его мозга изменились, мрачные размышления взяли верх, и он стал подвержен депрессии?
Отец Роберта кивает, но мысленно он уже далеко, где-то в другом месте. Возможно, он даже разговаривает с кем-то другим. «Я подумал, Роберт, ты наверняка заметил, что мы любили тебя за то, что ты существовал, а не за то, что ты был хорошим вратарем».
Возникают сценарии: отец, который оставил свою семью, который пытается ходить на каждый матч, в котором играет его сын, чтобы не потерять связь между ними. Сын, который с тревогой говорит: «Папа, ты все еще будешь любить меня, если я брошу футбол, не так ли?»
«Я более чем готов критически подумать об этом: что мы сделали не так? Конечно, мы поддерживали его в спорте, но мы, конечно, не подталкивали его к этому, как это делают некоторые чрезмерно амбициозные родители. По-моему, я просто осторожно спрашивал после каждой игры: как ты думаешь, Роберт, хорошо ли ты сегодня стоял в воротах?» Его отец хотел бы присутствовать на каждой игре, даже когда его сын был профессионалом. «Я слышал, что это обернулось проблемой для Роберта. Я так часто просил билеты».
Не задавая вопросов, отец Роберта ждет ответа — пожалуйста, скажи мне, что это не было проблемой. Пришло время сказать ему кое-что еще: когда кто-то, страдающий депрессией, убивает себя, никто больше не виноват.
Отец Роберта хочет продолжать двигаться дальше. Он наклоняется, как будто поворот ключа зажигания требует всей его концентрации.
Однажды днем в Барселоне Роберт вернулся домой с тренировки отступников и заметил, что одна из их кошек смотрит на него с балкона. Он оглянулся и увидел лишь свое собственное упущение: в то утро он забыл закрыть окно. «Ты даже этого не можешь нормально сделать», — упрекнул он себя.
«Если кошка выбралась, — сказала Тереза, подавляя нетерпение, — тогда просто впусти ее обратно».
Он продолжал смотреть на балкон.
У него было такое чувство, что его подвергают испытанию. Тогда работала только нижняя треть холодильника. Телевизор в спальне объявил забастовку. Посудомоечную машину нужно было забрать через четыре дня. Куда бы он ни посмотрел, его ждали испытания — вещи, которые нужно было сделать, вещи, которые были слишком трудны для него. Весь день он думал о холодильниках, телевизорах, посудомоечных машинах, которые нужно было починить, и не мог найти время, чтобы позвонить ремонтнику.
Он относился к своей жизни как к холодильнику. Он весь день думал о том, как его исправить, но не мог найти никаких ответов, потому что сразу же видел негативные последствия. Должен ли он провести несколько месяцев в клинике в Германии? Тогда он потеряет Терезу, если оставит ее одну. Должен ли он остаться в Барселоне и продолжать возлагать надежды на доктора Гельдшлегера и таблетки? Тогда он потеряет Терезу, потому что будет действовать ей на нервы. Должен ли он очень постараться найти новый клуб в зимнее трансферное окно? Тогда он снова лишь потерпит неудачу. Должен ли он бросить футбол? Тогда что ему еще оставалось делать?
После обеда я всегда устаю, мне просто хочется лечь спать, но от такого лежания становится только хуже.
Это была единственная логика, которую допускал его мозг: утром у него не было желания что-либо делать в этот день, а вечером он ненавидел себя за то, что ничего не сделал.
Однажды, отправляясь на тренировку, он подумал: «Никто тебя не ждет, никто не интересуется тем, что ты делаешь». Затем он просто вернулся назад. Около полудня Тереза вернулась с работы в приюте для животных. Жалюзи в их доме были опущены. Он лег в постель и удалился от мира. «Вставай! — сказала Тереза. — Робби, вставай!» Она узнала, что оставаться в постели — это самое большое желание, но в то же время самое худшее для депрессивных людей; она знала, что правильно было бы выгнать его из постели. И все же было невыносимо кричать на него, так с ним обращаться.
Он сел в гостиной и стал разглядывать старые фотографии — Лиссабон, счастье. Он нашел одну фотографию, на которой Тереза, он, Йорг и новая подружка Йорга поднимали тосты друг за друга с бокалами игристого вина. Они праздновали его уход из «Бенфики». В то время они верили, что он свободен: он может бесплатно перейти в другой клуб — дальше и выше. Он уставился на свое лицо на фотографии. Как он мог подумать, что уехать из Лиссабона будет отличной идеей?
Когда я вижу эту фотографию, мне хочется себя ударить.
14 октября 2003 года, ровно через два месяца после того, как он покинул Стамбул, он написал в своем дневнике всего четыре с половиной строки. Он начал с Того, что вот-вот сойдет с ума, а закончил тем, что часто думал о…
Он не мог заставить себя написать слово «самоубийство».
На следующий день он решил вместе с Терезой и Йоргом, что с него достаточно. Он переедет к Йоргу в Кельн и будет там лечиться.
Для депрессивных людей мысли о самоубийстве в какой-то степени приносят облегчение. Мысль о том, что есть выход, в краткосрочной перспективе помогает им. Опасность возникает, когда сама мысль больше не обеспечивает достаточного комфорта. Их иррациональный взгляд на мир, ограниченный негативом, заставляет их искать этот выход из темноты.
Роберт собрал свои вещи. Что ему надо взять с собой? В Кельне было так много вещей, которые ему обязательно понадобятся. С чего ему начать? Как нужно упаковывать сумку? Всегда есть ощущение, что нужно сделать такое невероятное количество дел, но если я хочу сделать что-то конкретное, я не знаю, как это сделать. Он прилетел в Кельн и поселился у Тани и Йорга на Крефельдерштрассе, 29. Они приготовили для него гостевую комнату, и он подумал: может быть, это детская? Разве он не уменьшился до этой роли — роли беспомощного ребенка? Он больше не ставил будильник, просто ждал, когда Йорг постучит в дверь. В первое утро Йорг вошел в комнату и стал ждать. Роберт не пошевелился. «Робби?» Он осторожно тронул его за плечо и, наконец, поднял жалюзи. Его друг лежал с открытыми глазами, неподвижно уставившись в потолок.
Со следующего дня Йорг каждое утро посылал его покупать газеты и хлеб и начал ставить ему какие-то задачи на день, стараясь поддерживать его, но не отнимать у него принятия всех решений, иначе Роберт убедил бы себя, что вообще ничего не делает. За завтраком Роберт услышал, как Йорг разговаривает с ним как бы издалека — о, посмотри на это, «Кельн» увольняет Функеля. Он хотел бы ответить, но какое ему до этого дело? Йорг продолжал говорить, как будто это был обычный разговор, возбужденно болтая с кем-то, кто почти ничего не отвечал.
«Продолжаем, — сказал себе Йорг, — даже если нет никаких признаков того, что дела никогда не пойдут дальше». Заметил ли Роберт, когда его голова упала на грудь за завтраком?
Они посетили психолога, рекомендованного Немецким спортивным университетом. Занятая женщина, она, должно быть, помогла многим людям. Проблема была не в ней, проблема была в Роберте. Он не знал, как объяснить этой женщине, что значит испугаться, когда игрок навешивает. Всегда эти проклятые кроссы. В тот раз в Новельде все три гола были пропущены после кроссов.
«Продолжаем», — сказал себе Йорг.
Доктор Сун Хи Ли, старший врач Университетской больницы в Кельне, была представлена ему как светило в области психиатрии. Роберт сидел лицом к ней в больнице и чувствовал себя так странно, что не знал, что сказать.
«Мы найдем для тебя кого-нибудь, — заверил его Йорг, когда они выходили из больницы. — Определенно».
Роберт ничего не ответил. Ему было все равно, найдут ли они психиатра, с которым он мог бы работать, ему было все равно. Он просто хотел перестать вспоминать все свои ошибки за прошедший год. Как он мог так много ошибаться — Барселона, Стамбул… Почему он не остался в Лиссабоне? Он продолжал принимать антидепрессанты, тайно прописанные, и больше даже не чувствовать побочных эффектов.
Он продолжал тренироваться не потому, что что-то оттачивал, а просто для того, чтобы что-то делать. Кроме того, ему разрешили бесплатно посещать фитнес-залы на Нептунбаде. У входа в спа горели свечи в подсвечниках на семи ножках. Высокие залы бывших общественных бань, которым было сто лет, были покрыты свежей белой краской. Он сел на скамью со штангой и, поднимая гири, подумал, что уже теряет мышечную массу. Ему придется составить план, вспомнить, какой режим он соблюдал несколько месяцев назад с Пако в спортзале «Барсы». Но ему не хватило смелости, и в итоге он выполнил несколько упражнений совершенно наугад. Он мог думать только об одном: остальные сейчас тренируются, а я самовольничаю здесь. Кроме него, здесь были только домохозяйки и странная телевизионная старлетка.
Ему нужно было что-нибудь поесть. Йорг был в офисе, Таня в больнице, где она работала интерном. Он вернулся на Крефельдерштрассе, где дома, построенные более двух столетий назад, выстроились в ряд. Развлекательная галерея игровых автоматов мирно стояла рядом с прекрасным французским рестораном; железнодорожные мосты, проходящие прямо через район, подчеркивали суровое очарование этого места. На углу Майбахштрассе он обнаружил небольшую пиццерию. Это место не имело особого отношения к итальянской кухне. Владелец был арабом, возможно, марокканцем, и Роберт был единственным клиентом. Сыр на пицце был жестким и жирным. Он не заметил, хороша ли она была на вкус.
«Ты ел там? — спросил Йорг. — Я бы не осмелился даже зайти».
В течение следующих нескольких дней он несколько раз возвращался в пиццерию на обед. Ему стало жаль хозяина. Если бы он туда не пошел, то там не было бы ни одного клиента.
Вечером дела пошли лучше. Парализующий страх утра, когда впереди целый день, день, когда так много дел нужно сделать, когда так много всего, что он не успеет сделать, уступил место облегчению вечером, когда день практически закончился и никто больше ничего от него не хотел. По вечерам он смотрел фильмы с Йоргом, например «Отец Невесты»; они ездили в Леверкузен смотреть футбол; они даже ходили на вечеринку, устроенную друзьями Йорга Вереной и Вальтером. Он никого там не знал, но все равно остался до трех утра, не испытывая особого беспокойства. Эти мысли не приходили до следующего утра: «У меня такое чувство, что я так и не научился по-настоящему жить. Например, почему я никогда не хотел веселиться, почему я предпочитал остаться дома, почему я никогда не интересовался другими вещами?»
«Продолжаем», — сказал себе Йорг, октябрь скоро закончится. В Рейнской клинике ему порекомендовали доктора Марксера. Он вел прием неподалеку, на другой стороне Эберт-плац. Йорг ждал снаружи, а Роберт зашел внутрь. Прошло полчаса, сорок пять минут.
— И? — спросил Йорг, когда дверь наконец открылась.
— Мы можем это сделать.
* * *
Для такого человека, как доктор Валентин Марксер, консультант по психиатрии и психотерапии, это большой дар, что он все еще говорит с хорватским акцентом даже после тридцати пяти лет пребывания в Германии. Акцент смягчает резкость немецкого языка. Слова, которые звучали бы жестко и теоретично, когда их произносят другие психиатры, из его уст звучат мелодично.
Пристрастие к изысканной кухне наложило отпечаток на его фигуру, но доктор принадлежит к той завидной группе мужчин, чьи животы вполне естественно вписываются в их медвежье телосложение. Доктор Марксер может смотреть на вас, и вы знаете, что он слушает вас со всем вниманием, на которое только способен человек.
Он был профессиональным гандболистом до того, как стал психиатром, в семидесятых годах играл за «Гуммерсбах» — чемпионов Германии и обладателей Кубка Европы. Он был голкипером.
Роберт каждый день ходил к доктору Марксеру, и его дни обрели распорядок: дела двигались. Утром он отправился не на силовую тренировку в Нептунбад, а в реабилитационный центр. Он работал со специалистами-тренерами наряду с травмированными профессиональными баскетболистами и хоккеистами. Это позволило ему снова стать частью происходящего. Он сказал другим спортсменам, что у него травма лодыжки. Через некоторое время у него действительно заболела нога.
Психиатр сказал ему, что он так и не научился, и чему он должен был научиться, - это тому, как справляться с ошибками. Лучшим вратарем, возможно, даже самым счастливым человеком был тот, кто смирился со своими ошибками. Роберту пришлось приучить себя к тому, что ошибка — это еще не вся игра, и она никогда не была целым сезоном, сезон — это не вся карьера. Карьера — это не целая жизнь.
Во второй половине дня ему иногда разрешалось присоединиться в качестве гостя к тренировкам вратарей «Кельна». Футбол — и это уже было доказано в «Барселоне» — был тем, чем он мог заниматься, даже когда был в депрессии. Его тело, которое годами тренировалось, принимало решения, с которыми его онемевший мозг не мог смириться. Он нырял и молниеносно реагировал на удары, хотя медленная реакция — один из самых распространенных симптомов болезни. Он делал сейвы. При этом он ничего не чувствовал, лишь пустоту.
Сегодня было хорошо, сказал ему Питер Грейбер, тренер вратарей «Кельн». И он начал пугаться. Значит ли это, что он скоро сможет вернуться в профессиональный футбол? Что от него скоро будут чего-то ждать?
Его телефонные разговоры с Терезой тоже были болезненными. Он должен был сказать ей, что ему стало лучше, чтобы она знала, что поездка в Кельн стоила того. Но как он мог сказать ей это, чтобы она не восприняла это как оскорбление? Вдали от тебя мне лучше. И как он мог сказать, что ему стало лучше, если он все еще плохо себя чувствовал?
Она приехала к нему на неделю и посетить его еще в конце ноября. Доктор Марксер сказал ему, что он должен спорить с Терезой, если его что-то беспокоит, например, собаки, бегающие по дому. «Сказал ему, что я предпочитаю избегать конфликтов. Он сомневается, воспринимаю ли я себя, то есть свои собственные мысли и чувства, вообще всерьез».
«Ты слышала?» — спросил Йорг Терезу, которая приехала в Кельн во второй раз. Была пятница, 23 ноября, полдень. Йорг звонил из офиса и даже не прервался, чтобы спросить, где Роберт.
Себастьяна Дайслера положили в больницу с депрессией.
Величайший немецкий талант со времен Гюнтера Нетцера! спортивный репортер из «Бекельберга» кричал пять лет назад, когда Дайслер начинал с «Боруссии» в Бундеслиге. Будучи близким к Марко Вилле только среди своих товарищей по команде, Роберт поддерживал лишь поверхностный контакт с Дайслером.
На следующее утро они смогли прочитать подробные статьи о депрессии в газетах, которые Роберт принес вместе с булочками.
Депрессия была не слабостью характера, а болезнью, причем неизбирательной болезнью, которая поражала людей независимо от их статуса, успеха или силы, и независимо от того, обладали ли эти люди всеми качествами и имуществом, которые мы считаем необходимыми для счастливой жизни. Один из самых стойких политиков современной эпохи, Уинстон Черчилль, страдал от депрессии так же сильно, как и любой неизвестный секретарь; Себастьян Дайслер в течение последних нескольких недель энергично играл за мюнхенскую «Баварию». Депрессия, как и рак, может иметь различные причины и формы, и врач, лечащий Дайслера, назвал это «типичной депрессией», потому что у Дайслера была «предрасположенность», которая стала заметной при сильном давлении при выполнении своей работы. Огромные ожидания публики, что он должен быть в «Басти Фантасти», новым Нетцером, угнетающе сочетались с еще большими требованиями, которые он предъявлял сам себе. За пять лет профессиональной карьеры Дайслер перенес пятнадцать травм и пять операций.
Роберт не был уверен, что ему делать со статьей. Приятно было читать, что он не единственный футболист, страдающий депрессией, что он не урод. С другой стороны, он почувствовал укол зависти. Все говорили о Дайслере, и он получал сочувствие со всех сторон.
Журнал «Кикер» сделал Йоргу намек на меня, но до сих пор мое имя не было в прессе. Я не знаю, хорошо это или плохо.
Он продолжал давать интервью, хотя в последнее время поступало не так много запросов. Спортивная журналистика обладает лишь кратковременной памятью. Он уже был забытым человеком. Кроме того, ему не хотелось разговаривать. Что бы он сказал? У него была травма ноги, и он просто плохо себя чувствовал в Стамбуле? Но Йорг настоял на том, чтобы он дал два или три интервью, работая над тем, чтобы вернуться в футбол, даже если этого никогда не произойдет.
Конечно, когда он сидел лицом к доктору Марксеру, он был уверен, что хочет снова стать вратарем. Страх, который он испытывал, не был фундаментальным и неизменным, а лишь выражением его болезни. Если бы он лечил свой страх неудачи, он исчез бы вместе с болезнью. Проблемы, мысли — начались, когда он перестал посещать доктора Марксера.
Продолжая думать о том, что произошло более двух лет назад. Когда для меня все срастется и это заставит меня привести в движение свою задницу? Я не думаю, что это произойдет.
Уже несколько недель все хотели, чтобы он поехал в Манчестер. «Манчестер Сити» им интересовался.
— Просто составь список «за» и «против», аргументов «за» и «против» переезда в Англию, — сказала Тереза.
— Мы все могли бы поехать и посмотреть на это место, — сказал Йорг.
— Просто посмотри на предложение «Сити» как на возможность или даже просто как на упражнение, а не как на все или ничего, как ты делал в Стамбуле и на игре в Новельде, — сказал ему доктор Марксер.
— Хорошо, тогда полетели, — сказал Роберт, размышляя, к чему приведет это решение.
Деловой партнер Йорга в Англии показал ему город, стадион и тренировочную площадку Горожан. «Я к прошлому воскресенью должен был решить, соглашусь ли я на переговоры или нет. Я согласился. Мне не нужно вдумываться в тот факт, что у меня есть серьезные сомнения».
Йорг замечал, что уже несколько дней наступало улучшение. Никогда не будет «щелчка» — это была мечта футболиста, который привык к тому, что все меняется в одно мгновение. Но с конца октября, с тех пор как дни тренировок и трансферного рынка обрели фиксированный ритм, снова появилась надежда. Роберт иногда отвечал на замечания за завтраком. Вечером он, не сопротивляясь, выходил выпить пива. На его лице, словно каменной маске, появились первые трещины.
Он принимал антидепрессанты уже три месяца.
В выходные Йорг выходил с ним на пробежку вниз к Рейну. Бег трусцой помогал от депрессии: мышцы расслаблялись, гормоны стресса угасали. Роберт ненавидел такой вид бега. Это было доказательством его упадка: он был вратарем и бегал трусцой.
Они пробежали мимо старого катка, где несколько турецких детей играли в футбол. Мальчики ждали, пока он пробежит мимо них.
«Эй, Энке, плохой вратарь! Плохой вратарь!»
Роберт просто побежал дальше.
Йоргу потребовалось несколько шагов, чтобы осознать, что он только что услышал. Затем он обернулся. «Что ты только что сказал? Что? Сказать вам, что это за клуб «Фенербахче»? Худший! Такого вратаря, как Роберт, вы больше никогда не увидите!»
«Йорг, — спокойно сказал Роберт, опережая его на пять шагов, — оставь их, это же дети».
Они бежали молча, Йорг пылал яростью. Только гораздо позже Йоргу пришло в голову, что они внезапно снова стали прежними. Из медсестры и пациента они сменили роль на консультанта и клиента. Как это часто бывало в прошлом, защитника учил здравому смыслу его подопечный.
Рождество выпало на середину этого периода бережной надежды. На улицах горели праздничные огни, люди тесно сгрудились вокруг деревянных прилавков, украшенных еловыми ветвями, с горячими чашками глинтвейна в руках, с дымящимся дыханием перед их лицами. Роберта охватило гнетущее ожидание, что он тоже будет полон праздничного веселья. Почему он больше не может быть таким?
Йорг собственноручно сделал для Тани рождественский календарь с небольшим сюрпризом на каждый ее день. Счастье других людей напомнило Терезе, насколько она была потеряна. Она сказала, что ей самой хотелось бы иметь рождественский календарь. Ему показалось, что он услышал печаль в ее словах: у других людей были рождественские календари, а рядом с ней в Барселоне даже не было мужа.
Внезапно Роберту пришла в голову идея: он пошлет ей календарь в смс. Каждый день он присылал ей на телефон четыре строчки, написанные им самим.
Твое сердце — то, что нельзя объяснить,
Легче на гору восход совершить
На гору взобраться такой высоты,
Ведь крошечный карлик внизу — это ты.
Ему нравился этот образ, быть карликом. Он не замечал, что с каждой рифмой становится больше.
Карлик себе говорит: Не смогу,
Нету извилин в глупом мозгу.
Он думает: для этого я маленький слишком,
Мне нужно быть больше, намного, с излишком.
Одна из ошибок, сказал доктор Марксер, заключалась в том, чтобы ждать, пока что-то произойдет. Не поддавайся пассивности! Роберт отметил это восклицательным знаком и поехал в Гиерат. Своим визитом он хотел удивить Хьюберта Росскэмпа.
Его старый друг сражался за то, чтобы «опередить косу жнеца». В рейнской песне Хьюберта даже такая фраза звучала весело. Он изо всех сил пытался оправиться от операции по удалению рака.
Хьюберт был одет в спортивные штаны, которые не совсем оживляли его пепельное лицо. «Ради бога, Роберт, — заорал он, — у меня в доме даже нет клубничного пирога!»
Они отправились на прогулку по старой тропинке, по которой водили собак во времена Менхенгладбаха. Там был Аламо, старый охотничий пес, которого Тереза нашла на улице и оставила с Хьюбертом. Земля под ногами была твердой. Хьюберт сказал, что купит клубничный пирог. Роберт спросил об операции Хьюберта, о его болях, о его прогрессе. Он скрывал, что тоже болен. В конце концов, он пришел, чтобы помочь.
«Ты будешь и дальше каждый день писать мне стихи на Рождество? — спросила Тереза перед возвращением в Кельн 20 декабря. Они с Робертом собирались вместе улететь в Барселону на Рождество.
Он не считал: «Я вылечился», а просто почти не думал о своей болезни. По радио Майкл Джексон пел «Billie Jean», и он лунной походкой танцевал с Терезой в гостиной Йорга. Их пригласили на ужин с индейкой в компании друзей Йорга. Он никого не знал, но это его не беспокоило; тем лучше: есть возможность познакомиться с новыми людьми. Он взял с собой стопку рекламных открыток из бара. На одной из открыток была черно-белая фотография коктейль-бара. На обороте — обещанный праздничный календарь с четырьмя строчками превратился в восемь строк:
Сегодня суббота, о, так душевно,
Повеселимся мы вместе отменно.
Съедим мы индейку, там будет вино,
Пойдем мы домой и нам будет чудно.
Таня и Терри, Йорг и наш Роб,
Кто-то из них просто чокнутый сноб.
Мы посмеемся, это правда смешно,
А тот будет бегать, уж так заведено.
Через три дня они приземлились в Барселоне. Кольцевая дорога из аэропорта проходила мимо многоэтажек отдаленных от центра районов — воплощение безобразия — но вскоре он заметил зелень Кольсеролы. Когда они повернули на Калле-де-Лас-Трес-Плаза в Сан-Кугате, увидев их дом, понял, что он дома.
В то Рождество позвонил Марко Вилла. Он пошел к спортивному психологу. У него не было представления, как она ему поможет — дыхательные упражнения, уставившись в стену — но это не имело значения. У него есть кое-какие новости, он просто сменил тему на Кристину. Его жена была беременна.
Иметь собственного ребенка было бы прекрасно, подумала Тереза, но, конечно, не в ближайшем будущем. Сначала им придется оправиться от того, что они только что пережили.
Четверо детей с нетерпением ждали прибытия младенца Христа, когда Тереза и Роберт появились у Акселя и Сюзанны в Сан-Кугате. Твердое ядро немецких эмигрантов было приглашено на рождественскую вечеринку. Они договорились, что подарки для взрослых будут скорее забавными, чем дорогими. Кто какой подарок получит решалось случайным образом. Тереза вытянула бирюзовые боксерские трусы мужского размера со Снупи спереди. Она надела их поверх джинсов. Роберт внезапно оказался на диване в стороне от остальных. В руках он держал кипу бумаг и сосредоточенно их просматривал. Затем он поднялся на ноги.
«Я написал Терезе стихотворение на Рождество и хотел бы прочитать его ей и вам, потому что знаю, через что она прошла со мной за последние несколько месяцев. Я хотел бы поблагодарить тебя за это.
Он рассказал им о карлике.
Но теперь обратимся к позитивным вещам,
Колокол громко звенит в радость нам!
Карлик с нетерпением ждет торжество —
Что будет подарком? Он знает давно.
Может, собака для карлицы-жены?
Ее радость и смех для него так ценны.
Или может ласковая кошка кис-мяу —
Услышав про это ее лицо засияло.
А что, если это вовсе не питомец?
Тогда с лица карлицы сойдет весь румянец.
А что, если вдруг она гнева полна
И на карлика-мужа злобно смотрит она?
Когда он закончил, наступила тишина. Наконец один из друзей вспомнил, что автор присутствовал, и начал хлопать, и остальные быстро присоединились к нему. Их аплодисменты стали громче, шум прогнал мерцание из их глаз.
Два часа ночи. Тереза уже в постели, а за окном поле для гольфа Сан-Кугата — просто черная стена. Роберт садится за стол и кладет свои записи. Страницы лежат перед ним. Корявый почерк с перекошенными буквами, изгибающимися слева направо вверху, не оставляет сомнений. Он это написал.
Он не может поверить, что он тот самый человек, который вел этот дневник в течение последних пяти месяцев.
Сейчас январь 2004 года, новый год, и он только что впервые прочитал свои дневниковые записи. Существует ли на самом деле эта заветная человеческая мечта? Ты снимаешь старый календарь, подводишь черту под всем, и все начинается сначала?
Все почти так и кажется.
Большинство людей, склонных к депрессии, страдают от нее лишь один раз, и обычно она длится от трех до шести месяцев. Он не зашел бы так далеко, чтобы сказать: «Я принадлежу к этой группе, все уже позади». Он чувствует, что эти месяцы уже кажутся невероятно далекими. Он видит свое чужеродное «я» в виде размытого контура, человека, который не имел к нему никакого отношения, но по какой-то необъяснимой причине проник под его кожу.
Его переполняет тихое желание действовать. Он снова будет играть в футбол, даже если еще не знает где. Предложение от «Манчестер Сити» развалилось, и он не знает, сможет ли когда-нибудь снова достичь уровня Лиссабона, но это не имеет большого значения. У него есть очень конкретное представление о том, как достичь счастья. Он будет стоять где-то в воротах, он отразит удар и почувствует, как это делает других людей — болельщиков, его товарищей по команде — счастливыми. Он пойдет гулять с Терезой и собаками; на лесной тропинке она спустит собак с поводка; собаки побегут; он обнимет Терезу и, не глядя, почувствует ее улыбку.
Тереза беременна. Они уже девять дней знают об этом. Должно быть, это произошло в те эйфорические дни рождественского календаря в Кельне. Тереза была потрясена этой новостью: после депрессии Роберта ей хотелось немного покоя. Но он был доволен; теперь и она довольна.
Если это девочка, у них уже есть имя: Лара.
Под настольной лампой он ищет ручку, листок бумаги. Он должен кое-то закончить.
16.01.2004, 02:00 На данный момент я счастлив + доволен. Мы прекрасно провели новогоднюю ночь в кафе «Дельгадо». Я смеялся и танцевал — невероятно!
Он ищет папку для своих депро-документов. Это его слова: депро-документы, депро-папка. Он находит карманную папку, ярко-красную, кладет в нее свои заметки вместе со стихотворением о карлике и закрывает ее.
***
Автор перевода: Антон Перепелкин
Редактор перевода: Алёна Цуликова
***
Любите немецкий футбол! Цените немецкий футбол!
Смотрите немецкий футбол, подписывайтесь на наш блог и твиттер.
Присоединяйтесь к нашему каналу на YouTube, телеграм-каналу и группе VK.
