Петер Шмейхель «№1. Моя автобиография» 10. Дикий мальчик
***
Я был довольно непослушным мальчиком; авантюрным, можно так сказать. Я никогда не был бойцом, никогда не был вандалом или вором. Я не нарушал законов. Я просто был диким. К четырнадцати годам я побывал в нескольких школах.
Мне нужен был выход для моей энергии и способ выразить независимый дух, который взрослым-то порой было трудно контролировать. Если другой ребенок мог совершить какой-нибудь физический подвиг, который я никогда раньше не пробовал, я был уверен, что тоже смогу его совершить, только лучше. Я бросал себя в любое испытание.
В Хое-Гладсаксе, где я провел большую часть своего детства, за нашим многоквартирным домом было несколько небольших искусственных холмов. Зимой они отлично подходили для безбашенного катания на санях, полные ям и кратеров, которые покрывал снег. В другое время года задача состояла в том, чтобы взобраться на один из холмов, разбежаться по ровной площадке на вершине и спрыгнуть с края, настолько далеко, насколько только можно. Ты не знал, во что приземляешься, и порезы, царапины и ушибы были неизбежны. Конечно, я был тем сумасшедшим, который всегда мог прыгнуть дальше всех.
В моем квартале и соседнем с ним была небольшая игровая площадка, которую помогли построить с помощью телеграфных столбов родители из окрестных квартир. Там были качели, замки для лазания и турники, и я мог выполнять всевозможные сумасшедшие трюки. Я разбегался и запрыгивал на что-нибудь или спрыгивал с любой высоты, невзирая на риск. Глубоко внутри я знаю, что то, что я был таким вот мальчиком и привело к тому, кем я стал, потому что контроль, который я имел над своим телом и своей физической формой, равновесие и напористая храбрость, которыми я обладал как вратарь — все это пошло оттуда. Но со мной было трудно справиться, и моя мать, возможно, была бы рада, если бы я был немного менее шумным и безрассудным. Родительское собрание не было ее любимой датой в календаре.
Это началось, когда мне было шесть. Я никогда не ходил в детский сад, поэтому впервые попробовала что-то вроде организованного обучения и игр в дошкольном учреждении. В середине первого класса учителя вызвали мою маму и спросили, может ли она записать меня куда-нибудь еще. Я был слишком беспокойным, слишком неукротимым, слишком дерзким. Моя мама нашла хороший способ сказать им, чтобы они сами шли ****.
Кстати, она реально перевела меня. Но это произошло потому, что она считала учителей никудышными.
Если внешне я похож на своего отца, то по характеру я больше всего похож на нее. Представьте себе девушку, которая проигнорировала правила и просто запрыгнула на борт того парохода, идущего в Польшу; которая смело подошла к незнакомцу, чтобы стрельнуть у него билет в театр. Независимый дух, готовность следовать инстинктам, куда бы они ни привели: такова она, и таков я. Она из тех леди, которые сказали бы: «Мне нужен перерыв», вскочили бы на свой велосипед и не прекращали бы ехать, пока ей не захочется остановиться. Однажды она проделала путь — 120 километров — вдоль всей Зеландии. Она жесткая и своевольная, но внимательная и блестящая мать. Она рассказывает мне, что в детстве она тоже была авантюрной.
В больнице Государственного университета она была не просто медсестрой; она была медсестрой в детском онкологическом отделении, отвечала за четыре палаты, и эта работенка могла быть изнурительной. Персонал должен был быть не просто заботливым, но и смелым. Она ухаживала за неизлечимо больными детьми и справлялась с их потерей, и двое из детей, скончавшихся на ее глазах, были из семей нашего круга общения. Большое сердце, крепкий орешек: это моя мама.
Уверенность в себе, которая была еще одним качеством, помогавшим мне в карьере, сформировалась в раннем детстве. Наша семья жила особняком, и не только потому, что мы были одними из очень немногих в поместье, у кого были смешанные национальности и культура. Рабочие привычки моих родителей сделали домашнюю жизнь нетрадиционной. Смены моей мамы были по вечерам, семь дней в неделю и семь выходных. Концерты моего отца были по вечерам и ночью. С самого раннего возраста нас, детей, оставляли в квартире самих по себе, а сосед заглядывал проверить, все ли в порядке.
Мне было четыре года, самое большее пять, когда началась подобная практика. Моей старшей сестре было шесть или семь, средней — два или три. Мама уходила на свою смену в четыре часа, а папа кормил нас перед отъездом в Тиволи в шесть. И потом мы были одни. Мы играли пару часов, а потом ложились спать. В нашем квартале жили соседи с детьми такого же возраста, и атмосфера была такая, что все заботились друг о друге. Это было безопасное место. Было начало-середина 1970-х, эпоха хиппи, когда жизнь в больших группах была социальным стремлением — и если то, как нас бросили на произвол судьбы, кажется неправильным по современным стандартам, то это вполне соответствовало идеям того времени.
Мои самые ранние годы прошли в Буддинге, пригороде на северо-западе Копенгагена. Мы переехали в Хое-Гладсаксе, когда мне было семь. Хое-Гладсаксе — это только бетон, стекло и ландшафтная зелень, и это был один из крупнейших жилищных проектов в Дании. В конце 1960-х годов он считался привлекательным местом для жизни и был немного дороже, чем в других поместьях. Он состоял из пяти широких башенных блоков по пятнадцать этажей, двух восьмиэтажных зданий и десяти трехэтажных корпусов. Мы жили в одном из тех маленьких трехэтажных блоков, которые располагались за высотками, с зелеными насаждениями, включая футбольные поля между ними.
Я пересекал эти поля, чтобы добраться до школы. Затем застройка разрослась, проектировщики построили другую школу, и весь мой класс переехал туда. Я был беспокойным в классе, но в целом счастливым, мне было комфортно среди детей, с которыми я рос. Когда мы снова переехали, на этот раз в новостройку в Смерумнедре, еще в 20 километрах от города, это отбросило меня назад. У моих родителей была мечта жить в доме, а нам с сестрами понравилась идея иметь свой собственный сад, так что наш переезд был мечтой для всех... но ни для кого из нас она не срослась. Никто из нас не чувствовал себя радостным. Мои родители были поглощены финансовыми проблемами — стоимость нашего дома снизилась, а их проценты по ипотеке были какими-то невероятными, около 19%. Они оказались в ловушке, а мы застряли.
Это была катастрофа с точки зрения школы. Мы были частью большого притока семей в этот район, и там была новая школа, намного больше, чем в моем старом доме в Хое-Гладсаксе. Так много детей. В моем классе было двадцать восемь человек, а в моей параллели — восемь классов, и это были дети, прибывшие со всех концов Копенгагена, и все боролись за место в иерархии. Я ничему не научился. Было так много шума, так много драк и беспорядков, и учителя отказались от многих детей — в то время как менталитет детей был таков: к черту учителей, к черту домашние задания, к черту правила. Я согласился с этим, и меня практически выгнали после ссоры с преподавателем религиоведения. У меня не было настоящих друзей, и я подыгрывал своей индивидуальности, пытаясь быть одним из громких, одним из доминирующих парней. Седьмой и восьмой классы: пустая трата времени.
Обычная школа была просто не для меня: сидеть на месте, что-то медленно и однообразно изучать. Я предпочитаю действовать инстинктивно, и после школы в Смерумнедре я оказался на распутье. Вмешалась моя старшая сестра Катрин. Она слышала о школе, находящейся в ведении государства, которая привлекла выдающихся учителей и поручила им разработать новые материалы для внедрения в датскую учебную программу. Она называлась Statens Pedagogiske Forsogscenter (SPF), что переводится как Национальный инновационный центр образования, и находился в Ислеве, к западу от центра Копенгагена, примерно в 15 километрах. Моя мать была в восторге; недостатком было то, что мне пришлось бы там переучиваться в восьмом классе, но у нас были долгие разговоры по душам, я подал заявление и поступил туда.
Шел 1978 год. Мне было четырнадцать с половиной. Каждое лето моя мама брала нас с сестрами на каникулы в Тистед, чтобы погостить две недели у ее родителей и одну неделю у ее тети. Поездка на север Дании была долгой, и мы заимствовали старый фургон, который мой отец использовал для перевозки своих инструментов и оборудования на концерты. Всегда была конкуренция за право сидеть впереди рядом с мамой. Сзади не было ни окон, ни сидений, только матрасы, на которых мы просиживали на протяжении всего долгого путешествия.
За десять дней до нашей ежегодной поездки я проснулся с ужасной болью, которая распространилась от бедра к голени и вниз по правой стороне ноги. Боль была очень сильной. Моя мать дала мне несколько таблеток, и боль ненадолго исчезла, но затем вернулась с полной силой. Боль накатывала волнами, иногда с промежутком в несколько часов, иногда всего в час, иногда всего в двадцать минут. Волны были неумолимы. Я никогда раньше не испытывал такой агонии, и с тех пор мне больше никогда не было так больно как тогда.
Мама отвезла меня в неотложку, где мне сделали анализы крови и рентген, но врачи ничего не нашли. Я вернулся в неотложку за день до нашего отпуска, боль была абсолютно невыносимой, но медики все равно не смогли точно определить, что не так. Они сказали, что я могу ехать, но пятичасовая поездка в Тистед была невыносимой. Я лежал на матрасе, боль усиливалась. Я почувствовал себя не лучше, как только мы доехали до места, и едва способный двигаться целыми днями лежал на диване. Когда мне нужно было встать и сходить в туалет, мне приходилось пользоваться старой тростью моей тети.
Три раза моя мать вызывала врачей, чтобы они осмотрели меня. Каждый раз они рекомендовали мне лечь в больницу, но я отказывался: я ни за что не хотел там застрять. Затем, в последний день отпуска, произошло нечто сумасшедшее: весь мой дискомфорт просто исчез. Возле дома моей тети я играл с другими детьми в игру с мячом, которую мы называли «керби». Я был в таком приподнятом настроении. Не думаю, что до этого момента я был так счастлив в своей жизни.
Вернувшись в Копенгаген, мы записались на обследование в больницу, которое было назначено перед нашей поездкой. Боль не вернулась — как ни странно, она больше не возвращалась — но это казалось разумным поступком. Мы пробыли там шесть часов. Они взяли анализы крови, которые должны были быть исследованы в лаборатории и изучены специалистами. Наконец врач сообщил плохие новости. Где-то во мне была чрезвычайно серьезная инфекция. Мои уровни определенного показателя были сумасшедшим числом вроде 120 или 130, тогда как в здоровом теле они были бы от двух до восьми.
Меня положили на больничную койку и приказали лежать там как можно неподвижнее на случай, если движение поможет распространению инфекции. Тем временем они попытаются точно определить, где находится инфекция. Меня продержали в таком состоянии две с половиной недели, в то время как персонал безуспешно пробовал различные исследования и антибиотики. Все это время я был более несчастен, чем когда-либо в своей жизни.
Для моей матери это был ад. Годы ухода за детьми, больными раком, натолкнули ее на некоторые пугающие идеи о том, в чем может заключаться моя проблема. Наконец, врачи решились на операцию. Они просверлили кость прямо в центре моего бедра и взяли образец, который сказал им, что источник инфекции был прямо там. Были назначены антибиотики, но их приходилось вводить мне путем инъекций три раза в день огромной иглой. Боль, когда игла погружалась в мою мышцу, не поддавалась описанию.
Во время операции они также установили дренаж для сбора и откачки гноя, но процедура не была выполнена должным образом. Дренаж сместился, а это означало, что яд, пузырясь по стенкам, оставался там. Однажды пришел врач и пришел в ярость от работы своих коллег; он достал ножницы и разрезал мне кожу, и весь гной хлынул наружу.
Две недели спустя меня отпустили домой на костылях. Мне было запрещено переносить какой-либо вес на ногу из-за опасения, что тазовая кость может раскрошиться и разрушиться из-за отверстия, оставшегося после операции. Но прошло восемь недель этого кошмара; с меня было достаточно. Мне было почти пятнадцать; предполагалось, что я стану большим, сильным футболистом. Я могу нормально ходить — никому не нужно знать, что у меня есть костыли, подумал я. На следующий день после возвращения домой я решил пойти в молодежный клуб и всю дорогу ковылял на палках, преодолев расстояние в один километр. Я потусовался со своими приятелями и привлек к себе внимание, после чего похромал обратно. На следующее утро я проснулся совершенно опустошенный, с красными пятнами по всему телу и температурой 40°C. Сочетание почти двухмесячного отсутствия физических упражнений и таблеток, которые я принимал, свалило меня с ног.
Меня сразу же отвезли обратно в больницу, и они хотели снова оставить меня там, но я не мог этого вынести. Меня спасло то, что моя мама была медсестрой. Она пообещала ухаживать за мной, используя свои профессиональные навыки, и врачи сказали, что все в порядке. Они также сменили мои лекарства: оказалось, что у меня была непереносимость тех, что мне сначала назначили. Мне потребовалось еще шесть месяцев — до февраля — чтобы полностью поправиться, и все это время я не мог играть в футбол. Когда я сейчас оглядываюсь назад, я думаю, что я был очень близок к травме или физической проблеме, которые лишили бы меня карьеры: пока рана полностью не зажила, хрупкое бедро могло раскрошиться.
Не то чтобы я тогда видел общую картину. Я просто ненавидел свои костыли. И мне пришлось поздно идти в свою новую школу и первые несколько недель ковылять туда, как какому-нибудь хиляку.
Моя новая школа была невероятной. Уроки были совсем другие. Они были не то, что бы «Эй, давай посидим весь день на улице среди цветочков», но методы обучения были экспериментальными. Преподавание было свежим, классы были маленькими, и учителям было дело до учеников. Мой наставник, МБ [Международный Бакалавр] О. Петерсен, также был директором школы, и он преподавал общее образование — о том, как устроено общество. Он сразу понял меня. Он увидел этого мальчика, у которого, да, была необузданная натура, но который еще и подавал надежды во многих вещах, таких как математика, музыка, театр. В чем этот мальчик не был хорош, так это в том, чтобы слушать. И вот, он достучался до меня. На футболе я играл главную роль за свою команду мальчиков «Гладсаксе-Хиро», а в датской газете Politiken по понедельникам был подробный спортивный раздел, в котором печатались все результаты из района Копенгагена, вплоть до игр самых маленьких детей. Каждый понедельник утром мистер Петерсен ждал меня у школьных ворот, желал доброго утра и делал какие-нибудь комментарии по поводу наших результатов. Таким образом установив со мной связь. Для ребенка моего типа он нашел идеальную для применения психологию. Я чувствовал себя ответственным перед ним. Я чувствовал, что не хочу подводить этого парня.
Я начал любить школу. Каждую среду мы изучали факультативный предмет. Я был в небольшой группе, которая любила музыку и театр. По утрам в среду мы занимались музыкой, а днем в среду занимались драматургией, а по вечерам школа открывалась для широкой публики на различные вечерние занятия, и мы убедили их оставить театр открытым, чтобы мы могли эффективно проводить весь день — с девяти утра до десяти вечера — создавая или репетируя спектакли. Обычно я выступал в роли музыкального руководителя, и в одной из наших постановок я использовал мелодию, сочиненную моим отцом. Когда мы ставили пьесу для наших родителей, он был так горд.
В начале моего пребывания в SPF у нас была программа обмена со школой в Милтон Кинсе под названием Кампус Стэнтонбери. Я любил Милтон Кинс. Он не слишком отличался от распланированных бетонных деревень, в которых я жил, и, самое главное, он был в Англии. Это странно, но с раннего возраста я всегда чувствовал связь с Британией. Дания импортировала много шоу с телеканалов BBC и ITV, и они были моими любимыми: «Башни Фолти», «Монти Пайтон», «Не девятичасовые новости», Бенни Хилл, Томми Купер, документальные фильмы о природе Дэвида Аттенборо.
Я останавливался в одной замечательной семье в Милтон Кинсе. Мне больно, что я не могу вспомнить их имена, потому что я думал о них миллион раз. Я думаю, что мальчика вроде как звали Майк. Он был крут. Один из моих первых разговоров за их обеденным столом был о футболе. За кого болеешь? «Манчестер Юнайтед». Это стало темой; для них было удивительно, что у этого парня из Дании была такая одержимость всем на «Олд Траффорд». Я любил рок и поп-музыку — Supertramp, Dire Straits, Toto, Led Zeppelin, ABBA — и однажды все ребята по обмену должны были поехать в Лондон, а кульминацией стала поездка в HMV [прим.пер.: Британский ритейлер музыки и развлечений] на Оксфорд-стрит. Мы только о ней и говорили в течение нескольких месяцев, и я, как и все остальные, был взволнован посещением магазина, но моей самой большой навязчивой идеей было заполучить футболку «Манчестер Юнайтед». Моя принимающая семья, благослови их господь, отвезла меня в спортивный магазин в Нортгемптоне, чтобы я мог купить себе футболку.
Они были милыми людьми. Они сводили меня в паб и в Ноттингемский замок, где я впервые пошел на рынок. Я купил колоду карт для фокусов, шарф «Манчестер Юнайтед» и зеркало с гербом «Манчестер Юнайтед», которое повесил у себя дома над кроватью. Идея о том, что Англия — это то место, где я хотел бы быть, только усилилась после этого обменной поездки.
Футбол был моим якорем. Он придал форму и направленность годам моей юности, что школа сделала лишь с запозданием. На полях Хое-Гладсаксе был одноименный спортивный клуб, и несколько моих одноклассников начали играть за его мужскую футбольную команду, а их родители принимали то или иное участие в его организации. Я пошел на тренировку, и тренер, парень по имени Свен-Эрик, понаблюдал за мной пару минут и сказал: «Попробуй поиграть в воротах». Сразу стало ясно, что я прирожденный вратарь. Мы играли с полноразмерными воротами, но я был высоким, ловким и чертовски храбрым. Лайнсменов не было, поэтому игроки просто кричали: «Офсайд!», и я доказал, что неизменно выигрываю и в подобных решениях. Я понятия не имел об этом правиле, но у меня реально был очень громкий голос.
Мой первый настоящий матч состоялся на турнире на поле перед моим домом 7 августа 1972 года. Я помню дату, потому что моя мама готовилась лечь в больницу на рождение моей младшей сестры Ханны, которая появилась на следующий день. Мама собирала свою сумку, глядя в окно и наблюдая, как я играю. В конце турнира несколько родителей начали говорить мне, какой я талантливый. Некоторые даже говорили: «Однажды ты будешь играть за сборную Дании». Вскоре, подвозя меня домой на своей машине после школьной игры, учитель сказал мне то же самое, и я был вполне готов поверить всем этим комплиментам.
Пример, который подал мой отец, состоял в том, что ты должен стремиться быть лучшим и ожидать этого от себя. Он чувствовал себя лучшим пианистом в округе: хотя он никогда прямо об этом не заявлял, но это подразумевалось, когда он говорил обо всех своих конкурентах. С его точки зрения, они были никудышными по сравнению с ним. Итак, я вырос в среде, где было важно быть лучшим, и это стало движущей силой в моей футбольной карьере.
Еще одним было чувство ответственности перед теми, кто говорил мне, что я далеко пойду. Я верил, что из-за их веры я должен заботиться о своем таланте и максимально использовать его: в противном случае я бы их подвел. Это чувство долга преследовало меня каждый день до конца моей карьеры, как и ощущение того, что я особенный. В детстве я чувствовал, что другие парни никогда мне не забьют: Давай, бей — я отобью. И я чувствовал это каждый день, пока не закончил играть.
Я посвятил себя тому, чтобы стать футболистом. «Хое-Гладсаксе» были новым клубом, начинавшим в низшем дивизионе, и уровень был слишком легким. В нашем первом сезоне мы выигрывали каждую игру, забив в общей сложности 267 голов, громя соперников со счетом 35:0, пока я стоял, прислонившись к штанге, и наблюдал за весельем. Сколько мы пропустили в том сезоне? Семь. Разочаровывает, не правда ли? В одной игре тренер соперника просто ушел, вместо того чтобы остаться до конца избиения. «Извините, ребята, я иду домой на ужин», — сказал он. В другой раз один из игроков команды соперника играл в резиновых сапогах.
Клуб побольше играл по другую сторону многоэтажек. Они назывались «Хиро», и после двух с половиной лет работы в «Хое-Гладсаксе», где мы не проиграли ни одной игры, «Хиро» пригласил меня и моего лучшего друга Петера — Петера К. Нильсена — присоединиться к ним. Люди из нашего района помнят Петера по двум причинам. Во-первых, он был единственным чернокожим ребенком там, где мы жили, а во-вторых, он был потрясающе талантливым футболистом и гандболистом. Он боготворил Пеле, и он был моим первым настоящим и лучшим другом. Я часто ночевал у него дома. Он жил с приемными родителями в красивом доме с садом на окраине поместья, и мы провели большую часть нашей юности вместе.
История Петера одновременно печальна и прекрасна. Футболисты национальной сборной моего поколения спрашивают о Петере. Он был левоногим игроком полузащиты, и его талант был широко известен, но он сбился с пути после того, как его приемные родители развелись, и он переехал со своим отцом в один из многоэтажных домов, затем еще куда-то, откуда ему стало сложно добираться до тренировок. Он бросил футбол, но остался в гандболе и начал пробиваться в лучшую команду Дании, когда у него начались серьезные неприятности. Легкие наркотики, угон автомобилей, мелкие преступления. Он провел какое-то время в тюрьме, встретил девушку по имени Ае. У них родилась дочь Татьяна. Однажды в канун Нового года Ае упала навзничь, ударилась головой о бордюр и умерла, оставив Петера присматривать за этой крошечной девочкой. Он принял решение: поставить жизнь Татьяны выше своей собственной — и они вдвоем справились. Им никогда не было легко. Петеру пришлось устраиваться на низкооплачиваемую работу, заниматься самообразованием и держаться подальше от неприятностей — но сейчас он работает консультантом по безопасности, в то время как Татьяна выросла замечательной молодой женщиной.
Я тоже играл в гандбол, а зимой — в мини-футбол. Я обожал эту игру. В Дании она популярна. Вы играете четыре на четыре, нанося удары по гандбольным воротам, но защищаться можно только двумя игроками и вратарем. Один из ваших игроков должен оставаться на половине поля соперника. Это означает, что вы всегда защищаетесь, имея на игрока меньше, и вратарь должен тактически организовать игроков перед собой и стремиться к быстрому броску игроку в атакующей части поля для контратаки.
Мини-футбол помог развить мой стиль в игре на открытом воздухе. Гандбол также сформировал его. В гандболе никто, кроме вратаря, не может входить в полукруг перед воротами, но полевым игрокам разрешается находиться в воздухе внутри этой зоны до тех пор, пока они не выпустят мяч перед приземлением. Таким образом, ты защищаешь это пространство перед воротами, используя свое тело. Если нападающий прыгает в зону, он может полететь в воздухе около трех метров и всего лишь легким поворотом запястья может перебросить мяч в любую сторону со скоростью до 160 км/час [прим.пер.: на самом деле либо автор путает мили с километрами, либо просто не знает, что скорость броска профессионального гандболиста максимум около 100 км/ч, что также очень много, но все-таки меньше скорости удара футболиста]. У вратаря очень мало контроля. Единственное, что ты действительно можешь сделать, это попытаться обманом заставить нападающего направить мяч туда, куда ты хочешь, и ты научишься делать это, сначала совершив свои собственные движения, которые вызовут его бросок. Все дело в том, чтобы быть активным, и ты отбиваешь бросок с помощью любой части тела, которой только можешь. Существуют также правила, позволяющие не тратить время впустую, поэтому, когда ты владеешь мячом, речь идет о проведении быстрых атак, и ты репетируешь выполнение определенных паттернов на случай контратаки. Вратарь — настоящий плеймейкер.
Мы тренировались так, что, как только соперник производил бросок, мои вингеры начинали убегать, а я ловил и немедленно перебрасывал мяч одному из них. Так много наших голов было забито на контратаках, и ребята из гандбольной команды были в основном теми же, что и из футбольной. Этот гандбольный стиль игры естественным образом просочился в наш футбол. Я играл и в мини-футбол, и в гандбол почти до тех пор, пока не стал профессионалом в «Брондбю».
У «Хиро» была отличная команда. Помимо нас с Петером, там был Ларс Шене, чей сын Лассе играл за «Дженоа», а вместе с Каспером — за сборную Дании. Ларс тоже был большим талантом и первым из нас поднялся в высшую лигу Дании. Я уже упоминал полуфинал национального кубка, в котором мы играли против KB и их звездного игрока Микаэла Лаудрупа. Торбен Пихник тоже был в их команде. В той игре мы выигрывали со счетом 2:0, когда наш игрок, который персонально опекал Микаэла, получил травму. После того, как он ушел, Микаэл дважды забил, добившись переигровки, которую выиграл KB.
После слияния «Хиро» стал «Гладсаксе-Хиро». Клуб принадлежал футбольной ассоциации Зеландии, и мы выиграли ее молодежный чемпионат, Лигу YKS, мою первую значительную награду — мне было шестнадцать. Старшая команда клуба выступала в третьем датском дивизионе и вылетела в датскую национальную лигу, когда им оставалось отыграть пять матчей в сезоне 1980 года. Ее новый тренер, Свен Ааге Хансен, принял решение об зачистке и поднял семь игроков из нашей молодежной команды — но не меня, по крайней мере, не на первый матч. И это несмотря на то, что мне говорили, что у меня большое будущее. Хотя после этого он повысил меня в старшую команду, в течение многих лет унижение терзало меня, пока я, наконец, не спросил: «Почему, черт возьми, ты не поставил меня в той первой игре?» Он объяснил, что соперник был той командой, которая с отрывом лидировала в борьбе за титул, и он не хотел подвергать меня потенциальному удару в моем дебюте. Когда я все-таки дебютировал, я стал Лучшим игроком матча, так что, возможно, он кое-что знал. Он стал моим тестем: Бенте, моя первая жена, была его дочерью.
Свен Ааге в течение двух сезонов руководил нами. Товарищем по команде был Кристиан Андерсен, классный защитник, который играл в Бельгии, а тогда ему было тридцать шесть, и он завершал свою игровую карьеру, унаследовав бизнес своего отца. Он оказал большое влияние, и когда он играл передо мной, я мог учиться у кого-то, кто действительно знал футбол. Моим лучшим выступлением за «Гладсаксе-Хиро» был решающий матч за выживание в неудачный день, и я летал влево, вправо и в центр, спасая все. Мы выиграли со счетом 2:1, и когда я сейчас встречаюсь с Кристианом, он все еще говорит: «Черт возьми, а как насчет той игры?» Наш победный гол пришел, когда я отбил пенальти, подобрал мяч и бросил его на левый фланг забившему этот гол игроку, который был моим партнером по гандбольной команде. Абсолютно гандбольный гол.
Я отыграл два полных сезона в первой команде. У Свена Ааге были контакты в «Видовре», клубе с рекордными показателями по развитию молодых талантов, и он поговорил с Йоргеном Хенриксеном, их тренером вратарей. Он начал меня просматривать. Йорген играл в Голландии со своим лучшим другом Йоном Стином Ольсеном, и когда они вернулись в Данию, оба открыли магазины на одной улице в Копенгагене, через дом друг от друга. «У Йоргена» был модным бутиком, в то время как «У Йона Стина» был спортивным магазином. Они были тем еще дуэтом. Понаблюдав за мной некоторое время, Йорген пригласил меня встретиться с ним в магазине «У Йона Стина», и я сел в задней комнате, ожидая его. Я посмотрел на массивную фотографию на стене, и на ней был изображен Йон Стин, забивающий через себя в ворота Йоргена.
Йон Стин стал скандинавским скаутом «Аякса», открыв, среди прочих, Златана Ибрагимовича. Йорген, я думаю, может сказать, что он нашел меня. Когда он пошел в заднюю части магазина, он сказал, что ему понравилось то, что он во мне увидел, и я должен подписать контракт с «Видовре». Он договорился о встрече с их советом директоров, у которого был готов контракт для меня, и на этом все: я стал игроком команды датского топ-дивизиона. Йорген был бы моим вратарским наставником до конца моей карьеры, и по прекрасному совпадению сейчас он живет в 400 метрах от меня. Когда сборная Дании играет дома, национальная команда базируется поблизости от нас, и он, Йон Стин и я встречаемся, чтобы сходить посмотреть на их тренировку.
У меня сразу же установилась связь с Йоргеном. Он верил в меня с первого дня и тренировал меня именно так, как соответствовало моей индивидуальности: он был оригинальным, нетрадиционным и позитивным в своем мышлении. Я сразу попал в первую команду «Видовре» и в своем дебюте был полон уверенности, совершал сейвы, выходил на прострелы с полной верой в себя. Заголовки газет были примерно такими: «Кто этот парень?»
Моя вторая игра была не так хороша. Матч с «Орхусом» начинался в четыре часа дня, и солнце светило мне прямо в глаза, поэтому я надел кепку. Игрок «Орхуса» навесил, и когда я выбежал навстречу мячу, ветер сорвал кепку с моей головы. Я инстинктивно потянулся к ней. Этой доли секунды было достаточно, чтобы запутать меня. Мяч пролетел мимо меня, мимо ноги, которую я выбросил в последней отчаянной попытке отбить его, и этот маленький дерьмовый нападающий обежал меня и просто закатил его в наши ворота. Стыдобища. Следующая серия заголовков была такой «Кто, ****, этот парень?» Этот маленький дерьмовый нападающий сегодня один из моих лучших друзей: Томми Кристенсен, который играл за «Лестер» и «Портсмут», а в итоге стал моим партнером по «Брондбю».
После того несчастного случая я успокоился и играл все лучше и лучше. Я стал звездой команды. Однако в конце нашего второго сезона мы вылетели во вторую лигу. Мы все работали неполный рабочий день, и на тот момент моя работа в реальном мире заключалась в продаже рекламы для местной газеты. Один из моих клиентов владел небольшим супермаркетом. Он позвонил и попросил меня приехать и встретиться с ним, и когда я приехал, там был еще один парень — член правления «Брондбю». Этот парень сказал: «Мы хотим тебя заполучить, можем что-нибудь придумать?»
Проблема заключалась в том, что всего за неделю до этого я подписал листок бумаги, обещающий, что я останусь в «Видовре». Я мог бы форсировать этот вопрос и проигнорировать его, потому что в моем фактическом контракте был пункт, гласящий, что я могу уйти, если мы вылетим. «Брондбю» представлял собой самую большую возможность — единственная полностью профессиональная команда Дании, занявшая второе место в лиге в том году. Я пошел повидаться с Йоном Стином Ольсеном, который тогда был председателем «Видовре». Я сказал ему, что это большая, очень большая возможность, и я действительно хотел бы ею воспользоваться. Он сказал, что не будет меня останавливать, но он очень разочарован: я дал письменное обещание, и «Видовре» нуждался во мне, чтобы попытаться добиться немедленного возвращения в топ-дивизион. Я кое о чем подумал и отказал «Брондбю». Я должен был сдержать свое слово. Мне хотелось бы думать, что я человек, который всегда его держит.
Возможно, это было еще одно из нескольких решений, которые я принял в своей жизни и которые были немного необычными, но независимый дух сослужил мне хорошую службу. Я вспоминаю, как мне было пятнадцать, когда я начинал в «Гладсаксе-Хиро» и первый год учился в Национальном инновационном образовательном центре. Чтобы попасть туда на уроки, мне нужно было сесть в автобус в 6:56 утра, чтобы успеть на поезд, проехать три остановки и запрыгнуть в другой автобус. Час пути. И час пути назад. А «Гладсаксе-Хиро» был еще в часе пути в другом направлении.
Я тренировался три вечера в неделю и каждый раз оказывался перед выбором — пойти ли мне домой после школы поесть или сразу поехать на тренировку? В клубе была столовая, но у моих родителей не было достаточно денег, чтобы давать мне на перекус, и если я действительно был голоден, единственным способом поесть было вернуться домой. У меня едва хватало времени забежать в дверь, сунуть что-нибудь себе в рот и сразу же убежать обратно. Мне приходилось все продумывать заранее, каждое утро спрашивая себя: «Поеду ли я сегодня домой или сразу из школы отправлюсь на тренировку?» и если последнее, то надо было взять форму.
Все решения и планирование в столь юном возрасте — такой распорядок продолжался до тех пор, пока я не бросил школу в семнадцать лет — способствовали дальнейшей независимости и, возможно, являются причиной того, что я чувствую себя комфортно, когда мне приходится думать самостоятельно перед лицом невзгод. Мне всегда приходилось строить планы и думать. Автобусы домой из Гладсаксе ходили каждые полчаса, и если бы я пропустил его, прошло бы еще полчаса, прежде чем я, наконец, добрался бы домой, чтобы поесть и поспать. Я стал живой энциклопедией расписаний поездок. Я знал время отправления поездов и автобусов из Баллерупа, Гладсаксе, Юллингевея и Ислева. Я мог бы продумать альтернативные поездки на месте, если бы пропустил пересадку, и я по именам знал всех водителей автобусов. Была одна пересадка, где, если бы мне удалось убедить водителя прибавить скорость на последнем участке, я мог бы выпрыгнуть на остановке и добежать до другой, чтобы сесть на следующий автобус, что экономило мне полчаса. Каждый второй раз я добивался успеха; в других случаях мне приходилось идти пешком пятнадцать минут до другой остановки.
Моя семья заботилась обо мне, но предоставила самому во всем разбираться. К середине подросткового возраста я жил совершенно независимой от своих родителей и сестер жизнью: принимал собственные решения, в дни футбольных тренировок уходил из дома до семи утра и возвращался в одиннадцать вечера, по выходным очень часто ночевал у друзей. Опять же, по современным стандартам это может показаться резким, но именно такой была жизнь многих молодых людей моего поколения — никаких мобильных телефонов, уж точно никакой чрезмерной родительской опеки, бо́льшая независимость и принятие ответственности. Эти последние качества являются мощным ресурсом в профессиональной футбольной карьере, и одна из задач в сегодняшней игре — развить их у молодых игроков, выросших в другом обществе.
Я был рад, что сдержал свое слово, данное «Видовре». Мы сразу же добились повышения, и я стал Игроком года. Я не могу избавиться от чувства, что пропустил чемпионат мира 1986 года из-за своего решения — к тому времени я был в поле зрения национальной сборной, но не получил бы вызов из команды второго датского дивизиона. Однако я покинул «Видовре» в хороших отношениях, и для меня это важно. В марте 1986 года, когда начиналась моя последняя кампания там, я подписал предварительный контракт с «Брондбю» на следующий сезон, а 5 ноября 1986 года родился Каспер.
В тот же день «Брондбю» выбил берлинское «Динамо» и вышел в 1/4 финала Кубка чемпионов: теперь я знал, что моей первой игрой за них будет четвертьфинал в величайшем из клубных турниров в марте.
1 января 1987 года я официально присоединился к «Брондбю»: наконец-то стал отцом и профессиональным футболистом в двадцать три года.
***
Приглашаю вас в свой телеграм-канал, где только переводы книг о футболе и спорте.
