24 мин.

Лев Нетто о восстании в Норильлаге. Ко Дню памяти жертв политических репрессий

Старший брат Игоря Нетто Лев Александрович был одним из лидеров восстания в Норильлаге. Его не стало 13 сентября 2017 года в возрасте 92 лет. Остались его бесценные воспоминания.

Лев Нетто был одним из лидеров первый в СССР политической партии после КПСС. В лагере в 1949 году он стоял у истоков "Демократической партии России". Попал в ГУЛАГ он по причине плена во время войны и того, что его освобождали американские войска. 

"Этот «концерт» длился около двух месяцев. Я уже готов был подписать все, что угодно. Но недели на две меня оставили в покое. Появился новый следователь — капитан Дроздов. Он доходчиво разъяснил, что выход отсюда у меня только один — тюрьма или лагерь, и предложил подписать новую легенду: будто я предал наш отряд, убил командира и тому подобное. «А не подпишешь, вызовем сюда твоих отца и мать, пусть полюбуются на изменника Родины!» — пригрозил он. Очередная встреча с капитаном закончилась тем, что я согласился поставить свою подпись под любой версией обвинения, лишь бы не трогали моих стариков. Заседание «тройки» было кратким. Присутствовавший на этом спектакле капитан Дроздов не спускал с меня глаз. Вскоре в моем деле появилась запись, что 22 мая 1948 года военный трибунал воинской части 70465 по статье 54-1 «б» УК УССР «наградил» меня 25 годами лишения свободы плюс 5 годами поражения в правах. В тюрьме г. Ровно я написал кассационную жалобу и через два месяца, как положено по закону, получил ответ. С меня сняли все обвинения, кроме одного — в лагере для военнопленных якобы я выдавал немцам своих друзей, готовившихся к побегу. Приговор оставили в силе, и никаких смягчающих обстоятельств". 

Как он вступал в "Демократическую партию России". Кстати, в этой же партии состоял Андрей Петрович Старостин, с которым Нетто познакомился как раз в Норильске. 

"Незаметно начал свой бег 1949 год. В один из майских дней мы беседовали со Смирновым у барака на солнцепеке, и Федор мне открылся: в стране существует подпольная политическая организация, цель которой освобождение России от коммунистического гнета, смена власти. Только мирным путем, методами ненасилия — словом, убеждением. Ячейка организации была и у нас за колючей проволокой. Мне было предложено вступить в члены подпольной Демократической партии России (ДПР). И я с радостью согласился, как будто ждал этого давным-давно. Дни и месяцы раздумий о том, что делать, привели к однозначному выводу: надо быть в единстве с друзьями, которые рядом. Федор Смирнов на следующий день сам принял меня в члены ДПР. На небольшом листке бумаги была написана клятва, которую я тихо прочел вслух и подписал. Потом сделал на руке небольшую ранку и скрепил клятву кровью, а Смирнов этот листок у меня на глазах сжег. Он же дал мне партийную кличку Налим, назвал и свой псевдоним — Чайка. Через него я получал впоследствии все партийные поручения. Первое — переписывать для распространения письма-листовки. В них Александр Гусев и Александр Мамонтов излагали свои взгляды на китайские события 1949 года, приход к власти Мао Цзэдуна. По каким адресам рассылались эти письма, кто и как их передавал за зону — этого я не знал. У нас было не принято задавать лишние вопросы".

Далее три главы воспоминаний Льва Нетто о восстании в Норильлаге, опубликованные в серии книг "О времени, о Норильске, о себе..." Красноярским обществом "Мемориал".

«Черт умер!»

5 марта 1953 года началось необычно — с плохо скрываемой радостью мы передавали друг другу главную новость: «Черт умер!» Лица заключенных как-то просветлели. Видно было, что теперь их будоражат иные мысли, чем вчера. Мы гадали о ближайшем будущем страны и, конечно, о возможности нашего возвращения домой. У многих трагедия жизни связывалась с именем тирана, которого теперь не стало.

Конечно, открыто проявлять свою радость мало кто решался, только два грузина в нашей бригаде то и дело изображали что-то вроде лезгинки. Но радостное возбуждение, которое охватило заключенных в первые дни после смерти Сталина, скоро сменилось тревогой. Амнистия не коснулась политузников. Мы почувствовали, что нас ожидают новые испытания: МГБ проявило стремление ужесточить режим лагерей для политзаключенных. Ведь наследники Сталина мало чем от него отличались — Берия, Молотов, Каганович, Маленков тоже подписывали расстрельные списки. А весной 1953 года они санкционировали необузданный произвол в особых лагерях. Конвоирам и охране на вышках даже давали отпуск за совершенно беспричинную жестокость: автоматные очереди то и дело уносили жизни заключенных, причем во всех лаготделениях. В Горлаге начался самый настоящий разгул террора.

Это было время провокаций, попыток поссорить национальные группы — в лагере их было много: кавказцев с казаками, русских с украинцами и так далее. Откуда-то появились сомнительные личности, которые с таинственным видом нашептывали, что от верных людей слышали и точно знают о якобы готовящихся актах неповиновения лагерной администрации. В бараках усиленного режима все чаще возникали стычки с участием уголовников. Все это создавало атмосферу крайней психологической напряженности, в которой призыв к бунту мог разжечь не искру костра, а по-настоящему большое пламя: настолько все уже были ожесточены, так наболело у всех. Провокации общими усилиями подпольных центров все же удавалось пресечь. Мы понимали: когда толпа никем не организована, она может пойти в любом направлении — самом глупом, непредсказуемом, безрассудном.

25 мая 1953 года я встретил, как обычно, за токарным станком в производственной зоне Горстроя. Работу прервали неожиданные гудки котельной. Мы уже привыкли к тому, что прерывистый гудок служил сигналом об окончании трудового дня. Но тут звучали необычные, длинные и непрерывные, гудки, к тому же совсем не вовремя: до конца рабочей смены было еще далеко. Гудок настойчиво звал куда-то, и я выбежал на улицу, чтобы через другую дверь попасть в инструменталку, где находился Смирнов. Его не было на рабочем месте. Я пробежал по территории, наконец увидел, что идет Федор и с ним целая группа заключенных. Я быстро его спросил: «Что случилось? Как действовать дальше?» Смирнов ответил, что в жилой зоне 5-го лаготделения была очередная провокация — стрельба без причины и есть жертвы. Поэтому принято решение остановить работу.

«Необходимо всем собраться в этом недостроенном здании, ждать указаний, держать связь», — приказал Федор. Здание стояло уже под крышей, с готовыми окнами, только в эксплуатацию его еще не сдали. Видимо, такие же команды последовали и по бригадам на других объектах, потому что очень скоро в помещении сосредоточились заключенные из 4-го и 5-го лаготделений — все, кто в тот день работал в производственной зоне Горстроя. И уже тут мы узнали подробности о том, что в пятой зоне сержант-охранник очередью из автомата ранил отдыхавших после смены семерых заключенных, один из них (Петр Климчук) умер от ран. А накануне другой охранник убил заключенного при этапировании из четвертой зоны в пятую.

Не помню, кто именно выступал, но на этом собрании впервые я обратил внимание на Евгения Грицяка, украинца из карагандинского этапа: как-то сразу, с первых минут восстания, он действовал очень активно ради того, чтобы все прекратили работу и собрались вместе. Он сразу показал себя отличным организатором. Пока другие, негодуя в душе, обдумывали ситуацию, он проявил инициативу, чтобы заявить протест по поводу очередного злодейства охраны, расстрела товарищей в пятой зоне: «Сколько можно терпеть, хватит, работу прекращаем!» Нет, он не организовывал восстание или забастовку, но вот эту вспыхнувшую искру протеста, которая появилась, тут же начал распространять, стал ее носителем, не давал ей погаснуть и поддерживал в душах огонь. Поэтому я про себя назвал его «факелоносцем восстания». Такие, как он, были в каждой зоне. Их призывы зажигали сердца людей, которые давно этого ждали. У них внутри тоже давно уже все кипело. Эти ребята открыто взяли на себя ответственность за судьбу товарищей, «бросили перчатку» в лицо власти хотя бы в виде смелых просьб и мирных претензий. Не думая о том, что их ожидает, они скандировали лозунг: «Свобода или смерть!»

Так на моих глазах началась забастовка политзаключенных особого Горного лагеря в Норильске в мае 1953 года. Митинг добавил уверенности в правоте наших действий. А решение остаться в оцеплении, не возвращаться в жилую зону мы встретили прямо-таки на ура. Пока мы здесь, вывести из лагеря на работу другую смену невозможно.

Восстание душ

После нескольких дней переговоров с лагерной администрацией было все же принято ее предложение о нашем возвращении в жилую зону, чтобы всем заключенным вместе встретиться с московской комиссией. В лагере тем временем жизнь организовывалась силами самих узников. В ожидании московской комиссии многие самостоятельно проявили инициативу: составляли листовки, обращения к товарищам, писали призывы в прозе и стихах. Это были самодельные листы с разъяснениями, что нам нужно держаться вместе, потому что уже хватит терпеть это насилие: многие из нас не знали, за что сидят, нас оклеветали и превратили в рабов, а в последнее время вообще стали стрелять, как какую-то дичь. Благодаря этим листовкам, картинкам нашей жизни, воззваниям люди становились явными сторонниками забастовки. Общая атмосфера в зоне в те дни была приподнятой, исчезли уныние и апатия, не было даже страха перед будущим.

Заключенные сразу же организовали собственную внутреннюю охрану по периметру зоны. Это было необходимо для ведения внешнего наблюдения и, конечно, для пресечения попыток каких-либо бесчинств в лагере. Мы патрулировали выделенный нам участок с северной стороны. Николай Шибенков, Михаил Резников, Борис Суворов отвечали за посменное дежурство. Каждый старший смены подобрал себе надежных ребят, с кем вместе работал, дружил, кому доверял. Дежурство поручалось не только подпольщикам, но и тем, кто даже не подозревал о существовании нашей партии.

Принципиальные решения, касающиеся всех, принимались на встречах представителей подпольных русского, украинского, литовского центров с участием других национальностей. Восточные украинцы, белорусы, российские немцы объединялись и действовали через русский центр. А западные украинцы и литовцы создали свои организации, у них там народу было побольше. Все новости и принятые решения распространялись потом по цепочке. Обычно совещания проходили в помещении медсанчасти, где у нас работали верные люди — Карл Карлович Денцель, Петр Михайлович Сериков и другие. Федор Смирнов тоже нередко приходил в центр, и я его всегда сопровождал. Моя задача состояла в том, чтобы замечать, нет ли хвоста, осуществлять наблюдение за входом и выходом людей. Случалось подключаться и к стихийно возникавшим конфликтам. Как-то зашли в медсанчасть западные украинцы и, увидев в комнате за письменным столом какую-то группу (Чабуа Амирэджиби, Роман Брахтман, Макс Минц и другие писали воззвание к заключенным), отнеслись к малознакомым людям с подозрением. Мне поневоле пришлось вмешаться, несмотря на строгий приказ Смирнова никуда не лезть и не светиться. Но у меня оказались знакомые в обеих группах, и я объяснил им, что тут все свои.

Смирнов сообщил, что в зоне создан забастовочный комитет, от нас в него вошел Володя Недоростков. Я не понял тогда, от нашей партии или от русских? Комитет был интернациональным. Увидел их всех за столом переговоров с московской комиссией, которая приехала к нам 6 июня. Ожидание первой встречи нашего забастовочного комитета с московской комиссией было очень напряженным.

Круглые сутки светило июньское солнце, поэтому мне трудно сказать, вечер это был или день. Хорошо помню, как метрах в пятидесяти от вахты поставили большой стол, накрыли его какой-то материей, кажется красной. К той стороне, что была ближе к вахте, подошли генералы, полковники и другие офицеры. А на другой стороне наши ребята сели, почти все мне знакомые. Грицяка я уже знал, Недоросткова тоже, Ивана Кляченко, верного ленинца из бывших партийных работников, с Григорием Климовичем, поэтом-белорусом, тоже знал. Климович подошел к столу, когда все уже расселись. Было четко слышно, как большой начальник из Москвы громко заявил заключенным, что его прислал в Норильск лично Лаврентий Павлович, чтобы разобраться, что здесь происходит. Не иначе это событие века! Забастовочный комитет предъявил насущные требования заключенных. Они были спокойно приняты. Комиссия разрешила снять с бараков решетки и замки, а с одежды — номера, разрешила переписку без прежних ограничений и даже свидания с родными. Заявила об упорядочении рабочего дня и предоставлении выходных, пообещала, что инвалидов вывезут на материк, а остальные наши просьбы рассмотрят в Москве.

Комиссии люди поверили и вышли опять на свои производственные участки. Но было сомнение: прочны ли все эти изменения в лагерной жизни, насколько они долговременны? Из различных источников мы знали, что кадры в лагерной администрации остались прежние, а генералов Семенова и Царева просто поменяли местами. Неужели и практика поддержания режима вернется вновь после очередного призыва к повышению бдительности? Что делать?

Старые, видавшие виды лагерники убежденно доказывали, что уже сделано очень многое. ГУЛАГ еще не знал такого примера единства, такой организованной сплоченности. Надо теперь показать власти, что наши требования действительно мирные, что мы готовы трудиться. Одним из сторонников такого подхода был Иван Кляченко. Смирнов называл его прозревшим ленинцем, ценил логичность его рассуждений, но с выводами не соглашался. Но была и другая крайность — отчаянные парни, которые не хотели мириться с выходом на работу, выдвигали идею вооруженного выступления. Лозунг забастовки «Свобода или смерть!» они восприняли по-своему: лучше смерть в борьбе, чем рабский труд. Таких было относительно немного, но их приходилось постоянно вразумлять. Тон задавали заключенные Жиленко и Касьянов.

Приходили они и к нам, в мастерскую Горстроя. Их решительные речи, рассуждения о возможных успехах «боевых действий» заключенных, безусловно, вселяли бодрость. Но дисциплина, сложившаяся не за один день, не позволяла терять разума.

В дни перемирия с администрацией холодное оружие в мастерской больше не изготовляли, но отдельные заказы выполняли. Так, Федор Смирнов попросил сделать для Володи Недоросткова небольшой кинжал. В жилую зону проносить его пришлось мне. На вахте в это время досмотр проводился чисто формально, так что сложностей не возникло.

Перемирие длилось недолго. И вновь забастовка началась в 5-м лаготделении. Поначалу отправка небольшого этапа из этой зоны в другую не вызвала беспокойства привычным явлением, так как это было в лагерных условиях. Но бдительность заключенных помогла установить, что из этапа посреди тундры выдернули группу активистов и увели в неизвестном направлении. А ведь московская комиссия заверяла, что никаких преследований за участие в забастовке не будет. Значит, договоренность нарушена? Мирное время закончилось.

В этот день опять наша смена работала на горстроевской площадке. И снова возник вопрос: что делать? Возвращаться в жилую зону или остаться в производственной? Логика подсказывала, что надо уходить, чтобы всем быть вместе. Но наши горячие головы (Жиленко, Касьянов и др.) даже слышать об этом не хотели. Эти отчаянные ребята готовы были лезть на проволоку: «Лучше примем смерть, чем станем опять рабами, ведь ясно, что нас ожидает!» С ними велись и одиночные, и групповые беседы. Бесполезно. Смирнов принял решение вклинить в эту группу «героев» наших ребят, которые заставят их изменить свою точку зрения. Федор спросил меня: «Кого можешь выделить?» Из своей цепочки я предложил Бориса Суворова и Николая Шибенкова. Оба хорошо знали Славку Жиленко по горячим спорам в нашей мастерской.

Потом еще пять-шесть ребят было вброшено в группу, они «героям» сказали: «Или вы идете в лагерь, или одни тут останетесь и ни на какую проволоку не полезете!» После нашего общего возвращения в зону вскоре прибыла и «ударная» группа. Прежнего пыла в ее речах уже не ощущалось.

Возникшее чувство недоверия к московской комиссии слилось с тревогой ожидания: что будет дальше? Русский и украинский подпольные центры вместе разъясняли массе заключенных сложившуюся обстановку. Я присутствовал на одном из таких митингов перед клубом. Выступали члены забастовочного комитета. Вдруг раздался чей-то громкий возглас: «Стреляют!» Вся площадь инстинктивно пригнулась. Люди, стоявшие перед клубом, попадали на землю, повалились друг на друга. Но тут же стали вскакивать и оглядываться с недоумением. Хорошо было видно, что и солдаты охраны (это было рядом с запреткой) беспорядочно забегали, не понимая, что случилось. То ли крик «Стреляют!» был злой шуткой, то ли кому-то пулемет на вышке показался и вправду готовым открыть огонь. К чести ребят из комитета, они не растерялись и митинг довели до конца.

Провокации являлись обычным методом воздействия лагерной администрации на заключенных. В дни забастовки делалось все, чтобы вызвать раскол в наших рядах и бегство слабонервных из зоны. При непосредственном общении офицеров с группами заключенных звучали угрозы и призывы выходить за вахту. По местной радиосети шла постоянная трансляция обращений работников администрации и выступления беглецов-заключенных из лагерной обслуги, которые кричали: «Выходите из зоны, в вас не будут стрелять!»

Хорошо, что разные люди были среди вольных, даже среди солдат охраны. Помню, еще до забастовки я как-то видел один раз: подошли к вышке трое военных, вниз спустился солдат, который стоял на вахте, и эти трое увели его, уже без оружия, как арестованного. Не знаю, что случилось, может, он заключенным записку бросил или поговорил с кем-то, а с соседней вышки это заметили. За связь с заключенными карали строго. Но я точно знаю, что у Федора Смирнова связь с волей была через офицеров, то ли непосредственная, то ли по какой-то цепочке. И это тоже доказывает, что вольнонаемные были неоднородной массой и многие нам старались помочь, хотя бы передать информацию.

В производственной зоне Горстроя Смирнов получил сообщение, что московская комиссия готовит силовое воздействие на заключенных, чтобы прекратить «волынку» — так МГБ называло нашу забастовку. Чего именно ждать, где и когда, было неясно. Члены забастовочного комитета чувствовали, что ответственный момент приближается. В последних числах июня стало известно, что в 5-м лаготделении попытка силового подавления забастовки с привлечением пожарных машин и офицерского корпуса была предпринята, но провалилась. Внутренняя охрана лагеря успешно отбила атаку.

Но наступило 1 июля 1953 года, и пятой зоне пришлось принять на себя новый жестокий удар — даже у нас в лагере были слышны автоматные и пулеметные очереди оттуда. Людей охватило беспокойство. Стало ясно, что силовое воздействие проявилось в самой жестокой форме, что система и не мыслила сдавать позиции, а лишь меняла методы насилия и террора.

Уже 2 июля Федор Смирнов сказал, что с одной из охранных вышек бросили в сторону ребят из нашей внутренней охраны небольшой камень с запиской: «В пятой зоне много убитых и раненых». Мы не гадали, что это: провокационный шаг или акт сочувственного предупреждения. Мы приняли это как послание друга.

Ночи, как таковой, не было: летом заполярная ночь светла, как день. Большинству из нас было не до сна. Ждали, что предстоит резкое изменение ситуации: вчера расстреливали людей из 5-го лаготделения, а что будет с нами? В такой напряженной обстановке мы невольно старались держаться ближе друг к другу. Собирались мы все вместе на втором этаже барака, в отсеке, где жили ребята из нашей мастерской, и, что удивительно, — дружно, с душой, вполголоса пели свои любимые песни. Казалось бы, с чего? Не от радости и не от воспоминаний, а в преддверии грозных событий, возможных жизненных изменений душа хотела слиться с другими, как-то выразить себя, высказаться в песне. Тогда впервые в лагере я увидел, что русские поют. До этого в течение предыдущих лет не помню, чтобы такое было. Обычно, собираясь группами, беседовали, вспоминали что-то, спорили. Пели свои песни только украинцы и литовцы, всегда и всюду, где бы ни оказались. А тут и россиянам захотелось вспомнить песни «Ревела буря...», «Раскинулось море широко...», «Стенька Разин» и другие всем известные народные песни. Наверное, это было естественное стремление людей скрепить связавшую нас дружбу, может, протянуть общую нить сквозь поколения и времена. Мы все уже хорошо знали друг друга и понимали, что впереди нас ждут новые испытания лагерной жизнью и, конечно, новые пути-дороги. Моя записная книжка, как и у других ребят, пополнилась адресами родственников, через которых можно было бы найти друг друга.

С Федором Смирновым встречи были практически каждый час. В предыдущие несколько дней он чаще обычного выходил на связь с членами подпольного центра. Держался спокойно, уверенно, — видимо, ясно понимал, как следует дальше поступать.

И вот по нашей внутренней цепочке поступила команда быть готовыми покинуть лагерь. Забастовочный комитет активно настраивал людей на окончание забастовки: «Надежды на милость властей уже не может быть. Как только прозвучит их ультиматум, все моментально выходим из зоны». При создавшейся обстановке это был самый разумный выход.

После восстания. Мы стали иными

Когда начальство объявило ультиматум, предложив выходить с вещами на вахту, 4-е лаготделение вновь отличилось своей организованностью. Из всех бараков, собрав пожитки, заключенные дружно двинулись навстречу администрации.

На вахте отсчитывали сотни и отводили в тундру. Каждую сотню фильтровали однотипно. Начальство указывало, кому куда следует двигаться, причем быстро. Если вправо или влево, то на пути к новому конвою стояли лагерные подонки и остервенело пускали в ход палки, железные прутья и отработанные кулачные приемы. Если указывалось идти в лагерь, то можно было спокойно проходить через знакомые ворота даже без шмона. Мне был указан такой путь. Я быстро добрался до своего места на нарах, прилег, осмотрелся. Из наших ребят увидел только Сашу Анохина, Михаила Резникова, эстонца Аарну. Но уже через полчаса в барак заглянул наш нарядчик Гриша и вызвал меня:

— Нетто, ты здесь? Бери вещи, пойдем.

По пути к вахте дружелюбно спросил:

— Ты кому насолил? Почему велели тебя вывести из зоны?

— Понятия не имею, — ответил я.

Гриша, большой болельщик футбола, сочувственно посоветовал:

— Ладно. Как только перейдешь линию ворот, сразу беги к ближайшей группе под конвоем, иначе могут сильно побить. Давай!

Спасибо Грише. Меня миновала участь многих наших ребят.

На следующий день наш этап, человек около трехсот, прибыл на «Надежду». Стоял солнечный день. Для обыска приказали раздеться догола, вещи положить перед собой у ног, руки заложить за голову. К счастью, шмон был не слишком усердный. Дело в том, что я держал в кулаке программу Демократической партии России и опасался, как бы ее не обнаружили. Краткая программа ДПР была написана на тонкой бумаге и сложена гармошкой, потому она и не привлекла внимания солдата. Я готов был съесть ее, если бы меня заставили открыть ладонь. Но все обошлось.

В августе, когда я оказался уже на «Купце» и встретил здесь много знакомых ребят, в том числе Федора Смирнова, то при рукопожатии передал ему экземпляр нашей партийной программы. Федор сразу понял, что за сюрприз я вложил ему в руку, даже слегка оторопел, но тут же одобрительно произнес: «Ты настоящий Налим! Пойду к старику Дикареву и покажу».

Жизнью на «Купце» управляли сами заключенные, в том числе и выходом на работу. Примерно в двух километрах от зоны строили двухэтажные кирпичные здания. Федор мне сказал: «Будешь бригадиром». Я взмолился: «Никогда не пробовал...» «Так надо!» — коротко прозвучало в ответ. Пришлось заниматься оформлением нарядов, следить за соблюдением порядка. В бригаде было человек 60-70. Конвоиры — один впереди, двое позади колонны — позволяли идти неспешным шагом, не соблюдая строгого построения по пятеркам. В жилой зоне после работы каждый занимался своими делами. Ясно было, что «Купец» — это промежуточное звено общей сложной фильтрации политзаключенных — участников норильского восстания, что впереди будут еще этапы.

В ноябре нашу небольшую колонну направили в незнакомую зону ИТЛ, где были отгорожены три барака и медпункт. Мы с Федором попали туда вместе и встретились с Петром Зиновьевичем Дикаревым, которого отправили на этап раньше нас. А в медпункте хозяином оказался Карл Карлович Денцель, российский немец, хирург, еще недавно работавший в медсанчасти нашего, 4-го лаготделения Горлага. Собирались вечерами у него пять-шесть человек, в этом кругу Петр Зиновьевич Дикарев вспоминал дни своей жизни, пел с большой душой: «По диким пустыням Китая, с тоской в наболевшей груди...» Рассказывал о том, как покидала Родину Белая гвардия...

Новый, 1954 год я встретил в лаготделении «Западный». Раньше там находился большой лагерь ИТЛ, а теперь собрали нас из всех мужских зон Горлага. Здесь уже подробно мы пересказывали друг другу летние события, анализировали ход и методы подавления этой вспышки неповиновения режиму, какие свойственны обычно при вооруженном восстании. Вспоминали о жертвах расстрела в 5-м лаготделении. Сценарий подавления протеста силой должен был повториться и в 4-м, но законопослушные заключенные успели покинуть зону и начальство осталось с носом. Можно предположить, что генералы решили не допустить повторения подобного в 3-м (каторжанском) лаготделении. Там тоже пролилась кровь, автоматы и пулеметы стреляли по безоружным людям 4 августа 1953 года.

Да, это было восстание. Но не вооруженное восстание, продуманное, подготовленное, имеющее целью свержение, захват власти. И не бунт невольников, жаждущих получить хотя бы кратковременную свободу, надышаться этой волей, погулять. И неспонтанное выступление, спровоцированное как ответ на жестокое угнетение человеческой личности. В Горлаге с 25 мая по 4 августа 1953 года было восстание человеческих душ. Заполярный Норильск объединил тех, кто вобрал в себя боль и страдания предыдущих лет — от октябрьского переворота до расцвета авторитаризма на землях СССР, кто прошел горнило Великой Отечественной войны, кто осознал великую силу солидарности и понял, что единение, сплоченность — это самое мощное и надежное оружие в борьбе за свободу.

Новая зона — «Западная» — стала демократической республикой, рожденной восстанием. Здесь уже был нормальный рабочий день, вокруг зоны не устанавливались усиленные огневые точки, никто не ждал высоких комиссий для решения наших проблем.

На «Западной» столько собралось своих ребят! Трудно всех и перечислить. Начальником колонны, то есть администратором от заключенных, стал Тихон Петров. Клубом заведовал Владимир Иванович Венгеров. Пищеблоком управлял Петр Сериков, баней — Николай Абраменко. Я тоже состоял в обслуге лагеря — доставлял в зону продукты.

Ветерок грядущей свободы сделал лица узников светлей. Ребята из Западной Украины пели свои любимые, задушевные песни, мечтая о возвращении домой. Художественная самодеятельность в клубе стала потребностью, а неподконтрольной «воспитательной работой» с обязательным присутствием лагерной администрации. Здесь ставили спектакли по своему усмотрению. Тихон Петров, в прошлом артист цирка, организовал кружок спортивной акробатики. Сам обычно был нижним и держал на себе четыре-пять человек. Я должен был подниматься на самый верх пирамиды. Но все обходилось благополучно — ни разу не падал!

Инициатором бесед о построении общества будущего, как правило, являлся Владимир Иванович Венгеров. Он рассуждал о том, что Россию ожидает третий путь развития, поскольку ни капитализм, ни социализм с переходом к коммунизму не соответствуют обществу, основой которого является народовластие.

Из верных ленинцев на «Западной» никого не оказалось. С них, как позднее выяснилось, практически началось массовое освобождение людей, отбывавших срок по 58-й статье, когда в Норильске стала работать комиссия по пересмотру дел политзаключенных. Наш мастер Петрович — бывший комбриг Василий Петрович Бархонов — в начале 1954 года, после 17 лет лагерей, вернулся в родной Ленинград. Освобождались с реабилитацией и другие старые лагерники. Их возвращению в родные края способствовали бурные события 1953 года, хотя они в них и не участвовали.

Лагерным центром подпольной Демократической партии России было принято решение изложить письменно не только устав, но и «Программу действий», как нам конкретно реализовать теорию, как построить тактику и стратегию, каким путем идти дальше.

Наша ячейка не только уцелела, но и выросла. Членами ДПР в моей цепочке стали давние друзья Александр Анохин и Борис Суворов, москвич Виктор Тараскин, украинец Михаил Бережанский, белорус Глицевич, эстонец Нурк, российские немцы Герберт Филяуэр и Мартин Нойбауэр. Все они зачитывали клятву и скрепляли ее своей кровью, как предусматривал ритуал вступления. Петров и Сериков приняли в члены ДПР таких активных ребят, как литовец Нос (так его между собой звали, фамилию не могу вспомнить), латыш Ян, немцы Герман Калюза и Роот, которые образовали свои цепочки. Требования конспирации продолжали строго соблюдаться.

Мне памятна одна из общих встреч, где собрались человек пятьдесят. Это были не только члены партии, но и просто надежные ребята, хорошие знакомые: Николай Абраменко, Роман Брахтман, Ганс Утсал и др. Мы исполняли в полный голос любимые песни, декламировали стихи. Кто-то читал собственные сочинения, а кто-то Пушкина, только немного переделав на иной лад:

Во глубине норильских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье...

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья!

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках большевизма

Напишут наши имена...

Зашли к нам в гости даже два надзирателя, поинтересовались: «По какому поводу собрались?» — «Отмечаем день рождения!» Это было 1 апреля 1954 года — мой день рождения. Налили надзирателям даже по кружке браги (ее приготовили наши немцы), и те, довольные, ушли восвояси. Тоже поняли, что «республика заключенных» живет уже по иным законам.