«Я не понимаю, как русский вратарь Третьяк попал в Зал хоккейной славы». Двадцатая глава автобиографии Эспозито
После того, как я завершил карьеру, мне позвонил Крэйг Патрик и спросил, не хочу ли я стать его помощником. «Будешь на тренировки ходить и кататься с ребятами», – сказал он. Я согласился.
Во время матчей мы с Крэйгом были друг за друга. Он тихо вел себя на скамейке, а я – совсем наоборот. Мне нравилось кричать на судей. Это помогало проникнуться игрой.
Но Крэйг постоянно твердил:
– Фил, потише. Не надо на них кричать. Я не хочу, чтобы мои помощники кричали на судей. Это настраивает их против нас.– Я не согласен. Если на них кричать и указывать на ошибки, они потом два раза подумают, прежде чем свистнуть, – ответил я.– Нельзя с ними разговаривать. Не надо этого делать.– Хорошо.
Как-то днем я сидел у себя дома в кресле, и смотрел телевизор. Донна куда-то вышла – то ли на велосипеде проехаться, то ли с собаками погулять – и я сидел дома один. Мне ничего не хотелось делать. Наверное, у меня была депрессия. Я знал, что у меня не получится быть помощником главного тренера. И Крэйг это тоже знал. В чем прикол, если даже на судей кричать нельзя было?
Я был несчастен. Я был слишком близок к хоккеистам. Я еще совсем недавно играл вместе с ними. Через несколько дней я сказал Крэйгу: «Ничего не получится. Я не могу так работать. На каждой игре мне кажется, что я могу выйти на лед, но я понимаю, что лучше этого не делать, потому что у меня ничего не получится. Так что лучше мне вообще уйти». Он согласился. Но зарплату я все равно получал. «Рейнджерс» платили мне до конца сезона.
До конца жизни мне придется обходиться матчами ветеранов. Первый такой матч я провел в Стэмфорде, штат Коннектикут на арене Дороти Хэмилл. Там играли Горди Хоу, Бобби Халл и я. Горди было 52, Халлу – 42. Мы играли против студенческой команды, там были молодые ребята с неплохим катанием: 20-30-летние адвокаты и биржевые брокеры. Не, реально, они носились по льду, как угорелые. Мы с Горди сидели на скамейке, и он проворчал:
– Ничего себе они летают.– И не говори. Что-то они прям как-то по-серьезному играть-то начинают, мать их, – ответил я.– Да, ты прав. Надо поговорить с ними.
Мы с Горди вышли на лед, и он сказал одному молодому парню:
– Сынок, ты давай-ка полегче. Притормози. Не позорь нас, стариков.– А что такое, дедуль? Не успеваешь? – поинтересовался парень.
Судья ввел шайбу в игру, я отпасовал на Бобби, и увидел краем глаза, как Горди мутузит парня, который его дразнил. Бам! Хрясь! Бум! Бабах! Парень упал и застонал:
– Господи, боже!– Вставай, слюнтяй е**ный! Вставай, тебе говорят! Не так уж сильно я тебе врезал, – сказал Горди. Я подъехал к нему и спросил:– Что произошло?– Да я ему клюшкой по яйцам засадил.– Ты шутишь что ли?– Нисколько. Пускай теперь попробует поноситься.
Потом Горди подъехал к их скамейке и спросил:
– Кто-нибудь еще тут хочет меня выставить дураком?
Он несколько раз повторил свой вопрос, чтобы до всех точно дошло. Никто и слова не сказал.
– Горди, ты е**ный псих, – сказал я.– Я никому не позволю себя опозорить. Я этого не допущу.
Обожаю Горди. Он был крутым сукиным сыном.
–-
Через два месяца после того, как я оставил должность помощника главного тренера «Рейнджерс», Сонни Уэрблин и один из представителей «Мэдисон Сквер Гарден» по имени Джек Крумпе спросили, не интересует ли меня работа на телевидении. Я ответил, что мне это интересно, но сразу уточнил, что не хочу отбирать работу у ветерана комментаторского цеха Билла Чэдвика. Это было не в моем духе.
Билл Чэдвик носил прозвище «Большой Свисток», потому что раньше был судьей. Он работал на телевидении уже тысячу лет. Джек сказал, что Билл собирается выходить на пенсию, и его заменят в любом случае – соглашусь я или нет.
«Ну что же, в таком случае я согласен», – ответил я. Я решил, что будет весело. Думал, что справлюсь. Будучи игроком, я уже работал приглашенным комментатором на NBC во время плей-офф, комментировал финал Кубка Стэнли. Так что вполне представлял, во что ввязываюсь.
В августе 1982 года я подписал четырехлетний контракт на 200 тысяч долларов в год и стал комментировать матчи «Рейнджерс». В первом сезоне работал в паре с Джимми Гордоном. Джим и Билл Чэдвик очень дружили. Я был уверен, что Джимми считал, что это я подсидел Чэдвика. Так что надо было что-то срочно предпринимать, пока он меня не возненавидел. Перед своим первым эфиром я сказал ему: «Слушай, Джимми, ты здесь начальник. Ты «гоняешь шайбу». А я просто эксперт. Я не хочу перебегать тебе дорогу. Если я все-таки это сделаю, то заранее прошу за это прощения. Веди меня. Ты задаешь тон эфиру, ты задаешь темп. Если хочешь, чтобы я что-то говорил – дай команду. Ты здесь главный».
Я понимал, что это необходимо было сделать. Потому что если не поладишь со своим комментатором, то начнутся проблемы. Вы посмотрите на Говарда Коселла и остальных ребят в Monday Night Football. В начале передачи они все ладят, но потом на сцену вылезает их эго. И из-за этого страдает эфир.
У нас с Джимми с самого начала все было отлично. Думаю, одной из причин, по которой его уволили в конце сезона, был тот факт, что он свихнулся на профсоюзных делах. Как-то раз я пришел пораньше перед игрой, зашел в нашу комментаторскую и стал готовиться к эфиру. Было очень темно, и я включил свет. Тут же из угла раздался бас:
– Что ты делаешь? Нельзя этого делать.– А что такое? Что я такого сделал?– Ты включил свет, – сказал Джимми.– И что?– Тебе нельзя свет включать. Это моя работа.– Че ты пиз**шь? Ну включил – и включил.– Это против правил профсоюза.– Да иди ты нахуй!
И я нажал выключатель туда-сюда раз пятьдесят, наверное.
Он пожаловался на меня в профсоюз, и они стали угрожать забастовкой. Сонни Уэрблин сказал мне, что если я не извинюсь, эфира не будет. И все из-за того, что я в комментаторской свет включил. В общем, я извинился перед игрой, и мы вышли в эфир. Джимми Гордон сказал:
– Фил, ты был не прав. Не стоило этого делать.– Ой, да будет тебе, Джим. Я же пошутил, – ответил я.
Только это были не шутки. Джимми и электрики на меня очень сильно надулись.
После матчей Джимми обычно шел своей дорогой, а я – своей. Он мог пропустить стаканчик-другой, а потом всегда поднимался к себе в номер и читал. Я же привык после матчей ходить в бар с игроками и бухтеть там про игру, но теперь мне это было недоступно, потому что игроки считали комментаторов частью прессы. Так что на выездах мне было очень одиноко.
В следующем сезоне Джимми заменил Сэм Розен, и вот с ним-то мы гораздо веселее проводили время. Мы отлично сошлись характерами. В одном сезоне нашим спонсором являлись камеры марки Minolta, и у них был слоган: «Волшебный глаз Minolta». Сэм каждую игру в прямом эфире зачитывал эту рекламу. В кадр выходила картинка с камерами, а он зачитывал текст. И когда они переключались с Сэма на камеры, я корчил ему рожи, пытаясь заставить его рассмеяться. Он хихикал, и каждый раз говорил: «Фил, завязывай с этим». Но потом наступал новый день, и я снова корчил ему рожи, пытаясь заставить его рассмеяться. Мы весело проводили время.
С Сэмом Розеном было очень классно комментировать. Я пребывал в полном восторге. Единственное, что меня смущало, так это что и генеральный менеджер «Рейнджерс», и тренерский штаб, и уж тем более игроки не считали нас частью команды. Было такое ощущение, что мы находимся по разные стороны баррикад. Руководству клуба не хотелось, чтобы я общался с игроками. С прессой же мне тоже нельзя было разговаривать, потому что если бы я сказал про команду что-нибудь плохое, журналисты тут же написали б об этом в газетах, и это еще больше отдалило бы меня от игроков.
Позже, когда я стал генеральным менеджером «Рейнджерс», я делал все возможное для того, чтобы пресса в целом, и в особенности те журналисты, которые постоянно путешествовали вместе с командой, и работники телевидения, были частью команды. Но этого не происходит и по сей день. Поэтому не приходится ждать верности от работников радио и телевидения. Наверное, руководству не хочется, чтобы журналисты были в курсе происходящего внутри команды, и это остается за кадром для широкой публики. Может быть, боятся, что в эфир просочится что-то такое, чего бы им не хотелось.
–-
Работая на телевидении, я учредил Фонд Фила Эспозито, чтобы помочь игрокам, которые никак не могли найти себя после завершения карьеры. А таких игроков довольно много. Я считался суперзвездой, но если б не работал на телевидении, не имел бы ни копейки. Основная же часть игроков зарабатывала значительно меньше меня, и после завершения карьеры у них почти не осталось денег. Ведь когда закончил играть, ты уже нафиг никому не нужен. Мне хотелось как-то помочь, и я решил, что лучшего способа не найти. Мы учредили серию игр Мастеров хоккея. Я нанял специалиста в области поиска карьеры Уоррена Брейнин, и платил ему из своего кармана. Я считал, что это было правильно.
Я пришел в профсоюз игроков и сказал: «Я хочу, чтобы на счет каждого хоккеиста откладывалось по одному доллару за матч». Получалось бы 80 долларов каждому игроку за сезон. Алан Иглсон прогнал меня оттуда, и я ему этого никогда и ни за что не забуду.
Я пошел в совет профсоюза игроков, рассказал о том, чем занимаюсь, и попросил начислять по 80 долларов на счет каждого игрока за сезон. Они проголосовали против. И меня это очень сильно задело. Затем я пошел в НХЛ. Там мне тоже отказали.
Я обзвонил бывших хоккеистов – всех, кого только знал – нашел несколько спонсоров, и мы организовали серию игр Мастеров хоккея. За четыре года мы провели один матч в Детройте, один в Бостоне, и еще два в Нью-Йорке. На каждой игре мы заработали по несколько сотен тысяч долларов.
Далеко не все деньги мы отдавали напрямую игрокам. Если у человека имелись проблемы с наркотиками, то мы отправляли его в Хэйзелтон (по всей видимости имеется ввиду благотворительная организация по лечению алко– и наркозависимости «Хэйзелден» – прим. пер.). Каких-то ребят мы отправляли на курсы лечения алко- и наркозависимости в «Бэтти Форд». Потом мы подбирали им работу.
У Роже Крозье никогда не было проблем с наркотиками и алкоголем, но он никак не мог устроиться на работу. Мы нашли ему место в одной страховой компании в Вашингтоне. Я рассказал о Роже только потому, что знаю, что ему бы это понравилось. Другим ребятам мы помогали оплатить высшее образование.
Эта программа помогла 82 игрокам. Мы также помогли некоторым футболистам и одному актеру, другу Майкла Джей Фокса. Мы встретились с Майклом в одном ресторане на углу проспекта Коламбус и 76-й улицы. Он тогда снимался в сериале «Семейные узы» с Мередит Бэкстер Берни и Джастин Бэйтмэн. Играл роль консерватора, родители которого были хиппи. Мы разговорились, и я рассказал ему о том, чем занимаюсь. Майкл потом даже принял участие в паре матчей.
Во время одной предсезонки я поехал в Форт Лодердэйл, и встретился там примерно с сорока игроками «Нью-Йорк Янкис». Мы говорили о том, что им надо задуматься о своем будущем после бейсбола. Мы занимались полезным делом. И мы хорошо его делали.
Со временем наша организация стала слишком большой. Спрос на наши услуги рос, а денег за свои труды никто не получал. Многие игроки открыли свои собственные фонды, и стали на них зарабатывать, но я не мог так поступить. Поэтому спустя четыре года после учреждения программы я пришел к выводу, что больше не могу этим заниматься. Я к тому времени стал генеральным менеджером «Рейнджерс», и у меня на остальное просто не оставалось времени. Бразды правления перешли к профсоюзу игроков. Мне, в общем-то, все равно – лишь бы хоть кто-нибудь этим занимался.
Примерно в это же время на свет появилась моя дочка Шерис. Донна решила, что нам стоит переехать за город, чтобы Шерис росла там. Мне же нравилось жить в городе. Я бы вечно жил там. Там все было под стать моему образу жизни. Но, как и тогда в Бостоне, Донне хотелось лошадей, поэтому мы построили красивейший дом в городке Бедфорд, штат Нью-Йорк. Это полтора часа на север в округ Уэстчестер. У нас там было четыре акра земли, несколько тропинок и амбар. Донна была счастлива – она снова могла кататься на лошадях.
–-
5 июня 1984 года меня включили в Зал хоккейной славы вместе с Жаком Лемэром и Берни Парентом. Я не обращал на это особого внимания, потому что считал, что в Зале славы было несколько игроков, которых там быть не должно было, что размывало значимость этого события для всех остальных.
Я не понимаю, как туда попал русский вратарь Третьяк. Вот не понимаю и все. Впрочем, довольно приятно добавлять «член Зала хоккейной славы», когда раздаешь автографы. Меня также наградили Орденом Канады, так что после своего имени я имею полное право добавлять еще и «кавалер Ордена Канады», но я этого никогда не делал. Я вообще не питаю какой-то страсти к трофеям и наградам. Понимаю, что включение в Зал хоккейной славы – это большое событие, но некоторые к этому чересчур уж серьезно относятся. Это совсем не про меня.
Я оставил себе на память одну награду самому ценному игроку и один приз лучшему бомбардиру. Награду самому ценному игроку мне вручил профсоюз игроков – я ее особенно ценю, потому что за нее проголосовали сами хоккеисты. Что касается моих призов за победу в гонке бомбардиров – у меня их пять или шесть. Я ими очень горжусь, но на полке их вы у меня не увидите. У меня на стене висит один сувенир, который многое для меня значит – это свитер «Бостона» с закрепленным за мной номером. Это, наверное, был вообще один из лучших моментов в моей жизни.
Произошло это 17 января 1985 года. А в «Чикаго» меня «подняли» из фарма почти день в день – 16 января 1962 года. Так что, как видите, куча лет прошла, прежде чем мой номер вывели из обращения. Для меня это было очень важно. Моя первая реакция была: «Давно пора». Потому что они могли бы сделать это намного раньше. Им вообще не стоило давать мой номер кому-то другому, после того как я завершил карьеру.
В мой второй сезон в «Рейнджерс» мы играли с «Бостоном» выставочный матч в Провиденс. На раскатке я увидел, что игрок «Бостона» Томми Сонгин катался под седьмым номером. У меня аж сердце замерло. Я ненавидел Гэрри Синдена за это. Не-на-ви-дел!
Сонгин подъехал ко мне и сказал: «Фил, я этого не просил. Они мне его сами дали». Готов поспорить, что Синден сделал это специально, чтобы позлить меня. И я из-за этого действительно очень сильно переживал.
Когда выводили из обращения мой номер, под ним играл Рэй Бурк. И Гэрри сказал Рэю: «Ты так и будешь играть под седьмым номером. А когда завершишь карьеру, мы повесим баннер с твоим именем рядом с его».
Гэрри позвонил мне, и рассказал об этих планах «Бостона». И я нормально к этому отнесся. Неплохо ведь быть в одной компании с Рэем Бурком, отыгравшим за «Бостон» 21 год.
На церемонии Рэй подъехал ко мне в своем свитере с седьмым номером, снял его, и отдал мне. К моему большому удивлению, под этим свитером у него оказался еще один – с двумя семерками. Я понятия не имел, что он так поступит.
Как я понял, где-то в районе Рождества Рэй подошел к Синдену и сказал:
– Я хочу, чтобы седьмой номер остался за Филом. А я буду играть под 77-м.– Уверен? – спросил Гэрри. Бурк ответил, что уверен.
Если вы посмотрите запись той церемонии, то там хорошо видно, как Бурк подъезжает ко мне, и начинает снимать свой свитер, а я спрашиваю его: «Что происходит?». Когда он снял свитер, и я увидел, что у него теперь 77-й номер, я понял, что под моей «семеркой» больше никто и никогда не сыграет за «Бостон». Я дар речи потерял.
«Впервые в жизни Фил Эспозито не знает, что сказать», – заметил Бурк.
А я чуть не плакал. Это был очень эмоциональный момент. Уэйн Кэшмэн и Кенни Ходж поднимали баннер с моим номером под крышу «Бостон Гарден» вместе с Бобби Орром и другими ребятами из команды.
Я никогда не забуду, что Бурк для меня сделал. Не знаю, проявил ли бы я такую щедрость, окажись на его месте. Может быть, и проявил бы. Не знаю.
–-
Я работал экспертом на всех трансляциях матчей «Рейнджерс» в сезоне 1984/85 и 1985/86. Во втором случае «Рейнджерс», ведомые тренером Тедом Сатором, вышли в плей-офф, прошли «Филадельфию» и «Вашингтон», и дошли до финала конференции, где встретились с «Монреалем». По ходу той серии мне позвонил Джек Крумпе и спросил, не хочу ли я стать генеральным менеджером «Рейнджерс» в следующем сезоне.
– Джек, у тебя ведь есть Крэйг Патрик. Крэйг – хороший парень. Так что я даже не знаю, – ответил я.
Сказать по правде, мне это было не очень-то интересно. Мне нравилось работать на телевидении. Хотя и не нравилось, что игроки и тренеры обращались со мной, как с прессой, как с каким-то абсолютно посторонним человеком; но в остальном я обожал свою работу. И к Крэйгу я тоже хорошо относился. Да и до сих пор хорошо отношусь.
– Мы сменим Крэйга. Там есть ряд причин, в том числе и личных, – сказал Крумпе.
Когда мне такое говорят, я не задаю никаких вопросов. Просто принимаю как данность, и все.
В июне 1986 года Крумпе позвонил мне и спросил: «Я с тобой кое о чем поговорить хочу. Можешь подъехать?». Я приехал в его офис в «Мэдисон Сквер Гарден», и он сказал:
– Нам бы хотелось, чтобы ты стал новым генеральным менеджером клуба. Крэйга нам придется уволить. Пусть даже я и обожаю Крэйга.
Крэйга все обожали. Не знаю, были ли у него проблемы в браке, но вскоре после этой истории он развелся. Правда, поговаривали, что Крэйга решили заменить из-за того, что он невнимательно относился к своим обязанностям.
– Даже не знаю, хочу я этого или нет. Мне очень нравится работать на телевидении. У меня это хорошо получается. С другой стороны, разумеется, я не прочь зарабатывать побольше… – ответил я.
Через пять дней он снова мне позвонил. И вновь мы не пришли ни к чему общему. Позже на той же неделе мне позвонил Джо Коэн, директор трансляций матчей «Рейнджерс». Он сказал, что клуб уволит Крэйга, и Арт Бэрон, глава «Парамаунта» и владелец Мэдисон Сквер Гарден, хотел бы поговорить со мной насчет того, чтобы я занял его место.
– Я тебе настоятельно рекомендую согласиться, – добавил Джо.
У Джо были хорошие источники информации. Вскоре после этого Джек Крумпе пригласил меня в гости к Арту Бэрону – у него была квартира в Хэмпшир Хаус (один из небоскребов Нью-Йорка – прим. пер.). Мы сидели за обеденным столом, и Бэрон сказал:
– Нам бы хотелось, чтобы ты стал генеральным менеджером. Крэйга мы собираемся уволить. И на его месте мы видим тебя.
И тут взыграло мое эго. Я был уверен, что справлюсь с этой работой. И они предложили мне в два раза больше денег, так что я снова стал зарабатывать 400 тысяч долларов в год, как и в бытность игроком. Меня привлекли деньги, потому что наш домик в Бедфорде сильно бил по моему карману, а с этой прибавкой к зарплате я бы смог заниматься тем, чем мне хотелось – например, получить членство в каком-нибудь гольф-клубе.
Но я понимал и другое – соглашаться на эту работу было рискованно. Оставаясь на телевидении, я мог работать там вечно. И неважно, проигрывала бы команда или выигрывала. Я снова повторил им все то же самое, что твердил с самого начала:
– Не уверен, хочу ли я за это браться.– Фил, ты не понимаешь. Либо ты соглашаешься на эту работу, либо ты больше не работаешь на «Мэдисон Сквер Гарден», – ответил Арт Бэрон.
Хочется верить, что он тогда пошутил. Я так и думал: ну не мог же он это всерьез сказать? Он наверняка просто пошутил.
Арт был хорошим мужиком, но при этом – жестким. Я очень хорошо относился к Арту Бэрону.
– Да ладно тебе прикалываться, Арт, – сказал я.
Он засмеялся. Именно поэтому я до сих пор не пойму – всерьез он тогда говорил или нет.
– Фил, не дури. Почему, собственно, ты не хочешь согласиться? – спросил Арт.
Арт заставил меня серьезно об этом задуматься, и вскоре я позвонил Джеку Крумпу. Я объявил, что соглашусь принять этот пост, если он будет платить мне еще тысячу долларов в месяц на автомобильные расходы. Генеральный менеджер «Никс» рассказывал мне, что он получает именно столько. В итоге мы сошлись на 750 долларах, что все равно было неплохо. На эти деньги я взял напрокат Мерседес. Мне никогда эта машина не нравилась, но Донна очень ее хотела. Так что она ездила на нем, а я на Форд Тандерберд, который обожал.
Ну вот на кой черт мне помпезная машина? Ни на кой. Причем – до сих пор. В общем, 14 июля 1986 года я принял предложение «Рейнджерс» и стал генеральным менеджером.
После того как я приступил к работе, мне позвонил с поздравлениями Эмиль Фрэнсис, тогда управлявший «Хартфордом». И потом он добавил:
– А теперь приготовься к тому, что тебя уволят.– В смысле?– Тебя приняли на работу. И теперь они будут пытаться тебя уволить.
Я этого никогда не забуду. И он оказался абсолютно прав. Работа в «Рейнджерс» была очень тяжелой. Я тогда даже отдаленно не представлял себе, во что ввязываюсь.
«ГРОМ И МОЛНИЯ: Хоккейные мемуары без п***ы». Предисловие
«Меня на больничной кровати покатили по улице в бар Бобби Орра». Вступление
«Отец зашвырнул вилку прямо в лоб Тони, и она воткнулась». Глава 1
«Когда мне было лет 12, приехавшая в сельский клуб девочка попросила заняться с ней сексом». Глава 2
«Нашей школе не нужно всякое хоккейное отребье». Глава 3
«Фил, у меня проблемы: я поцеловался взасос – и теперь девушка беременна». Глава 4
«Я крикнул Горди Хоу: «А ведь был моим кумиром, сука ты е***ая». Глава 5
«Мы потрясающая команда, династия могла бы получиться, но вы двое все похерите!». Глава 6
«Как бы ты себя почувствовал, если б 15 тысяч человек назвали тебя ху***сом?». Глава 7
«Подбежала девушка, подняла платье, сняла трусы и бросила в нас». Глава 9
«Играть в хоккей – это лучше даже самого наилучшего секса». Глава 10
«Я был по уши влюблен в Донну и толком не помню тот финал Кубка Стэнли». Глава 11
«Игроки СССР ели и скупали джинсы. Третьяк больше всех скупил». Глава 12
«Любой из нас мог затащить русскую девушку в постель за плитку шоколада». Глава 13
«Дети просили: «Папочка, не уходи, пожалуйста, папа!». Было очень тяжело». Глава 14
Мне довелось впервые увидеть игру Третьяка в 1969 году,кода он дебютировал в ЦСКА.И это ещё был ЦСКА А.В.Тарасова.
Я понимаю,что можно хаять Третьяка -функционера,но говорить плохо о Владиславе Третьяке ,хоккеисте-вратаре,и говорить такое:((((((((Поэтому во всех его медальках ни одной заслуги его нет.))))..это по моему феерический бред.Уж простите.
ПС.А сейчас я Вас немного удивлю.Талантлевее Третьяка и сильнее ,почти по всем игровым характеристикам был........Е.Белошейкин,если Вы вообще знаете ,кто это.Но.к сожалению,другие факторы не дали развиться этому таланту.И это не только моё мнение.