Аркадий и Борис Стругацкие. Понедельник начинается в субботу
У ч и т е л ь. Дети, запишите предложение:"Рыба сидела на дереве".У ч е н и к. А разве рыбы сидят на деревьях?У ч и т е л ь. Ну... Это была сумасшедшая рыба. Школьный анекдот Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня, прижимаясь ксамой дороге, зеленел лес, изредка уступая место полянам, поросшимжелтой осокой. Солнце садилось уже который час, все никак не могло сестьи висело низко над горизонтом. Машина катилась по узкой дороге,засыпанной хрустящим гравием. Крупные камни я пускал под колесо, икаждый раз в багажнике лязгали и громыхали пустые канистры. Справа из леса вышли двое, ступили на обочину и остановились, глядяв мою сторону. Один из них поднял руку. Я сбросил газ, их рассматривая.Это были, как мне показалось, охотники, молодые люди, может быть,немного старше меня. Их лица понравились мне, и я остановился. Тот, чтоподнимал руку, просунул в машину смуглое горбоносое лицо и спросилулыбаясь: -- Вы нас не подбросите до Соловца? Второй, с рыжей бородой и без усов, тоже улыбался, выглядывая из-заего плеча. Положительно, это были приятные люди. -- Давайте, садитесь, -- сказал я. -- Один вперед, другой назад, ато у меня там барахло, на заднем сиденье. -- Благодетель! -- обрадованно произнес горбоносый, снял с плечаружье и сел рядом со мной. Бородатый, нерешительно заглядывая в заднюю дверцу, сказал: -- А можно, я здесь немножко того?.. Я перегнулся через спинку и помог ему расчистить место, занятоеспальным мешком и свернутой палаткой. Он деликатно уселся, поставивружье между коленей. -- Дверцу прикройте получше, -- сказал я. Все шло как обычно. Машина тронулась. Горбоносый повернулся назад иоживленно заговорил о том, что много приятнее ехать в легковой машине,чем идти пешком. Бородатый невнятно соглашался и все хлопал и хлопалдверцей. "Плащ подберите, -- посоветовал я, глядя на него в зеркалозаднего вида. -- У вас плащ защемляется". Минут через пять все наконецустроилось. Я спросил: "До Соловца километров десять?" -- "Да, --ответил горбоносый. -- Или немножко больше. Дорога, правда, неважная --для грузовиков". -- "Дорога вполне приличная, -- возразил я. -- Мнеобещали, что я вообще не проеду". -- "По этой дороге даже осенью можнопроехать". -- "Здесь -- пожалуй, но вот от Коробца -- грунтовая". -- "Вэтом году лето сухое, все подсохло".
-- "Под Затонью, говорят, дожди",-- заметил бородатый на заднем сиденье. "Кто это говорит?" -- спросилгорбоносый. "Мерлин говорит". Они почему-то засмеялись. Я вытащилсигареты, закурил и предложил им угощаться. "Фабрика Клары Цеткин, --сказал горбоносый, разглядывая пачку. -- Вы из Ленинграда?" -- "Да". --"Путешествуете?" -- "Путешествую, -- сказал я. -- А вы здешние?" --"Коренные", -- сказал горбоносый. "Я из Мурманска", -- сообщилбородатый. "Для Ленинграда, наверное, что Соловец, что Мурманск -- однои то же: Север", -- сказал горбоносый. "Нет, почему же", -- сказал явежливо. "В Соловце будете останавливаться?" -- cпросил горбоносый."Конечно, -- сказал я. -- Я в Соловец и еду". -- "У вас там родные илизнакомые?" -- "Нет, -- сказал я. -- Просто подожду ребят. Они идутберегом, а Соловец у нас -- точка рандеву". Впереди я увидел большую россыпь камней, притормозил и сказал:"Держитесь крепче". Машина затряслась и запрыгала. Горбоносый ушиб нос оствол ружья. Мотор взревывал, камни били в днище. "Бедная машина", --сказал горбоносый. "Что делать..." -- сказал я. "Не всякий поехал бы потакой дороге на своей машине". -- "Я бы поехал", -- сказал я. Россыпькончилась. "А, так это не ваша машина", -- догадался горбоносый. "Ну,откуда у меня машина! Это прокат". -- "Понятно", -- сказал горбоносый,как мне показалось, разочарованно. Я почувствовал себя задетым. "А какойсмысл покупать машину, чтобы разъезжать по асфальту? Там, где асфальт,ничего интересного, а где интересно, там нет асфальта". -- "Да,конечно", -- вежливо согласился горбоносый. "Глупо, по-моему, делать измашины идола", -- заявил я. "Глупо, -- сказал бородатый. -- Но не всетак думают". Мы поговорили о машинах и пришли к выводу, что если ужпокупать что-нибудь, так это ГАЗ-69, но их, к сожалению, не продают.Потом горбоносый спросил: "А где вы работаете?" Я ответил. "Колоссально!-- воскликнул горбоносый. -- Программист! Нам нужен именно программист.Слушайте, бросайте ваш институт и пошли к нам!" -- "А что у вас есть?"-- "Что у нас есть?" -- спросил горбоносый, поворачиваясь. "Алдан-3", --сказал бородатый. "Богатая машина, -- сказал я. -- И хорошо работает?"-- "Да как вам сказать..." -- "Понятно", -- сказал я. "Собственно, еееще не отладили, -- сказал бородатый. -- Оставайтесь у нас, отладите..."-- "А перевод мы вам в два счета устроим", -- добавил горбоносый. "А чемвы занимаетесь?" -- спросил я. "Как и вся наука, -- сказал горбоносый.-- Счастьем человеческим". -- "Понятно, -- сказал я. -- Что-нибудь скосмосом?" -- "И с космосом тоже", -- сказал горбоносый. "От добра добране ищут", -- сказал я. "Столичный город и приличная зарплата", -- сказалбородатый негромко, но я услышал.
"Столичный город и приличная зарплата", -- сказалбородатый негромко, но я услышал. "Не надо, -- сказал я. -- Не надомерять на деньги". -- "Да нет, я пошутил", -- сказал бородатый. "Это онтак шутит, -- сказал горбоносый. -- Интереснее, чем у нас, вам нигде небудет". -- "Почему вы так думаете?" -- "Уверен". -- "А я не уверен".Горбоносый усмехнулся. "Мы еще поговорим на эту тему, -- сказал он. --Вы долго пробудете в Соловце?" -- "Дня два максимум". -- "Вот на второйдень и поговорим". Бородатый заявил: "Лично я вижу в этом перст судьбы-- шли по лесу и встретили программиста. Мне кажется, вы обречены". --"Вам действительно так нужен программист?" -- спросил я. "Нам позарезнужен программист". -- "Я поговорю с ребятами, -- пообещал я. -- Я знаюнедовольных". -- "Нам нужен не всякий программист, -- сказал горбоносый.-- Программисты -- народ дефицитный, избаловались, а нам нуженнебалованный". -- "Да, это сложнее", -- сказал я. Горбоносый сталзагибать пальцы: "Нам нужен программист: а -- небалованный, бэ --доброволец, цэ -- чтобы согласился жить в общежитии..." -- "Дэ, --подхватил бородатый, -- на сто двадцать рублей". -- "А как насчеткрылышек? -- спросил я. -- Или, скажем, сияния вокруг головы? Один натысячу!" -- "А нам всего-то один и нужен", -- сказал горбоносый. "А еслиих всего девятьсот?" -- "Согласны на девять десятых". Лес расступился, мы переехали через мост и покатили междукартофельными полями. "Девять часов, -- сказал горбоносый. -- Где высобираетесь ночевать?" -- "В машине переночую. Магазины у вас докоторого часа работают?" -- "Магазины у нас уже закрыты", -- сказалгорбоносый. "Можно в общежитии, -- сказал бородатый. -- У меня в комнатесвободная койка". -- "К общежитию не подъедешь", -- сказал горбоносыйзадумчиво. "Да, пожалуй", -- сказал бородатый и почему-то засмеялся."Машину можно поставить возле милиции", -- сказал горбоносый. "Да ерундаэто, -- сказал бородатый. -- Я несу околесицу, а ты за мной вслед. Какон в общежитие-то пройдет?" -- "Да-да, черт, -- сказал горбоносый. --Действительно, день не поработаешь -- забываешь про все эти штуки". --"А может быть, трансгрессировать его?" -- "Ну-ну, -- сказал горбоносый.-- Это тебе не диван. Ты не Кристобаль Хунта, да и я тоже..." -- Да вы не беспокойтесь, -- сказал я. -- Переночую в машине, непервый раз. Мне вдруг страшно захотелось поспать на простынях. Я уже четыреночи спал в спальном мешке. -- Слушай, -- сказал горбоносый, -- хо-хо! Изнакурнож! -- Правильно! -- воскликнул бородатый. -- На Лукоморье его! -- Ей-богу, я переночую в машине, -- сказал я.
-- Вы переночуете в доме, -- сказал горбоносый, -- на относительночистом белье. Должны же мы вас как-то отблагодарить... -- Не полтинник же вам совать, -- сказал бородатый. Мы въехали в город. Потянулись старинные крепкие заборы, мощныесрубы из гигантских почерневших бревен, с неширокими окнами, с резныминаличниками, с деревянными петушками на крышах. Попалось несколькогрязных кирпичных строений с железными дверями, вид которых вынес у меняв памяти полузнакомое слово "лабазы". Улица была прямая и широкая иназывалась проспектом Мира. Впереди, ближе к центру, виднелисьдвухэтажные шлакоблочные дома с открытыми сквериками. -- Следующий переулок направо, -- сказал горбоносый. Я включил указатель поворота, притормозил и свернул направо. Дорогаздесь заросла травой, но у какой-то калитки стоял, приткнувшись,новенький "Запорожец". Номера домов висели над воротами, и цифры былиедва заметны на ржавой жести вывесок. Переулок назывался изящно: "Ул.Лукоморье". Он был неширок и зажат между тяжелыми старинными заборами,поставленными, наверное, еще в те времена, когда здесь шастали шведскиеи норвежские пираты. -- Стоп, -- сказал горбоносый. Я тормознул, и он снова стукнулсяносом о ствол ружья. -- Теперь так, -- сказал он, потирая нос. -- Выменя подождите, а я сейчас пойду и все устрою. -- Право, не стоит, -- сказал я в последний раз. -- Никаких разговоров. Володя, держи его на мушке. Горбоносый вылез из машины и, нагнувшись, протиснулся в низкуюкалитку. За высоченным серым забором дома видно не было. Ворота былисовсем уж феноменальные, как в паровозном депо, на ржавых железныхпетлях в пуд весом. Я с изумлением читал вывески. Их было три. На левойворотине строго блестела толстым стеклом синяя солидная вывеска ссеребряными буквами: НИИЧАВО изба на куриных ногах ПАМЯТНИК СОЛОВЕЦКОЙ СТАРИНЫ На правой воротине сверху висела ржавая жестяная табличка: "Ул.Лукоморье, д. N 13, Н. К. Горыныч", под нею красовался кусок фанеры снадписью чернилами вкривь и вкось: КОТ НЕ РАБОТАЕТ Администрация -- Какой КОТ? -- спросил я. -- Комитет Оборонной Техники? Бородатый хихикнул. -- Вы, главное, не беспокойтесь, -- сказал он. -- Тут у насзабавно, но все будет в полном порядке. Я вышел из машины и стал протирать ветровое стекло. Над головой уменя вдруг завозились. Я поднял глаза. На воротах умащивался,пристраиваясь поудобнее, гигантский -- я таких никогда не видел --черно-серый с разводами кот.
На воротах умащивался,пристраиваясь поудобнее, гигантский -- я таких никогда не видел --черно-серый с разводами кот. Усевшись, он сыто и равнодушно посмотрел наменя желтыми глазами. "Кис-кис-кис", -- сказал я машинально. Кот вежливои холодно разинул зубастую пасть, издал сиплый горловой звук, а затемотвернулся и стал смотреть внутрь двора. Оттуда, из-за забора, голосгорбоносого произнес: -- Василий, друг мой, разрешите вас побеспокоить. Завизжал засов. Кот поднялся и бесшумно канул во двор. Воротатяжело закачались, раздался ужасающий скрип и треск, и левая воротинамедленно отворилась. Появилось красное от натуги лицо горбоносого. -- Благодетель! -- позвал он. -- Заезжайте! Я вернулся в машину и медленно въехал во двор. Двор был обширный, вглубине стоял дом из толстых бревен, а перед домом красовалсяприземистый необъятный дуб, широкий, плотный, с густой кроной,заслоняющей крышу. От ворот к дому, огибая дуб, шла дорожка, выложеннаякаменными плитами. Справа от дорожки был огород, а слева, посерединелужайки, возвышался колодезный сруб с воротом, черный от древности ипокрытый мохом. Я поставил машину в сторонке, выключил двигатель и вылез. БородатыйВолодя тоже вылез и, прислонив ружье к борту, стал прилаживать рюкзак. -- Вот вы и дома, -- сказал он. Горбоносый со скрипом и треском затворял ворота, я же, чувствуясебя довольно неловко, озирался, не зная, что делать. -- А вот и хозяйка! -- вскричал бородатый. -- По здорову ли, баушкаНаина свет Киевна! Хозяйке было, наверное, за сто. Она шла к нам медленно, опираясь насуковатую палку, волоча ноги в валенках с галошами. Лицо у нее былотемно-коричневое; из сплошной массы морщин выдавался вперед и вниз нос,кривой и острый, как ятаган, а глаза были бледные, тусклые, словно бызакрытые бельмами. -- Здравствуй, здравствуй, внучек, -- произнесла она неожиданнозвучным басом. -- Это, значит, и будет новый программист? Здравствуй,батюшка, добро пожаловать!.. Я поклонился, понимая, что нужно помалкивать. Голова бабки поверхчерного пухового платка, завязанного под подбородком, была покрытавеселенькой капроновой косынкой с разноцветными изображениями Атомиума ис надписями на разных языках: "Международная выставка в Брюсселе". Наподбородке и под носом торчала редкая седая щетина. Одета была бабка вватную безрукавку и черное суконное платье. -- Таким вот образом, Наина Киевна! -- сказал горбоносый, подходя иобтирая с ладоней ржавчину. -- Надо нашего нового сотрудника устроить надве ночи. Позвольте вам представить... м-м-м... -- А не надо, -- сказала старуха, пристально меня рассматривая. --Сама вижу. Привалов Александр Иванович, одна тысяча девятьсот тридцатьвосьмой, мужской, русский, член ВЛКСМ, нет, нет, не участвовал, не был,не имеет, а будет тебе, алмазный, дальняя дорога и интерес в казенномдоме, а бояться тебе, бриллиантовый, надо человека рыжего, недоброго, апозолоти ручку, яхонтовый.
-- Гхм! -- громко сказал горбоносый, и бабка осеклась. Воцарилось неловкое молчание. -- Можно звать просто Сашей... -- выдавил я из себя заранееприготовленную фразу. -- И где же я его положу? -- осведомилась бабка. -- В запаснике, конечно, -- несколько раздраженно сказалгорбоносый. -- А отвечать кто будет? -- Наина Киевна!.. -- раскатами провинциального трагика взревелгорбоносый, схватил старуху под руку и поволок к дому. Было слышно, какони спорят: "Ведь мы уже договорились!.." -- "...А ежели он что-нибудьстибрит?.." -- "Да тише вы! Это же программист, понимаете? Комсомолец!Ученый!.." -- "А ежели он цыкать будет?.." Я стесненно повернулся к Володе. Володя хихикал. -- Неловко как-то, -- сказал я. -- Не беспокойтесь, все будет отлично... Он хотел сказать еще что-то, но тут бабка дико заорала: -- А диван-то, диван!.. Я вздрогнул и сказал: -- Знаете, я, пожалуй, поеду, а? -- Не может быть и речи! -- решительно сказал Володя. -- Всеуладится. Просто бабке нужна мзда, а у нас с Романом нет наличных. -- Я заплачу, -- сказал я. Теперь мне очень хотелось уехать:терпеть не могу этих житейских коллизий. Володя замотал головой. -- Ничего подобного. Вон он уже идет. Все в порядке. Горбоносый Роман подошел к нам, взял меня за руку и сказал: -- Ну, все устроилось. Пошли. -- Слушайте, неудобно как-то, -- сказал я. -- Она в конце концов необязана... Но мы уже шли к дому. -- Обязана, обязана, -- приговаривал Роман. Обогнув дуб, мы подошли к заднему крыльцу. Роман толкнул обитуюдерматином дверь, и мы оказались в прихожей, просторной и чистой, ноплохо освещенной. Старуха ждала нас, сложив руки на животе и поджавгубы. При виде нас она мстительно пробасила: -- А расписочку чтобы сейчас же!.. Так, мол, и так: принял, мол,то-то и то-то от такой-то, каковая сдала вышеуказанноенижеподписавшемуся... Роман тихонько взвыл, и мы вошли в отведенную мне комнату. Это былопрохладное помещение с одним окном, завешенным ситцевой занавесочкой.Роман сказал напряженным голосом: -- Располагайтесь и будьте как дома. Старуха из прихожей сейчас же ревниво осведомилась: -- А зубом они не цыкают? Роман, не оборачиваясь, рявкнул: -- Не цыкают! Говорят вам -- зубов нет. -- Тогда пойдем расписочку напишем... Роман поднял брови, закатил глаза, оскалил зубы и потряс головой,но все-таки вышел.
-- Тогда пойдем расписочку напишем... Роман поднял брови, закатил глаза, оскалил зубы и потряс головой,но все-таки вышел. Я осмотрелся. Мебели в комнате было немного. У окнастоял массивный стол, накрытый ветхой серой скатертью с бахромой, передстолом -- колченогий табурет. Возле голой бревенчатой стены помещалсяобширный диван, на другой стене, заклеенной разнокалиберными обоями,была вешалка с какой-то рухлядью (ватники, вылезшие шубы, драные кепки иушанки). В комнату вдавалась большая русская печь, сияющая свежейпобелкой, а напротив в углу висело большое мутное зеркало в облезлойраме. Пол был выскоблен и покрыт полосатыми половиками. За стеной бубнили в два голоса: старуха басила на одной ноте, голосРомана повышался и понижался. "Скатерть, инвентарный номер двести сорокпять..." -- "Вы еще каждую половицу запишите!.." -- "Стол обеденный..."-- "Печь вы тоже запишете?.." -- " Порядок нужен... Диван..." Я подошел к окну и отдернул занавеску. За окном был дуб, большеничего не было видно. Я стал смотреть на дуб. Это было, видимо, оченьдревнее растение. Кора была на нем серая и какая-то мертвая, ачудовищные корни, вылезшие из земли, были покрыты красным и белымлишайником. "И еще дуб запишите!" -- сказал за стеной Роман. Наподоконнике лежала пухлая засаленная книга, я бездумно полистал ее,отошел от окна и сел на диван. И мне сейчас же захотелось спать. Яподумал, что вел сегодня машину четырнадцать часов, что не стоило,пожалуй, так торопиться, что спина у меня болит, а в голове всепутается, что плевать мне в конце концов на эту нудную старуху, и скореебы все кончилось и можно было бы лечь и заснуть... -- Ну вот, -- сказал Роман, появляясь на пороге. -- Формальностиокончены. -- Он помотал рукой с растопыренными пальцами, измазанными вчернилах. -- Наши пальчики устали: мы писали, мы писали... Ложитесьспать. Мы уходим, а вы спокойно ложитесь спать. Что вы завтра делаете? -- Жду, -- вяло ответил я. -- Где? -- Здесь. И около почтамта. -- Завтра вы, наверное, не уедете? -- Завтра вряд ли... Скорее всего -- послезавтра. -- Тогда мы еще увидимся. Наша любовь впереди. -- Он улыбнулся,махнул рукой и вышел. Я лениво подумал, что надо было бы его проводить и попрощаться сВолодей, и лег. Сейчас же в комнату вошла старуха. Я встал. Старуханекоторое время пристально на меня глядела. -- Боюсь я, батюшка, что ты зубом цыкать станешь, -- сказала она сбеспокойством. -- Не стану я цыкать, -- сказал я утомленно. -- Я спать стану. -- И ложись, и спи... Денежки только вот заплати и спи... Я полез в задний карман за бумажником.
.. Денежки только вот заплати и спи... Я полез в задний карман за бумажником. -- Сколько с меня? Старуха подняла глаза к потолку. -- Рубль положим за помещение...Полтинничек за постельное белье -- мое оно, не казенное. За две ночивыходит три рубли... А сколько от щедрот накинешь -- за беспокойство,значит, -- я уж и не знаю... Я протянул ей пятерку. -- От щедрот пока рубль, -- сказал я. -- А там видно будет. Старуха живо схватила деньги и удалилась, бормоча что-то про сдачу.Не было ее довольно долго, и я уже хотел махнуть рукой и на сдачу и набелье, но она вернулась и выложила на стол пригоршню грязных медяков. -- Вот тебе и сдача, батюшка, -- сказала она. -- Ровно рублик,можешь не пересчитывать. -- Не буду пересчитывать, -- сказал я. -- Как насчет белья? -- Сейчас постелю. Ты выйди во двор, прогуляйся, а я постелю. Я вышел, на ходу вытаскивая сигареты. Солнце, наконец, село, инаступила белая ночь. Где-то лаяли собаки. Я присел под дубом на вросшуюв землю скамеечку, закурил и стал смотреть на бледное беззвездное небо.Откуда-то бесшумно появился кот, глянул на меня флюоресцирующимиглазами, затем быстро вскарабкался на дуб и исчез в темной листве. Ясразу забыл о нем и вздрогнул, когда он завозился где-то наверху. Наголову мне посыпался мусор. "Чтоб тебе..." -- сказал я вслух и сталотряхиваться. Спать хотелось необычайно. Из дому вышла старуха, незамечая меня, побрела к колодцу. Я понял это так, что постель готова, ивернулся в комнату. Вредная бабка постелила мне на полу. Ну уж нет, подумал я, запердверь на щеколду, перетащил постель на диван и стал раздеваться.Сумрачный свет падал из окна, на дубе шумно возился кот. Я замоталголовой, вытряхивая из волос мусор. Странный это был мусор, неожиданный:крупная сухая рыбья чешуя. Колко спать будет, подумал я, повалился наподушку и сразу уснул. Глава вторая ...Опустевший дом превратился в логово лисиц и барсуков, и потому здесь могут появляться странные оборотни и призраки. А. Уэда Я проснулся посреди ночи оттого, что в комнате разговаривали.Разговаривали двое, едва слышным шепотом. Голоса были очень похожи, но одинбыл немного сдавленный и хрипловатый, а другой выдавал крайнее раздражение. -- Не хрипи, -- шептал раздраженный. -- Ты можешь не хрипеть? -- Могу, -- отозвался сдавленный и заперхал. -- Да тише ты... -- прошипел раздраженный. -- Хрипунец, -- объяснил сдавленный. -- Утренний кашелькурильщика... -- Он снова заперхал. -- Удались отсюда, -- сказал раздраженный.
-- Да все равно он спит... -- Кто он такой? Откуда свалился? -- А я почему знаю? -- Вот досада... Ну просто феноменально не везет. Опять соседям не спится, подумал я спросонья. Я вообразил, что ядома. Дома у меня в соседях два брата-физика, которые обожают работатьночью. К двум часам пополуночи у них кончаются сигареты, и тогда онизабираются ко мне в комнату и начинают шарить, стуча мебелью ипереругиваясь. Я схватил подушку и швырнул в пустоту. Что-то с шумом обрушилось, истало тихо. -- Подушку верните, -- сказал я, -- и убирайтесь вон. Сигареты настоле. Звук собственного голоса разбудил меня окончательно. Я сел. Унылолаяли собаки, за стеной грозно храпела старуха. Я наконец вспомнил, гденахожусь. В комнате никого не было. В сумеречном свете я увидел на полусвою подушку и барахло, рухнувшее с вешалки. "Бабка голову оторвет", --подумал я и вскочил. Пол был холодный, и я переступил на половики. Бабкаперестала храпеть. Я замер. Потрескивали половицы, что-то хрустело ишелестело в углах. Бабка оглушительно свистнула и захрапела снова. Яподнял подушку и бросил ее на диван. От рухляди пахло псиной. Вешалкасорвалась с гвоздя и висела боком. Я поправил ее и стал подбиратьрухлядь. Едва я повесил последний салоп, как вешалка оборвалась и,шаркнув по обоям, снова повисла на одном гвозде. Бабка пересталахрапеть, и я облился холодным потом. Где-то поблизости завопил петух. Всуп тебя, подумал я с ненавистью. Старуха за стеной принялась вертеться,скрипели и щелкали пружины. Я ждал, стоя на одной ноге. Во дворе кто-тосказал тихонько: "Спать пора, засиделись мы сегодня с тобой". Голос былмолодой, женский. "Спать так спать, -- отозвался другой голос.Послышался протяжный зевок. -- Плескаться больше не будешь сегодня?" --"Холодно что-то. Давай баиньки". Стало тихо. Бабка зарычала и заворчала,и я осторожно вернулся на диван. Утром встану пораньше и все поправлюкак следует... Я лег на правый бок, натянул одеяло на ухо, закрыл глаза и вдругпонял, что спать мне совершенно не хочется -- хочется есть. Ай-яй-яй,подумал я. Надо было срочно принимать меры, и я их принял. Вот, скажем, система двух интегральных уравнений типа уравненийзвездной статистики; обе неизвестные функции находятся под интегралом.Решать, естественно, можно только численно, скажем, на БЭСМ... Явспомнил нашу БЭСМ. Панель управления цвета заварного крема. Женя кладетна эту панель газетный сверток и неторопливо его разворачивает. "У тебячто?" -- "У меня с сыром и колбасой". С польской полукопченой,кружочками. "Эх ты, жениться надо! У меня котлеты, с чесночком,домашние. И соленый огурчик". Нет, два огурчика... Четыре котлеты и дляровного счета четыре крепких соленых огурчика.
. Четыре котлеты и дляровного счета четыре крепких соленых огурчика. И четыре куска хлеба смаслом... Я откинул одеяло и сел. Может быть, в машине что-нибудь осталось?Нет, все, что там было, я съел. Осталась поваренная книга для Валькиноймамы, которая живет в Лежневе. Как это там... Соус пикан. Полстаканауксусу, две луковицы... и перчик. Подается к мясным блюдам... Как сейчаспомню: к маленьким бифштексам. "Вот подлость, -- подумал я,-- ведь непросто к бифштексам, а к ма-а-аленьким бифштексам". Я вскочил и подбежалк окну. В ночном воздухе отчетливо пахло ма-а-аленькими бифштексами.Откуда-то из недр подсознания всплыло: "Подавались ему обычные втрактирах блюда, как то: кислые щи, мозги с горошком, огурец соленый (яглотнул) и вечный слоеный сладкий пирожок..." -- "Отвлечься бы", --подумал я и взял книгу с подоконника. Это был Алексей Толстой, "Хмуроеутро". Я открыл наугад. "Махно, сломав сардиночный нож, вытащил изкармана перламутровый ножик с полусотней лезвий и им продолжалорудовать, открывая жестянки с ананасами (плохо дело, подумал я),французским паштетом, с омарами, от которых резко запахло по комнате". Яосторожно положил книгу и сел за стол на табурет. В комнате вдругобнаружился вкусный резкий запах: должно быть, пахло омарами. Я сталразмышлять, почему я до сих пор ни разу не попробовал омаров. Или,скажем, устриц. У Диккенса все едят устриц, орудуют складными ножами,отрезают толстые ломти хлеба, намазывают маслом... Я стал нервноразглаживать скатерть. На скатерти виднелись неотмытые пятна. На неймного и вкусно ели. Ели омаров и мозги с горошком. Ели маленькиебифштексы с соусом пикан. Большие и средние бифштексы тоже ели. Сытоотдувались, удовлетворенно цыкали зубом... Отдуваться мне было не с чего, и я принялся цыкать зубом. Наверное, я делал это громко и голодно, потому что старуха застеной заскрипела кроватью, сердито забормотала, загремела чем-то ивдруг вошла ко мне в комнату. На ней была длинная серая рубаха, а вруках она несла тарелку, и в комнате сейчас же распространилсянастоящий, а не фантастический аромат еды. Старуха улыбалась. Онапоставила тарелку прямо передо мной и сладко пробасила: -- Откушай-ко, батюшка, Александр Иванович. Откушай, чем богпослал, со мной переслал... -- Что вы, что вы, Наина Киевна, -- забормотал я, -- зачем же былотак беспокоить себя... Но в руке у меня уже откуда-то оказалась вилка с костяной ручкой, ия стал есть, а бабка стояла рядом, кивала и приговаривала: -- Кушай, батюшка, кушай на здоровьице... Я съел все. Это была горячая картошка с топленым маслом. -- Наина Киевна, -- сказал я истово, -- вы меня спасли от голоднойсмерти. -- Наина Киевна, -- сказал я истово, -- вы меня спасли от голоднойсмерти. -- Поел? -- сказала Наина Киевна как-то неприветливо. -- Великолепно поел. Огромное вам спасибо! Вы себе представить неможете... -- Чего уж тут не представить, -- перебила она уже совершеннораздраженно. -- Поел, говорю? Ну и давай сюда тарелку... Тарелку,говорю, давай! -- По... пожалуйста, -- проговорил я. -- "Пожалуйста, пожалуйста"... Корми тут вас за пожалуйста... -- Я могу заплатить, -- сказал я, начиная сердиться. -- "Заплатить, заплатить"... -- Она пошла к двери. -- А ежели заэто и не платят вовсе? И нечего врать было... -- То есть как это -- врать? -- А так вот и врать! Сам говорил, что цыкать не будешь...-- Оназамолчала и скрылась за дверью. "Что это она? -- подумал я. Странная какая-то бабка... Может быть,она вешалку заметила?" Было слышно, как она скрипит пружинами, ворочаясьна кровати и недовольно ворча. Потом она запела негромко на какой-товарварский мотив: "Покатаюся, поваляюся, Ивашкиного мяса поевши..." Изокна потянуло ночным холодом. Я поежился, поднялся, чтобы вернуться надиван, и тут меня осенило: дверь я перед сном запирал. В растерянности яподошел к двери и протянул руку, чтобы проверить щеколду, но едва пальцымои коснулись холодного железа, как все поплыло у меня перед глазами.Оказалось, что я лежу на диване, уткнувшись носом в подушку, и пальцамиощупываю холодное бревно стены. Некоторое время я лежал, обмирая, пока не осознал, что где-то рядомхрапит старуха и в комнате разговаривают. Кто-то наставительно вещалвполголоса: -- Слон есть самое большое животное из всех живущих на земле. Унего на рыле есть большой кусок мяса, который называется хоботом потому,что он пуст и протянут, как труба. Он его вытягивает и сгибает всякимиобразами и употребляет его вместо руки... Холодея от любопытства, я осторожно повернулся на правый бок. Вкомнате было по-прежнему пусто. Голос продолжал еще более наставительно: -- Вино, употребляемое умеренно, весьма хорошо для желудка; нокогда пить его слишком много, то производит пары, унижающие человека достепени несмысленных скотов. Вы иногда видели пьяниц и помните еще тосправедливое отвращение, которое вы к ним возымели... Я рывком поднялся и спустил ноги с дивана. Голос умолк. Мнепоказалось, что говорили откуда-то из-за стены. В комнате все былопо-прежнему, даже вешалка, к моему удивлению, висела на месте. И к моемуудивлению, мне опять очень хотелось есть. -- Тинктура экс витро антимонии, -- провозгласил вдруг голос. Явздрогнул. -- Магифтериум антимон ангелий салаэ. Бафилии олеум витриантимонии алекситериум антимониалэ! -- Послышалось явственное хихиканье.-- Вот ведь бред какой! -- сказал голос и продолжал с завыванием: --Вскоре очи сии, еще не отверзаемые, не узрят более солнца, но не попустизакрыться оным без благоутробного извещения о моем прощении иблаженстве.
. Сие есть "Дух или Нравственные Мысли Славного Юнга,извлеченные из нощных его размышлений". Продается в Санкт-Петербурге и вРиге в книжных лавках Свешникова по два рубля в папке. -- Кто-товсхлипнул. -- Тоже бредятина, -- сказал голос и произнес с выражением: Чины, краса, богатства, Сей жизни все приятства, Летят, слабеют, исчезают, О тлен, и щастье ложно! Заразы сердце угрызают, А славы удержать не можно... Теперь я понял, где говорили. Голос раздавался в углу, где виселотуманное зеркало. -- А теперь, -- сказал голос, -- следующее. "Все -- единое Я, это Я-- мировое Я. Единение с неведением, происходящее от затмения света, Яисчезает с развитием духовности". -- А эта бредятина откуда? -- спросил я. Я не ждал ответа. Я былуверен, что сплю. -- Изречения из "Упанишад", -- ответил с готовностью голос. -- А что такое "Упанишады"? -- Я уже не был уверен, что сплю. -- Не знаю, -- сказал голос. Я встал и подошел к зеркалу. Я не увидел своегоотражения. В мутном стекле отражалась занавеска, угол печи и вообщемного вещей. Но меня в нем не было. -- В чем дело? -- спросил голос. -- Есть вопросы? -- Кто это говорит? -- спросил я, заглядывая за зеркало. Зазеркалом было много пыли и дохлых пауков. Тогда я указательным пальцемнажал на левый глаз. Это было старинное правило распознаваниягаллюцинаций, которое я вычитал в увлекательной книге В. В. Битнера"Верить или не верить?". Достаточно надавить пальцем на глазное яблоко,и все реальные предметы -- в отличие от галлюцинаций -- раздвоятся.Зеркало раздвоилось, и в нем появилось мое отражение -- заспанная,встревоженная физиономия. По ногам дуло. Поджимая пальцы, я подошел кокну и выглянул. За окном никого не было, не было даже дуба. Я протер глаза и сновапосмотрел. Я отчетливо видел прямо перед собой замшелый колодезный срубс воротом, ворота и свою машину у ворот. "Все-таки сплю",-- успокоенноподумал я. Взгляд мой упал на подоконник, на растрепанную книгу. Впрошлом сне это был третий том "Хождения по мукам", теперь на обложке япрочитал: "П. И. Карпов. Творчество душевнобольных и его влияние наразвитие науки, искусства и техники".
Впрошлом сне это был третий том "Хождения по мукам", теперь на обложке япрочитал: "П. И. Карпов. Творчество душевнобольных и его влияние наразвитие науки, искусства и техники". Постукивая зубами от озноба, яперелистал книжку и просмотрел цветные вклейки. Потом я прочитал "Стих N2": В кругу облаков высоко Чернокрылый воробей Трепеща и одиноко Парит быстро над землей. Он летит ночной порой, Лунным светом освещенный, И, ничем не удрученный, Все он видит под собой. Гордый, хищный, разъяренный, И, летая, словно тень, Глаза светятся как день. Пол вдруг качнулся под моими ногами. Раздался пронзительныйпротяжный скрип, затем, подобно гулу далекого землетрясения, раздалосьрокочущее: "Ко-о... Ко-о... Ко-о..." Изба заколебалась, как лодка наволнах. Двор за окном сдвинулся в сторону, а из-под окна вылезла ивонзилась когтями в землю исполинская куриная нога, провела в травеглубокие борозды и снова скрылась. Пол круто накренился, я почувствовалчто падаю, схватился руками за что-то мягкое, стукнулся боком и головойи свалился с дивана. Я лежал на половиках, вцепившись в подушку, упавшуювместе со мной. В комнате было совсем светло. За окном кто-тообстоятельно откашливался. -- Ну-с, так... -- сказал хорошо поставленный мужской голос. -- Внекотором было царстве, в некотором государстве был-жил царь, поимени... мнэ-э... Ну, в конце концов неважно. Скажем, мнэ-э...Полуэкт... У него было три сына-царевича. Первый... мнэ-э-э... Третийбыл дурак, а вот первый?.. Пригибаясь, как солдат под обстрелом, я подобрался к окну ивыглянул. Дуб был на месте. Спиною к нему стоял в глубокой задумчивостина задних лапах кот Василий. В зубах у него был зажат цветок кувшинки.Кот смотрел себе под ноги и тянул: "Мнэ-э-э..." Потом он тряхнулголовой, заложил передние лапы за спину и, слегка сутулясь, как доцентДубино-Княжицкий на лекции, плавным шагом пошел в сторону от дуба.
.." Потом он тряхнулголовой, заложил передние лапы за спину и, слегка сутулясь, как доцентДубино-Княжицкий на лекции, плавным шагом пошел в сторону от дуба. -- Хорошо... -- говорил кот сквозь зубы. -- Бывали-живали царьда царица. У царя, у царицы был один сын... мнэ-э... дурак,естественно... Кот с досадой выплюнул цветок и, весь сморщившись, потер лоб. -- Отчаянное положение, -- проговорил он. -- Ведь кое-что помню!"Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь -- на обед, молодец -- наужин..." Откуда бы это? А Иван, сами понимаете -- дурак, отвечает: "Эхты, поганое чудище, не уловивши бела лебедя, да кушаешь!" Потом,естественно -- каленая стрела, все три головы долой, Иван вынимает трисердца и привозит, кретин, домой матери... Какой подарочек! -- Котсардонически засмеялся, потом вздохнул. -- Есть еще такая болезнь --склероз, -- сообщил он. Он снова вздохнул, повернул обратно к дубу и запел: "Кря-кря, моидеточки! Кря-кря, голубяточки! Я... мнэ-э... я слезой вас отпаивала...вернее -- выпаивала..." Он в третий раз вздохнул и некоторое время шелмолча. Поравнявшись с дубом, он вдруг немузыкально заорал: "Сладок куснедоедала!..." В лапах у него вдруг оказались массивные гусли -- я даже незаметил, где он их взял. Он отчаянно ударил по ним лапой и, цепляяськогтями за струны, заорал еще громче, словно бы стараясь заглушитьмузыку: Дасс им таннвальд финстер ист, Дасс махт дас хольтс, Дасс... мнэ-э... майн шатц... или катц?.. Он замолк и некоторое время шагал, молча стуча по струнам. Потомтихонько, неуверенно запел: Ой, бывав я в тим садочку, Та скажу вам всю правдочку: Ото так Копають мак. Он повернул к дубу, прислонил к нему гусли и почесал задней ногойза ухом. -- Труд, труд и труд, -- сказал он. -- Только труд! Он сновазаложил лапы за спину и пошел влево от дуба, бормоча: -- Дошло до меня, о великий царь, что в славном городе Багдадежил-был портной, по имени... -- Он встал на четвереньки, выгнул спину излобно зашипел. -- Вот с этими именами у меня особенно отвратительно!Абу. -- Вот с этими именами у меня особенно отвратительно!Абу... Али... Кто-то ибн чей-то... Н-ну хорошо, скажем, Полуэкт. Полуэктибн... мнэ-э... Полуэктович... Все равно не помню, что было с этимпортным. Ну и пес с ним, начнем другую... Я лежал на подоконнике и, млея, смотрел, как злосчастный Василийбродит около дуба то вправо, то влево, бормочет, откашливается,подвывает, мычит, становится от напряжения на четвереньки -- словом,мучается несказанно. Диапазон знаний его был грандиозен. Ни одной сказкии ни одной песни он не знал больше чем наполовину, но зато это былирусские, украинские, западнославянские, немецкие, английские, по-моему,даже японские, китайские и африканские сказки, легенды, притчи, баллады,песни, романсы, частушки и припевки. Склероз приводил его в бешенство,несколько раз он бросался на ствол дуба и драл кору когтями, он шипел иплевался, и глаза его при этом горели, как у дьявола, а пушистый хвост,толстый, как полено, то смотрел в зенит, то судорожно подергивался, тохлестал его по бокам. Но единственной песенкой, которую он допел доконца, был "Чижик-пыжик", а единственной сказочкой, которую он связнорассказал, был "Дом, который построил Джек" в переводе Маршака, да и тос некоторыми купюрами. Постепенно -- видимо, от утомления -- речь егообретала все более явственный кошачий акцент. "А в поли, поли, -- пелон, -- сам плужок ходэ, а... мнэ-э... а... мнэ-а-а-у!.. а за тым плужкомсам... мья-а-у-а-у! сам господь ходэ или бродэ?.." В конце концов онсовершенно изнемог, сел на хвост и некоторое время сидел так, понуривголову. Потом тихо, тоскливо мяукнул, взял гусли под мышку и на трехногах медленно уковылял по росистой траве. Я слез с подоконника и уронил книгу. Я отчетливо помнил, что впоследний раз это было "Творчество душевнобольных", я был уверен, что напол упала именно эта книга. Но подобрал я и положил на подоконник"Раскрытие преступлений" А. Свенсона и О. Венделя. Я тупо раскрыл ее,пробежал наудачу несколько абзацев, и мне сейчас же почудилось, что надубе висит удавленник. Я опасливо поднял глаза. С нижней ветки дубасвешивался мокрый серебристо-зеленый акулий хвост. Хвост тяжелопокачивался под порывами утреннего ветерка. Я шарахнулся и стукнулся затылком о твердое. Громко зазвонилтелефон. Я огляделся. Я лежал поперек дивана, одеяло сползло с меня напол, в окно сквозь листву дуба било утреннее солнце. Глава третья Мне пришло в голову, что обычное интервью с дьяволом или волшебником можно с успехом заменить искусным использованием положений науки. Г.Дж. Уэллс Телефон звонил. Я протер глаза, посмотрел в окно (дуб был на месте),посмотрел на вешалку (вешалка тоже была на месте). Телефон звонил. За стенойв комнате у старухи было тихо. Тогда я соскочил на пол, отворил дверь(щеколда была на месте) и вышел в прихожую. Телефон звонил. Он стоял наполочке над большой кадушкой -- очень современный аппарат белой пластмассы,такие я видел только в кино и в кабинете нашего директора. Я взял трубку. -- Алло... -- Это кто?-- спросил пронзительный женский голос. -- А кого вам надо? -- Это изнакурнож? -- Что? -- Я говорю, это изба на курногах или нет? Кто говорит? -- Да, -- сказал я. -- Изба. Кого вам нужно? -- О дьявол, -- сказал женский голос. -- Примите телефонограмму. -- Давайте. -- Записывайте. -- Одну минутку, -- сказал я. -- Возьму карандаш и бумагу. -- О дьявол, -- сказал женский голос. Я принес записную книжку и цанговый карандаш. -- Слушаю вас. -- Телефонограмма номер двести шесть, -- сказал женский голос. --Гражданке Горыныч Наине Киевне... -- Не так быстро... Киевне... Дальше? -- "Настоящим... предлагается вам... прибыть сегодня... двадцатьседьмого июля... сего года... в полночь... на ежегодный республиканскийслет..." Записали? -- Записал. -- "Первая встреча... состоится... на Лысой Горе. Форма одеждыпарадная. Пользование механическим транспортом... за свой счет.Подпись... начальник канцелярии... Ха... Эм... Вий". -- Кто? -- Вий! Ха Эм Вий". -- Не понимаю. -- Вий! Хрон Монадович! Вы что, начальника канцелярии не знаете? -- Не знаю, -- сказал я. -- Говорите по буквам. -- Дьявольщина! Хорошо, по буквам: Вервольф-Инкуб-Ибикус краткий...Записали? -- Кажется, записал, -- сказал я. -- Получилось -- Вий. -- Кто? -- Вий! -- У вас что, полипы? Не понимаю! -- Владимир! Иван! Иван краткий! -- Так. Повторите телефонограмму. Я повторил. -- Правильно. Передала Онучкина. Кто принял? -- Привалов. -- С приветом, Привалов! Давно служишь? -- Собачки служат, -- сердито сказал я. -- Я работаю. -- Ну-ну, работай. На слете встретимся. Раздались гудки. Я повесил трубку и вернулся в комнату. Утро былопрохладное, я торопливо сделал зарядку и оделся. Происходящее казалосьмне чрезвычайно любопытным. Телефонограмма странно ассоциировалась вмоем сознании с ночными событиями, хотя я представления не имел, какимобразом. Впрочем, кое-какие идеи уже приходили мне в голову, ивоображение мое было возбуждено. Все, чему мне случилось быть здесь свидетелем, не было мнесовершенно незнакомым, о подобных случаях я где-то что-то читал и теперьвспомнил, что поведение людей, попадавших в аналогичные обстоятельства,всегда представлялось мне необычайно, раздражающе нелепым. Вместо тогочтобы полностью использовать увлекательные перспективы, открывшиеся дляних счастливым случаем, они пугались, старались вернуться в обыденное.Какой-то герой даже заклинал читателей держаться подальше от завесы,отделяющей наш мир от неведомого, пугая духовными и физическимиувечьями. Я еще не знал, как развернутся события, но уже был готов сэнтузиазмом окунуться в них. Бродя по комнате в поисках ковша или кружки, я продолжалрассуждать. Эти пугливые люди, думал я, похожи на некоторыхученых-экспериментаторов, очень упорных, очень трудолюбивых, но начистолишенных воображения и поэтому очень осторожных. Получив нетривиальныйрезультат, они шарахаются от него, поспешно объясняют его нечистотойэксперимента и фактически уходят от нового, потому что слишком сжилисьсо старым, уютно уложенным в пределы авторитетной теории. Я ужеобдумывал кое-какие эксперименты с книгой-перевертышем (она по-прежнемулежала на подоконнике и была теперь "Последним изгнанником" Олдриджа), сговорящим зеркалом и с цыканьем. У меня было несколько вопросов к котуВасилию, да и русалка, живущая на дубе, представляла определенныйинтерес, хотя временами мне казалось, что она-то мне все-такиприснилась. Я ничего не имею против русалок, но не представляю себе, какони могут лазить по деревьям... хотя, с другой стороны, чешуя?.. Ковшик я нашел на кадушке под телефоном, но воды в кадушке неоказалось, и я направился к колодцу. Солнце поднялось уже довольновысоко. Где-то гудели машины, послышался милицейский свисток, в небе ссолидным гулом проплыл вертолет. Я подошел к колодцу и, судовлетворением обнаружив на цепи мятую жестяную бадью, сталраскручивать ворот. Бадья, постукивая о стены, пошла в черную глубину,раздался плеск, цепь натянулась. Я крутил ворот и смотрел на свой"Москвич". У машины был усталый, запыленный вид, ветровое стекло былозаляпано разбившейся о него вдребезги мошкарой. "Надо будет воды долитьв радиатор, -- подумал я. -- И вообще..." Бадья показалась мне очень тяжелой. Когда я поставил ее на сруб, изводы высунулась огромная щучья голова, зеленая и вся какая-то замшелая.Я отскочил. -- Опять на рынок поволочешь? -- сильно окая, сказала щука. Яошарашенно молчал.Яошарашенно молчал. -- Дай же ты мне покоя, ненасытная! Сколько можно?..Чуть успокоюсь, приткнусь отдохнуть да подремать -- ташшит! Я ведь немолодая уже, постарше тебя буду... Жабры тоже не в порядке... Было очень странно смотреть, как она говорит. Совершенно как щука вкукольном театре, она вовсю открывала и закрывала зубастую пасть внеприятном несоответствии с произносимыми звуками. Последнюю фразу онапроизнесла, судорожно сжав челюсти. -- И воздух мне вреден, -- продолжала она. -- Вот подохну, чтобудешь делать? Все скупость твоя бабья да дурья... Все копишь, а длячего копишь -- сама не знаешь... На последней реформе-та как погорела,а? То-то! А екатериновками? Сундуки оклеивала! А керенками-та,керенками! Ведь печку топила керенками... -- Видите ли, -- сказал я, немного оправившись. -- Ой, кто это? -- испугалась щука. -- Я... Я здесь случайно... Я намеревался слегка помыться. -- Помыться! А я думала, опять старуха. Не вижу я: старая. Да икоэффициент преломления в воздухе, говорят, совсем другой. Воздушныеочки было себе заказала, да потеряла, не найду... А кто ж ты будешь? -- Турист, -- коротко сказал я. -- Ах, турист... А я думала, опять бабка. Ведь что она со мнойделает! Поймает меня, волочит на рынок и там продает, якобы на уху. Нучто мне остается? Конечно, говоришь покупателю: так и так, отпусти меняк малым детушкам -- хотя какие у меня там малые детушки -- не детушкиуже, которые живы, а дедушки. Ты меня отпустишь, а я тебе послужу, скажитолько "по щучьему велению, по моему, мол, хотению". Ну и отпускают.Одни со страху, другие по доброте, а которые и по жадности... Вотпоплаваешь в реке, поплаваешь -- холодно, ревматизм, заберешься обратнов колодезь, а старуха с бадьей опять тут как тут... -- Щука спряталась вводу, побулькала и снова высунулась. -- Ну что просить-то будешь,служивый? Только попроще чего, а то просят телевизоры какие-то,транзисторы... Один совсем обалдел: "Выполни, говорит, за менягодовой план на лесопилке". Года мои не те -- дрова пилить... -- Ага, -- сказал я. -- А телевизор вы, значит, все-таки можете? -- Нет, -- честно призналась щука. -- Телевизор не могу. И этот...комбайн с проигрывателем тоже не могу. Не верю я в них. Ты чего-нибудьпопроще. Сапоги, скажем, скороходы или шапку-невидимку... А? Возникшая было у меня надежда отвертеться сегодня от смазки"Москвича" погасла. -- Да вы не беспокойтесь, -- сказал я. -- Мне ничего, в общем, ненадо. Я вас сейчас отпущу. -- И хорошо, -- спокойно сказала щука. -- Люблю таких людей. Давечавот тоже... Купил меня на рынке какой-то, пообещала я ему царскую дочь.Плыву по реке, стыдно, конечно, глаза девать некуда. Ну сослепу ивъехала в сети. Плыву по реке, стыдно, конечно, глаза девать некуда. Ну сослепу ивъехала в сети. Ташшат. Опять, думаю, врать придется. А он что делает?Он меня хватает поперек зубов, так что рот не открыть. Ну, думаю, конец,сварят. Ан нет. Защемляет он мне чем-то плавник и бросает обратно вреку. Во! -- Щука высунулась из бадьи и выставила плавник, схваченный уоснования металлическим зажимом. На зажиме я прочитал: "Запущен сейэкземпляр в Солове-реке 1854 год. Доставить в Е. И. В. Академию наук,СПб". -- Старухе не говори, -- предупредила щука. -- С плавникомоторвет. Жадная она, скупая. "Что бы у нее спросить?" -- лихорадочно думал я. -- Как вы делаете ваши чудеса? -- Какие такие чудеса? -- Ну... Исполнение желаний... -- Ах, это? Как делаю... Обучена сызмальства, вот и делаю. Откуда язнаю, как я делаю... Золотая Рыбка вот еще лучше делала, а все однопомерла. От судьбы не уйдешь. Мне показалось, что щука вздохнула. -- От старости? -- спросил я. -- Какое там от старости! Молодая была, крепкая... Бросили в нее,служивый, глубинную бомбу. И ее вверх брюхом пустили, и корабль какой-топодводный рядом случился, тоже потонул. Она бы и откупилась, да ведь неспросили ее, увидели и сразу бомбой... Вот ведь как оно бывает. -- Онапомолчала. -- Так отпускаешь меня или как? Душно что-то, гроза будет... -- Конечно, конечно, -- сказал я, встрепенувшись. -- Вас как --бросить или в бадье?.. -- Бросай, служивый, бросай. Я осторожно запустил руки в бадью и извлек щуку -- было в нейкилограммов восемь. Щука бормотала: "Ну, а ежели там скатерть-самобранкуили, допустим, ковер-самолет, то я здесь буду... За мной не пропадет..."-- "До свидания", -- сказал я и разжал руки. Раздался шумный плеск. Некоторое время я стоял, глядя на свои ладони, испачканные зеленью.У меня было какое-то странное ощущение. Временами, как порыв ветра,налетало сознание, что я сижу в комнате на диване, но стоило тряхнутьголовой, и я снова оказывался у колодца. Потом это прошло. Я умылсяотличной ледяной водой, залил радиатор и побрился. Старуха все непоказывалась. Хотелось есть, и надо было идти в город к почтамту, гдеменя уже, может быть, ждали ребята. Я запер машину и вышел за ворота. Я неторопливо шел по улице Лукоморье, засунув руки в карманы серойгэдээровской курточки и глядя себе под ноги. В заднем кармане моихлюбимых джинсов, исполосованных "молниями", брякали старухины медяки. Яразмышлял. Тощие брошюрки общества "Знание" приучили меня к мысли, чторазговаривать животные не способны. Сказки с детства убеждали вобратном. Согласен я был, конечно, с брошюрками, потому что никогда вжизни не видел говорящих животных. Даже попугаев. Я знавал одногопопугая, который мог рычать, как тигр, но по-человечески он не умел.Ивот теперь -- щука, кот Василий и даже зеркало. Впрочем, неодушевленныепредметы как раз разговаривают часто. И между прочим, это соображениеникогда не пришло бы в голову, скажем, моему прадеду. С его, прадеда,точки зрения, говорящий кот -- вещь куда менее фантастическая, нежелидеревянный полированный ящик, который хрипит, воет, музицирует и говоритна многих языках. С котом тоже более или менее ясно. А вот какразговаривает щука? У щуки нет легких. Это верно. Правда, у нее долженбыть плавательный пузырь, функция коего, как мне известно, ихтиологамеще не окончательно ясна. Мой знакомый ихтиолог Женька Скоромаховполагает даже, что эта функция неясна совершенно, и, когда я пытаюсьаргументировать доводами из брошюрок общества "Знание", Женька рычит иплюется. Совершенно утрачивает присущий ему дар человеческой речи... Уменя такое впечатление, что о возможностях животных мы знаем пока ещеочень мало. Только недавно выяснилось, что рыбы и морские животныеобмениваются под водой сигналами. Очень интересно пишут о дельфинах.Или, скажем, обезьяна Рафаил. Это я сам видел. Разговаривать она,правда, не умеет, но зато у нее выработали рефлекс: зеленый свет --банан, красный свет -- электрический шок. И все было хорошо до тех пор,пока не включили красный и зеленый свет одновременно. Тогда Рафаил повелсебя так же, как Женька, например. Он страшно обиделся. Он кинулся кокошечку, за которым сидел экспериментатор, и принялся, визжа и рыча,плеваться в это окошечко. И вообще есть анекдот -- одна обезьяна говоритдругой: "Знаешь, что такое условный рефлекс? Это когда зазвонит звонок,и все эти квазиобезьяны в белых халатах побегут к нам с бананами иконфетами". Конечно, все это чрезвычайно непросто. Терминология неразработана. Когда в этих условиях пытаешься решать вопросы, связанные спсихикой и потенциальными возможностями животных, чувствуешь себясовершенно бессильным. Но с другой стороны, когда тебе дают, скажем, туже систему интегральных уравнений типа звездной статистики снеизвестными функциями под интегралом, то самочувствие не лучше. Апоэтому главное -- думать. Как Паскаль: "Будем же учиться хорошо мыслить-- вот основной принцип морали". Я вышел на проспект Мира и остановился, привлеченный необычнымзрелищем. По мостовой шел человек с детскими флажками в руках. За ним,шагах в десяти, с натужным ревом медленно полз большой белый МАЗ сгигантским дымящимся прицепом в виде серебристой цистерны. На цистернебыло написано "Огнеопасно", справа и слева от нее так же медленнокатились красные пожарные "газики", ощетиненные огнетушителями. Время отвремени в ровный рев двигателя вмешивался какой-то новый звук, неприятноледенивший сердце, и тогда из люков цистерны вырывались желтые языкипламени. Лица пожарных под нахлобученными касками были мужественны исуровы. Лица пожарных под нахлобученными касками были мужественны исуровы. Вокруг кавалькады тучей носились ребятишки. Они пронзительновопили: "Тилили-тилили, а дракона повезли!" Взрослые прохожие опасливожались к заборам. На их лицах было написано явственное желание уберечьодежду от возможных повреждений. -- Повезли родимого, -- произнес у меня над ухом знакомый скрипучийбас. Я обернулся. Позади стояла, пригорюнившись, Наина Киевна скошелкой, наполненной синими пакетами сахарного песку. -- Повезли, -- повторила она. -- Каждую пятницу возят... -- Куда? -- спросил я. -- На полигон, батюшка. Все экспериментируют... Делать им большенечего. -- А кого повезли, Наина Киевна? -- То есть как это -- кого? Сам не видишь, что ли?.. Она повернулась и пошла прочь, но я догнал ее. -- Наина Киевна, вам тут телефонограмму передали. -- Это от кого же? -- От Ха Эм Вия. -- А насчет чего? -- У вас слет какой-то сегодня, -- сказал я, пристально глядя нанее. -- На Лысой Горе. Форма одежды -- парадная. Старуха явно обрадовалась. -- Вправду? -- сказала она. -- Вот хорошо-то!.. А гдетелефонограмма? -- В прихожей на телефоне. -- А насчет членских взносов там ничего не говорится? -- спросилаона, понизив голос. -- В каком смысле? -- Ну, что, мол, надлежит погасить задолженность с одна тысячасемьсот... -- Она замолчала. -- Нет, -- сказал я. -- Ничего такого не говорилось. -- Ну и хорошо. А с транспортом как? Машину подадут или что? -- Дайте я вам кошелку поднесу, -- предложил я. Старуха отпрянула. -- Это тебе зачем? -- спросила она подозрительно. -- Ты это оставь-- не люблю... Кошелку ему!.. Молодой, да, видно, из ранних... "Не люблю старух",-- подумал я. -- Так как же с транспортом? -- повторила она. -- За свой счет, -- сказал я злорадно. -- Ах, скопидомы! -- застонала старуха. -- Метлу в музей забрали,ступу не ремонтируют, взносы дерут по пять рубликов на ассигнации, а наЛысую гору за свой счет! Счет-то не малый, батюшка, да пока таксиждет... Бормоча и кашляя, она отвернулась от меня и пошла прочь. Я потерруки и тоже пошел своей дорогой. Мои предположения оправдывались. Узелудивительных происшествий затягивался все туже. И стыдно признаться, ноэто казалось мне сейчас более интересным, чем даже моделированиерефлекторной дуги. На проспекте Мира было уже пусто. У перекрестка крутилась стаяребятишек -- играли, по-моему, в чижа. Увидев меня, они бросили игру истали приближаться. Предчувствуя недоброе, я торопливо миновал их идвинулся к центру. За моей спиной послышался сдавленный восторженныйвозглас: "Стиляга!" Я ускорил шаг. "Стиляга!" -- завопили сразунесколько голосов. Я почти побежал. Позади визжали: "Стиля-ага!Тонконогий! Папина "Победа"!.." Прохожие смотрели на меня сочувственно.В таких ситуациях лучше всего куда-нибудь нырнуть. Я нырнул в ближайшиймагазин, оказавшийся гастрономом, походил вдоль прилавков, убедился втом, что сахар есть, выбор колбас и конфет не богат, но зато выбор такназываемых рыбных изделий превосходит все ожидания. Там была такая семгаи такой лосось!.. Я выпил стакан газированной воды и выглянул на улицу.Мальчишек не было. Тогда я вышел из магазина и двинулся дальше. Скоролабазы и бревенчатые избы-редуты кончились, пошли современныедвухэтажные дома с открытыми сквериками. В сквериках копошилисьмладенцы, пожилые женщины вязали что-то теплое, а пожилые мужчинырезались в домино. В центре города оказалась обширная площадь, окруженная двух- итрехэтажными зданиями. Площадь была асфальтирована, посередине зеленелсадик. Над зеленью возвышался большой красный щит с надписью "ДоскаПочета" и несколько щитов поменьше со схемами и диаграммами. Почтамт яобнаружил здесь же, на площади. Мы договорились с ребятами, что первый,кто прибудет в город, оставит до востребования записку со своимикоординатами. Записки не было, и я оставил письмо, в котором сообщилсвой адрес и объяснил, как дойти до избы на курногах. Затем я решилпозавтракать. Обойдя площадь, я обнаружил: кинотеатр, где шла "Козара"; книжныймагазин, закрытый на переучет; горсовет, перед которым стояло несколькоосновательно пропыленных "газиков"; гостиницу "Студеное море" -- какобычно, без свободных мест; два киоска с газированной водой и мороженым;магазин (промтоварный) N 2 и магазин (хозтоваров) N 18; столовую N 11,открывающуюся с двенадцати часов, и буфет N 3, закрытый без объяснений.Потом я обнаружил городское отделение милиции, возле открытых дверейкоторого побеседовал с очень юным милиционером в чине сержанта,объяснившим мне, где находится бензоколонка и какова дорога до Лежнева."А где ваша машина?" -- осведомился милиционер, озирая площадь. "Узнакомых", -- ответил я. "Ах, у знакомых..." -- Сказал милиционерзначительно. По-моему, он взял меня на заметку. Я робко откланялся. Рядом с трехэтажной громадой Солрыбснабпромпотребсоюза ФЦУ янаконец нашел маленькую опрятную чайную N 16/27. В чайной было хорошо.Народу было не очень много, пили действительно чай и разговаривали овещах понятных: что под Коробцом завалился, наконец, мостик и ехатьтеперь приходится вброд; что пост ГАИ уже неделю как с пятнадцатогокилометра убрали; что "искра -- зверь, слона убьет, а ни шиша несхватывает. ..". Пахло бензином и жареной рыбой. Не занятые разговорамилюди пристально разглядывали мои джинсы, и я радовался, что сзади у меняимеет место профессиональное пятно -- позавчера я очень удачно сел нашприц с солидолом. Я взял себе полную тарелку жареной рыбы, три стакана чаю и трибутерброда с балыком, расплатился кучей старухиных медяков ("На папертистоял..." -- проворчала буфетчица), устроился в укромном углу и принялсяза еду, с удовольствием наблюдая за этими хриплоголосыми, прокуреннымилюдьми. Приятно было смотреть, какие они загорелые, независимые,жилистые, все повидавшие, как они с аппетитом едят, с аппетитом курят, саппетитом рассказывают. Они до последней капли использовали передышкуперед долгими часами тряской скучной дороги, раскаленной духоты кабины,пыли и солнца. Если бы я не был программистом, я бы обязательно сталшофером и уж работал бы не на плюгавенькой легковушке, и не на автобуседаже, а на каком-нибудь грузовом чудовище, чтобы в кабину надо былозабираться по лестнице, а колесо чтобы менять с помощью небольшогоподъемного крана. За соседним столиком сидели два молодых человека, не похожих нашоферов, и поэтому сначала я на них внимания не обратил. Так же,впрочем, как и они на меня. Но когда я допивал второй стакан чаю, доменя долетело слово "диван". Затем кто-то из них произнес: "... А тогданепонятно, зачем она вообще существует, эта изнакурнож..." -- и я сталслушать. К сожалению, говорили они негромко, да и сидел я к ним спиной,так что слышно было плохо. Но голоса показались мне знакомыми: "...никаких тезисов... только диван...", "...такому волосатому?..", "...диван... шестнадцатая степень...", "...при трансгрессии толькочетырнадцать порядков...", "...легче смоделировать транслятор...","...мало ли кто хихикает!..", "...бритву подарю...", "...не можем бездивана..." Тут один из них заперхал, да так знакомо, что я сразувспомнил сегодняшнюю ночь и обернулся, но они уже шли к выходу -- дваздоровенных парня с крутыми плечами и спортивными затылками. Некотороевремя я еще видел их в окно, они перешли площадь, обогнули садик искрылись за диаграммами. Диван их, видите ли, волнует,-- думал я.--Русалка их не волнует. Говорящий кот их не интересует. А без дивана они,видите ли, не могут..." Я попытался вспомнить, какой же у меня тамдиван, но ничего особенного вспомнить не мог. Диван как диван. Хорошийдиван. Удобный. Только странная действительность на нем снится. Теперь хорошо было бы вернуться домой и заняться всеми этимидиванными делами вплотную. Поэкспериментировать с книгой-перевертышем,поговорить с котом Василием начистоту и посмотреть, нет ли в избе накуриных ногах еще чего-нибудь интересного. Теперь хорошо было бы вернуться домой и заняться всеми этимидиванными делами вплотную. Поэкспериментировать с книгой-перевертышем,поговорить с котом Василием начистоту и посмотреть, нет ли в избе накуриных ногах еще чего-нибудь интересного. Но дома меня ждал мой"Москвич" и необходимость делать как ЕУ, так и ТО. С ЕУ еще можно былопримириться, это всего-навсего Ежедневный Уход, всякое там вытряхиваниековриков и обмыв кузова струей воды под давлением, каковой обмыв,впрочем, можно заменить при нужде поливанием из садовой лейки или ведра.Но вот ТО... Чистоплотному человеку в жаркий день страшно подумать о ТО.Потому что ТО есть не что иное, как Техническое Обслуживание, атехническое обслуживание состоит в том, что я лежу под автомобилем смасляным шприцем в руках и постепенно переношу содержимое шприца как вколпачковые масленки, так и себе на физиономию. Под автомобилем жарко идушно, а днище его, покрытое толстым слоем засохшей грязи... Корочеговоря, мне не очень хотелось домой. Глава четвертая Кто позволил себе эту дьявольскую шутку? Схватить его и сорвать с него маску, чтобы мы знали, кого нам поутру повесить на крепостной стене! Э. По Я купил позавчерашнюю "Правду", выпил газированной воды и устроился наскамье в садике, в тени Доски Почета. Было одиннадцать часов. Я внимательнопрочитал газету. На это ушло семь минут. Тогда я прочитал статью огидропонике, фельетон о хапугах из Канска и большое письмо рабочиххимического завода в редакцию. Это заняло всего-навсего 22 минуты. Несходить ли в кино, подумал я. Но "Козару" я уже видел -- один раз в кино иодин раз по телевизору. Тогда я решил попить воды, сложил газету и встал. Извсей старухиной меди в кармане у меня остался всего один пятак. Пропью,решил я, выпил воды с сиропом, получил копейку сдачи и купил в соседнемларьке коробок спичек. Больше делать мне в центре города было решительнонечего. И я пошел куда глаза глядят -- в неширокую улицу между магазином N2и столовой N 11. Прохожих на улице почти не было. Меня обогнал большой пыльныйгрузовик с грохочущим трейлером. Шофер, высунув в окно локоть иголову, устало смотрел на булыжную мостовую. Улица, понижаясь, крутозаворачивала направо, у поворота рядом с тротуаром торчал из земли стволстаринной чугунной пушки, дуло ее было забито землей и окурками. Вскореулица кончилась обрывом к реке. Я посидел на краю обрыва и полюбовалсяпейзажем, затем перешел на другую сторону и побрел обратно. "Интересно, куда девался тот грузовик?" -- подумал вдруг я. Спускас обрыва не было. Я стал оглядываться, ища ворота по сторонам улицы, итут обнаружил небольшой, но очень старинный дом, стиснутый между двумяугрюмыми кирпичными лабазами. Окна нижнего этажа его были забраныжелезными прутьями и до половины замазаны мелом. Дверей же в доме вообщене было. Я заметил это сразу потому, что вывеска, которую обычнопомещают рядом с воротами или рядом с подъездом, висела здесь прямомежду двумя окнами. На вывеске было написано: "АН СССР НИИЧАВО". Яотошел на середину улицы: да, два этажа по десяти окон и ни одной двери.А справа и слева, вплотную, лабазы. "НИИЧАВО,-- подумал я. --Научно-исследовательский институт... Чаво? В смысле -- чего? ЧрезвычайноАвтоматизированной Вооруженной Охраны? Черных Ассоциаций ВосточнойОкеании? Изба на курногах, -- подумал я, -- музей этого самого НИИЧАВО.Мои попутчики, наверное, тоже отсюда. И те, в чайной, -- тоже..." Скрыши здания поднялась стая ворон и с карканьем закружилась над улицей.Я повернулся и пошел назад, на площадь. Все мы наивные материалисты, думал я. И все мы рационалисты. Мыхотим, чтобы все немедленно было объяснено рационалистически, то естьсведено к горсточке уже известных фактов. И ни у кого из нас ни на грошдиалектики. Никому в голову не приходит, что между известными фактами икаким-то новым явлением может лежать море неизвестного, и тогда мыобъявляем новое явление сверхъестественным и, следовательно,невозможным. Вот, например, как бы мэтр Монтескье принял сообщение обоживлении мертвеца через сорок пять минут после зарегистрированнойостановки сердца? В штыки бы, наверное, принял. Так сказать, в багинеты.Объявил бы это обскурантизмом и поповщиной. Если бы вообще не отмахнулсяот такого сообщения. А если бы это случилось у него на глазах, то оноказался бы в необычайно затруднительном положении. Как я сейчас, толькоя привычнее. А ему пришлось бы либо счесть это воскрешениежульничеством, либо отречься от собственных ощущений, либо даже отречьсяот материализма. Скорее всего, он счел бы воскрешение жульничеством. Нодо конца жизни воспоминание об этом ловком фокусе раздражало бы егомысль, подобно соринке в глазу... Но мы-то дети другого века. Мы всякоеповидали: и живую голову собаки, пришитую к спине другой живой собаки; иискусственную почку величиной со шкаф; и мертвую железную руку,управляемую живыми нервами; и людей, которые могут небрежно заметить:"Это было уже после того, как я скончался в первый раз..." Да, в нашевремя у Монтескье было бы немного шансов остаться материалистом. А мывот остаемся, и ничего! Правда, иногда бывает трудно -- когда случайныйветер вдруг доносит до нас через океан неизвестного странные лепестки снеобозримых материков непознанного.И особенно часто так бывает, когданаходишь не то, что ищешь. Вот скоро в зоологических музеях появятсяудивительные животные, первые животные с Марса или Венеры. Да конечно,мы будем глазеть на них и хлопать себя по бедрам, но ведь мы давно ужеждем этих животных, мы отлично подготовлены к их появлению. Гораздоболее мы были бы поражены и разочарованы, если бы этих животных неоказалось или они оказались бы похожими на наших кошек и собак. Какправило, наука, в которую мы верим (и зачастую слепо), заранее и задолгоготовит нас к грядущим чудесам, и психологический шок возникает у настолько тогда, когда мы сталкиваемся с непредсказанным -- какая-нибудьдыра в четвертое измерение, или биологическая радиосвязь, или живаяпланета... Или, скажем, изба на куриных ногах... А ведь прав былгорбоносый Роман: здесь у них очень интересно... Я вышел на площадь и остановился перед киоском с газированнойводой. Я точно помнил, что мелочи у меня нет, и знал, что придетсяразменивать бумажку, и уже готовил заискивающую улыбку, потому чтопродавщицы газированной воды терпеть не могут менять бумажные деньги,как вдруг обнаружил в кармане джинсов пятак. Я удивился и обрадовался,но обрадовался больше. Я выпил газированной воды с сиропом, получилмокрую копейку сдачи и поговорил с продавщицей о погоде. Потом ярешительно направился домой, чтобы скорее покончить с ЕУ и ТО и занятьсярационал-диалектическими объяснениями. Копейку я сунул в карман иостановился, обнаружив, что в том же кармане имеется еще один пятак. Явынул его и осмотрел. Пятак был слегка влажный, на нем было написано "5копеек 1961", и цифра "6" была замята неглубокой выщерблинкой. Можетбыть, я даже тогда не обратил бы внимания на это маленькое происшествие,если бы не то самое мгновенное ощущение, уже знакомое мне -- будто яодновременно стою на проспекте Мира и сижу на диване, тупо разглядываявешалку. И так же, как раньше, когда я тряхнул головой, ощущениеисчезло. Некоторое время я еще медленно шел, рассеянно подбрасывая и ловяпятак (он падал на ладонь все время "решкой") и пытался сосредоточиться.Потом я увидел гастроном, в котором утром спасался от мальчишек, и вошелтуда. Держа пятак двумя пальцами, я направился прямо к прилавку, гдеторговали соками и водой, и без всякого удовольствия выпил стакан безсиропа. Затем, зажав сдачу в кулаке, я отошел в сторонку и проверилкарман. Это был тот самый случай, когда психологического шока непроисходит. Скорее я удивился бы, если бы пятака в кармане не оказалось.Но он был там -- влажный, 1961 года, с выщерблинкой на цифре "6". Меняподтолкнули и спросили, не сплю ли я. Оказывается, я стоял в очереди вкассу. Я сказал, что не сплю, и выбил чек на три коробка спичек. Встав вочередь за спичками, я обнаружил, что пятак находится в кармане. Встав вочередь за спичками, я обнаружил, что пятак находится в кармане. Я былсовершенно спокоен. Получив три коробка, я вышел из магазина, вернулсяна площадь и принялся экспериментировать. Эксперимент занял у меня около часа. За этот час я десять разобошел площадь кругом, разбух от воды, спичечных коробков и газет,перезнакомился со всеми продавцами и продавщицами и пришел к рядуинтересных выводов. Пятак возвращается, если им платить. Если его простобросить, обронить, потерять, он останется там, где упал. Пятаквозвращается в карман в тот момент, когда сдача из рук продавцапереходит в руки покупателя. Если при этом держать руку в одном кармане,пятак появляется в другом. В кармане, застегнутом на "молнию", он непоявляется никогда. Если держать руки в обоих карманах и принимать сдачулоктем, то пятак может появиться где угодно на теле (в моем случае онобнаружился в ботинке). Исчезновение пятака из тарелочки с медью наприлавке заметить не удается: среди прочей меди пятак сейчас жетеряется, и никакого движения в тарелочке в момент перехода пятака вкарман не происходит. Итак, мы имели дело с так называемым неразменным пятаком в процессеего функционирования. Сам по себе факт неразменности не оченьзаинтересовал меня. Воображение мое было потрясено прежде всеговозможностью внепространственного перемещения материального тела. Мнебыло совершенно ясно, что таинственный переход пятака от продавца кпокупателю представляет собой не что иное, как частный случайпресловутой нуль-транспортировки, хорошо известной любителям научнойфантастики также под псевдонимами: гиперпереход, репагулярный скачок,феномен Тарантоги... Открывающиеся перспективы были ослепительны. У меня не было никаких приборов. Обыкновенный лабораторныйминимальный термометр мог бы дать очень много, но у меня не было дажеего. Я был вынужден ограничиваться чисто визуальными субъективныминаблюдениями. Свой последний круг по площади я начал, поставив передсобой следующую задачу: "Кладя пятак рядом с тарелочкой для мелочи и повозможности препятствуя продавцу смешать его с остальными деньгами довручения сдачи, проследить визуально процесс перемещения пятака впространстве, одновременно пытаясь хотя бы качественно определитьизменение температуры воздуха вблизи предполагаемой траекторииперехода". Однако эксперимент был прерван в самом начале. Когда яприблизился к продавщице Мане, меня уже ждал тот самый молоденькиймилиционер в чине сержанта. -- Так, -- сказал он профессиональным голосом. Я искательнопосмотрел на него, предчувствуя недоброе. -- Попрошу документики, гражданин, -- сказал милиционер, отдаваячесть и глядя мимо меня. -- А в чем дело? -- спросил я, доставая паспорт. -- И пятак попрошу, -- сказал милиционер, принимая паспорт. Я молча отдал ему пятак. Маня смотрела на меня сердитыми глазами.Милиционер оглядел пятак и, произнеся с удовлетворением: "Ага...",раскрыл паспорт. Паспорт он изучал, как библиофил изучает редкуюинкунабулу. Я томительно ждал. Вокруг медленно росла толпа. В толпевысказывались разные мнения на мой счет. -- Придется пройти, -- сказал наконец милиционер. Мы прошли. Пока мы проходили, в толпе сопровождающих было созданонесколько вариантов моей нелегкой биографии и был сформулирован рядпричин, вызвавших начинающееся у всех на глазах следствие. В отделении сержант передал пятак и паспорт дежурному лейтенанту.Тот осмотрел пятак и предложил мне сесть. Я сел. Лейтенант небрежнопроизнес: "Сдайте мелочь" -- и тоже углубился в изучение паспорта. Явыгреб из кармана медяки. "Пересчитай, Ковалев", -- сказал лейтенанти, отложив паспорт, стал смотреть мне в глаза. -- Много накупили? -- спросил он. -- Много, -- ответил я. -- Тоже сдайте, -- сказал лейтенант. Я выложил перед ним на стол четыре номера позавчерашней "Правды",три номера местной газеты "Рыбак", два номера "Литературной газеты",восемь коробков спичек, шесть штук ирисок "Золотой ключик" и уцененныйершик для чистки примуса. -- Воду сдать не могу, -- сказал я сухо. -- Пять стаканов с сиропоми четыре без сиропа. Я начинал понимать, в чем дело, и мне было чрезвычайно неловко имуторно при мысли, что придется оправдываться. -- Семьдесят четыре копейки, товарищ лейтенант, -- доложил юныйКовалев. Лейтенант задумчиво созерцал кучу газет и спичечных коробков. -- Развлекались или как? -- спросил он меня. -- Или как, -- сказал я мрачно. -- Неосторожно, -- сказал лейтенант. -- Неосторожно, гражданин.Расскажите. Я рассказал. В конце рассказа я убедительно попросил лейтенанта нерассматривать мои действия как попытку скопить денег на "Запорожец". Ушимои горели. Лейтенант усмехнулся. -- А почему бы и не рассматривать? -- осведомился он. -- Былислучаи, когда накапливали. Я пожал плечами. -- Уверяю вас, такая мысль не могла бы прийти мне в голову... Тоесть что я говорю -- не могла бы, она действительно не приходила!.. Лейтенант долго молчал. Юный Ковалев взял мой паспорт и сновапринялся его рассматривать. -- Даже как-то странно предположить. -- Даже как-то странно предположить... -- сказал я растерянно. --Совершенно бредовая затея... Копить по копейке... -- Я снова пожалплечами. -- Тогда уж лучше, как говорится, на паперти стоять... -- С нищенством мы боремся, -- значительно сказал лейтенант. -- Ну правильно, ну естественно... Я только не понимаю, при чем тутя, и... -- ...Я поймал себя на том, что очень много пожимаю плечами, идал себе слово впредь этого не делать. Лейтенант снова изнуряюще долго молчал, разглядывая пятак. -- Придется составить протокол, -- сказал он наконец. Я пожал плечами. -- Пожалуйста, конечно... хотя... -- Я не знал, что, собственно,"хотя". Некоторое время лейтенант смотрел на меня, ожидая продолжения. Но якак раз соображал, под какую статью уголовного кодекса подходят моидействия, и тогда он придвинул к себе лист бумаги и принялся писать. Юный Ковалев вернулся на свой пост. Лейтенант скрипел пером и частосо стуком макал его в чернильницу. Я сидел, тупо рассматривая плакаты,развешанные на стенах, и вяло размышлял о том, что на моем местеЛомоносов, скажем, схватил бы паспорт и выскочил в окно. " В чем,собственно, суть? -- думал я.-- Суть в том, чтобы человек сам не считалсебя виновным. В этом смысле я не виновен. Но виновность, кажется,бывает объективная и субъективная. И факт остается фактом: вся эта медьв количестве семидесяти четырех копеек юридически является результатомхищения, произведенного с помощью технических средств, в качествекаковых выступает неразменный пятак". -- Прочтите и подпишите, -- сказал лейтенант. Я прочел. Из протокола явствовало, что я, нижеподписавшийсяПривалов А. И., неизвестным мне способом вступил в обладание действующеймоделью неразменного пятака образца ГОСТ 718-62 и злоупотребил ею; чтоя, нижеподписавшийся Привалов А. И., утверждаю, будто действия своипроизводил с целью научного эксперимента, без каких-либо корыстныхнамерений; что я готов возместить причиненные государству убытки вразмере одного рубля пятидесяти пяти копеек; что я, наконец, всоответствии с постановлением Соловецкого горсовета от 22 марта 1959года, передал указанную действующую модель неразменного пятака дежурномупо отделению лейтенанту Сергиенко У. У. и получил взамен пять копеек вмонетных знаках, имеющих хождение на территории Советского Союза. Яподписался. Лейтенант сверил мою подпись с подписью в паспорте, еще разтщательно пересчитал медяки, позвонил куда-то с целью уточнить стоимостьирисок и примусного ершика, выписал квитанцию и отдал ее мне вместе спятью копейками в монетных знаках, имеющих хождение. Возвращая газеты,спички, конфеты и ершик, он сказал: -- А воду вы, по собственному вашему признанию, выпили. Итого с васвосемьдесят одна копейка. С гигантским облегчением я рассчитался. Лейтенант, еще развнимательно пролистав, вернул мне паспорт. -- Можете идти, гражданин Привалов, -- сказал он. -- И впредьбудьте осторожнее. Вы надолго в Соловец? -- Завтра уеду, -- сказал я. -- Вот до завтра и будьте осторожнее. -- Ох, постараюсь, -- сказал я, пряча паспорт. Затем повинуясьимпульсу, спросил, понизив голос: -- А скажите мне, товарищ лейтенант,вам здесь, в Соловце, не странно? Лейтенант уже смотрел в какие-то бумаги. -- Я здесь давно, -- сказал он рассеянно. -- Привык. Глава пятая -- А вы сами-то верите в привидения? -- спросил лектора один из слушателей. -- Конечно, нет, -- ответил лектор и медленно растаял в воздухе. Правдивая история До самого вечера я старался быть весьма осторожным. Прямо из отделенияя направился домой на Лукоморье и там сразу же залез под машину. Было оченьжарко. С запада ползла огромная черная туча. Пока я лежал под машиной иобливался маслом, старуха Наина Киевна, ставшая вдруг очень ласковой илюбезной, дважды подъезжала ко мне с тем, чтобы я отвез ее на Лысую Гору."Говорят, батюшка, машине вредно стоять, -- скрипуче ворковала она,заглядывая под передний бампер. -- Говорят, ей ездить полезно. А уж я бызаплатила, не сомневайся..." Ехать на Лысую Гору мне не хотелось. Во-первых,в любую минуту могли прибыть ребята. Во-вторых, старуха в своей воркующеймодификации была мне еще неприятнее, нежели в сварливой. Далее, каквыяснилось, до Лысой Горы было девяносто верст в одну сторону, а когда яспросил бабку насчет качества дороги, она радостно заявила, чтобы я небеспокоился, -- дорога гладкая, а в случае чего она, бабка, будет самамашину выталкивать. ("Ты не смотри, батюшка, что я старая, я еще очень дажекрепкая".) После первой неудачной атаки старуха временно отступилась и ушлав избу. Тогда ко мне под машину зашел кот Василий. С минуту он внимательноследил за моими руками, а потом произнес вполголоса, но явственно: "Несоветую, гражданин... мнэ-э... не советую. Съедят", после чего сразуудалился, подрагивая хвостом. Мне хотелось быть очень осторожным, и поэтому,когда бабка вторично пошла на приступ, я, чтобы разом со всем покончить,запросил с нее пятьдесят рублей. Она тут же отстала, посмотрев на меня суважением. Я сделал ЕУ и ТО, с величайшей осторожностью съездил заправиться кбензоколонке, пообедал в столовой э 11 и еще раз подвергся проверкедокументов со стороны бдительного Ковалева.
