Ностальгия
Меня тянуло в Москву, в город, который наполнен людьми и смыслами, город ярких ночных огней, больших площадей, трасс, улиц. Меня тянуло прогуляться под моросящим дождем где-нибудь в мае-июне и вдыхать в себя свежесть, влажность большого города. Меня тянули московские запахи, редкие московские улыбки. Меня тянул даже женский московский акцент. Я так зверски его ненавидел, а когда лишился ежедневной возможности получать в уши информацию определенными голосовыми нотками и тембром, то заскучал. Меня тянуло в Москву к моим друзьям. Не к совместным скучным будням, а именно к общению с ними, к заглядыванию в их глаза, к ощущению их, осязанию и осознанию того, что они рядышком со мной и что я в любой момент могу поднять телефонную трубку и набрать нужный мне номер, и на том конце я услышу родной голос, который не нужно понимать, который вещает абсолютно доступные вещи, который мой.
Я даже в глубине души не представлял себе по возращении той самой жизни, из которой благополучно уезжал в Израиль. Я рассуждал, как всякий человек, у кого оттяпали часть души и кусочек сердца, и он хочет ее тут вернуть, потому что ощущает острую нехватку своего личного. Меня вполне устраивали люди в Израиле, общение с ними, зацепки, которые были нажиты годами совместного общения, времяпрепровождения. Я даже свыкся, осознал, влился в местный колорит, наелся менталитетом. Но одно меня угнетало - я никак не мог осознать, что Москва осталась для меня старой, доброй сказкой. Все плохое же быстро забывается, остаются лишь романтические мотивы, в ушах звенит мелодия столицы, гула машин, запах леса, хвои, каких-то опустевших, порой неухоженных квартир. Вот так я каждую ночь проваливался в свою, выстроенную, спроектированную мозгом Москву. Я даже плакал. Я не одну ночь заливал подушку слезами. Мне казалось, что обратной дороги нет, что я в заточении, и я не мог понять, а зачем мне это все, на кой мне нужна эта жизнь, если я провожу ее в титанических душевных муках. Это хуже любой физической боли. Дикая тоска угнетает похлеще больного зуба. Вроде свободные руки, а они связаны, вроде голова та же и мыслит также, а все не так, все не мое, чужое, в любом случае чужое.
Я не хотел звонить на Родину. Мне было неприятно слышать людей, которые здесь, а я от них так далек и так одинок в своей депрессии. Хандра овладевала мной все сильнее. Казалось бы, человек должен привыкнуть, заматереть и найти свое личное в другом месте. Но мне не везло, я никак не мог войти с головой в эти пески. Чем больше времени проходило со дня моей репатриации, тем больше я хотел домой. Чем больше становилось друзей и знакомых на Земле Обетованной, тем больше меня влекли люди, которых я оставил в Москве. У меня было ощущение, что я их предал, бросил, сбежал от них, и они там без меня изменятся до неузнаваемости.
Даша плакала и просила оставаться таким же: только не меняйся, только оставайся таким же, какой сейчас уедешь. И я божился, смеялся, говорил, что со мной ничего такого не произойдет, что я ни капельки не изменюсь, а самого тошнило от желания разрыдаться при девушке, разрыдаться при человеке, при самой первой девочке, которая вопреки здравому смыслу стала мне очень родной и любимой по-человечески, без всякого интимного подтекста.
В 2003 году мне улыбнулась возможность впервые полететь в Москву. Что у меня творилось в тот момент на душе, я не могу передать словами. Это был какой-то непередаваемый оргазм. Для меня это было больше, чем просто полет в мой родной город. Я дрожал всеми конечностями, я считал минуты до отлета, я готов был ставить зарубки на стене, и я точно знал, что вернувшись домой, я больше никогда и никуда не захочу уезжать.
Такой же искренний плюс.