«Это не правосудие, это тирания». Бриттни Грайнер – из мордовской колонии на Олимпиаду
17 февраля 2022-го Бритни Грайнер задержали в «Шереметьево»: у нее были найдены вейпы с жидкостью со специфическим запахом, позже было установлено, что жидкость является гашишным маслом. 5 августа ее признали виновной в контрабанде наркотиков и приговорили к 9 годам колонии. Там она пробыла до начала декабря 2022 года, когда Штаты обменяли ее на российского бизнесмена Виктора Бута.
Сейчас Бриттни Грайнер выступает за сборную США на Олимпийских играх в Париже, набирая в среднем 8 очков и 5,3 подбора за 15 минут. Если не будет никаких эксцессов и потрясений, то она возьмет третье золото в карьере.
Этой весной Грайнер выпустила книгу «Возвращение домой», в которой подробно описывает знакомство с российской пенитенциарной системой.
Почему картриджи оказались в багаже
Медицинскую марихуану Грайнер выписал врач из штата Аризона вместо традиционных обезболивающих из-за побочных действий последних. Ее баскетболистка употребляла только во внесоревновательный период – допинг-контроль есть и в России, и в США, и в женской НБА употребление любой марихуаны ведет за собой штрафы и дисквалификацию. Анализ Грайнер, взятый после задержания, показал отрицательный результат.
Картриджи от вейпов находились в рюкзаке: она забыла вытряхнуть содержимое перед тем, как собирать вещи.
«Обычно мои вещи собирает Шерелл. Мне принадлежит рекорд по числу данков в НБА, но не просите меня что-то организовывать. Ни шкаф, ни кладовую, ни расписание. И уж точно не чемодан. Этим всегда занимается моя подруга. Я играю в баскетбол, она все планирует…
Однако за несколько месяцев до поездки мы все переиграли. Она училась на третьем курсе университета, работала на двух работах и выбивалась из сил.
«Детка, не беспокойся, – сказала я ей. – Все под контролем».
Теоретически это было так. На практике у меня ничего не получалось.
Еще до Дня святого Валентина Шерелл уложила все вещи в два мои чемодана на колесах. Мне оставалось только собрать то, что я не сдавала в багаж – маленький чемодан и рюкзак Louis Vuitton, специальная версия НБА, с которым я везде хожу.
Утром в день вылета я достала чемодан, засунула в него Nintendo Switch, наушники, гаджеты, кучу проводов. Затем я схватила рюкзак – раскрыла большое отделение и положила туда огромный MacBook Pro. Одежду я не брала. Только пару толстовок и нижнее белье. У меня была квартира в России, которую предоставлял клуб, и все мои вещи уже были там.
Если бы это паковала моя подруга, то она бы прежде всего убедилась в том, что все отделения пусты. Она бы вывернула каждый карман, вытряхнула сумки. Затем она бы распутала все провода и аккуратно их сложила в коробки. Я ничего такого не сделала. Не было времени. Мои вещи были разбросаны по всему дому, и я просто засунула их в рюкзак.
Единственное, о чем я старалась не забыть, это мой паспорт. Если бы кто-то его стащил, то у меня возникли бы проблемы. Поэтому я всегда ношу свой в кармане худи».
Как обнаружили
Изначально сообщалось, что на вещи Грайнер среагировала собака. Она пишет, что это не так: это были использованные картриджи, на которые собака даже не реагировала.
«В аэропорту было полно персонала. Обычно там пусто, всего несколько человек, которые занимались проверкой: ты быстро проходишь на следующий рейс. На этот раз иначе: пять-шесть человек суетились вокруг металлодетекторов, еще столько же следили за ящиками, еще один парень сидел за интроскопом. Все были в форме. Я еще подумала: «Что тут вообще происходит?».
Блондинка в форме ходила рядом с пассажирами, рядом с ней была собака, обнюхивавшая каждую сумку. Она понюхала багаж человека передо мной. Все чисто. То же самое произошло, когда она понюхала мои сумки. Никакой реакции. Она тут же двинулась к следующему пассажиру, но женщина хлопнула меня по плечу и сказала что-то по-русски. Показала, чтобы я отошла в сторону.
Я была не единственной, кого попросили выйти из очереди. Большинство россиян спокойно проходили через металлодетекторы, но иностранцев подвергали дополнительному осмотру. Я посмотрела на их паспорта. Там был парень из Пакистана, несколько человек из Украины, несколько – из Узбекистана. Не знаю, что делала собака, когда обнюхивала их сумки, но я на сто процентов уверена, как она отреагировала на мою: вообще никак, тут не на что смотреть, друзья. Она не подала никаких сигналов, поэтому я не нервничала, просто рассердилась из-за суеты.
Не было причин для страха. У меня все было чисто.
Я поставила сумки на ленту. До того как они еще закатились в интроскоп, оператор досмотра встал и внимательно начал смотреть в экран. Это было странно. Я прошла через металлодетекторы, все было спокойно, потом приблизилась к своим сумкам. Там уже стоял сотрудник таможни. Лысый, около 40 лет, с суровым лицом. Если вы стоите в какой-либо очереди, то не хотите попасть к такому парню. Он не улыбается, не показывает никаких эмоций, ничего. Он велел мне открыть сумки. Сначала я не поняла, потому что в Америке нельзя трогать багаж в таких ситуациях: ты должен стоять спокойно, пока сотрудник роется в твоих вещах. В России по-другому – он еще раз показал мне, что нужно расстегнуть молнию.
Я стала открывать все отделения и показывать ему каждый предмет, залезать в такие места, о которых он даже не подозревал. Я уже почти показала ему содержимое всего рюкзака, и тут раскрыла последнюю застежку. Погрузила руку внутрь и наткнулась на что-то. Агент наблюдал за тем, как я медленно вынимала картридж с гашишным маслом. Вот дерьмо. В Штатах у меня есть разрешение на использование марихуаны в лечебных целях. Врач прописал мне ее несколько лет назад как средство от боли после спортивных травм. В Аризоне марихуана разрешена, в России – нет. Я знала об этом. Клянусь Богом, я просто забыла, что картридж остался в рюкзаке. Внутри меня все похолодело.
Он взял картридж в руки и спросил на ломаном английском: «Это что такое?» Язык у меня онемел, а мозг отчаянно пытался придумать выход из этой ситуации. «Эм, это каннабидиол», – сказала я. Хотя марихуана запрещена, я подумала, что каннабидиол – это не такое серьезное нарушение. Это не так, но я все же попыталась.
«Что это?» – мужик не понимал, что я ему говорила.
Я вытащила телефон, написала в гугл-транслейт «каннабидиол» и показала ему экран. Он посмотрел в мой телефон и перевел взгляд на меня. Молчание. Минуту спустя он уже открывал мой чемодан, пока я стояла рядом с каменным лицом. Вытащил Nintendo Switch, груду проводов, вынул толстовки. В этот момент из кармана вывалился еще один картридж. Черт, черт, черт…
Страх принимает разные формы. Бывает так, что ты чувствуешь, будто нечто подкрадывается к тебе из-за спины и пугает тебя до смерти. Некоторые люди замирают. Другие бегут. Я из тех, кто обычно сопротивляется этому изо всех сил. Но когда я увидела эти картриджи, не один, а сразу два, то мной овладел совсем другой страх. Мне не хотелось драться, бежать, замереть. Вместо этого я словно ощутила свободное падение, будто мое тело сбросили со скалы в океан. Кружась, я летела вниз и погружалась глубже и глубже во тьму, никак не достигая дня. Я почувствовала себя опустошенной, потерянной, одинокой. Я присутствовала там, но как будто ничего не чувствовала, потерялась в подводном мире…
Страх – это одно. Но неопределенность, неизвестное, свободное падение в никуда – это гораздо сильнее страха. Это ужас…
Он взял второй картридж и долго смотрел на меня. Я не могла говорить, думать, дышать. Я все еще падала, все еще не могла это принять. Даже когда нашли второй картридж, я надеялась, что все обойдется, что он меня отчитает, но просто выбросит это дерьмо в урну. Оба вейпа были практически пусты, там не хватало гашишного масла даже для одного приема. Очевидно, что я не была контрабандистом. Если бы я пыталась провезти наркотики, вряд ли бы упаковала их во внешний карман рюкзака».
Почему арест долго держался в секрете
Грайнер арестовали 17 февраля, но новость появилась только 5 марта. До мая ее арест замалчивали в Штатах и надеялись на то, что удастся договориться о ее освобождении.
Только тогда баскетболистку официально признали «заложницей», а ее дело подхватил бывший представитель США в ООН Билл Ричардсон, который в течение многих лет занимался освобождением заложников.
«Хотя ситуация была ужасная, мои агенты надеялись, что все еще можно поправить. Возможно, меня просто могли выслать из России, отчислить из клуба или заставить заплатить огромный штраф. Мы с самого начала были согласны на все, просто пытались понять, как это можно сделать. В конце концов, я отыграла в России восемь сезонов, платила здесь налоги, у меня не было никаких правонарушений, даже ни намека на что-то плохое. Если честно, я оставила там след ангела. И самое главное – и я не выпендриваюсь – я была суперзвездой в этой стране, а клуб, за который я выступала, обладал огромным влиянием. Так что всем казалось, что у России есть много причин, чтобы решить дело по-тихому и отправить меня обратно на баскетбольную площадку. Мы с другими американцами в течение десятилетия прославляли их баскетбольную лигу. За это время женский баскетбол добился огромных успехов…
Это может показаться странным, но мне нравилось выступать в России. Болельщики узнавали нас на улицах, но по большому счету не надоедали. Несмотря на все тревоги из-за прав ЛГБТ* в России, там я чувствовала себя безопасно. У меня даже был любимый рынок за углом, куда я выбиралась, чтобы купить себе вкусняшек.
Эта страна была для меня вторым домом, хоть и только потому, что я никогда по-настоящему не заглядывала внутрь этого дома. С моего места на крыльца я не видела ни политику, ни коррупцию, ни традиционные взгляды на место женщины. Клуб создавал для игроков пузырь, который скрывал из виду настоящую Россию. Я посмеивалась над женщинами, которые приходили в супермаркет в меховых шубах, наряжались в Versace и расхаживали на красных каблуках, накачивали себе губы, пытаясь охмурить мужчину и поскорее выскочить замуж. Я общалась в супербогатыми випами, которые инвестировали в нашу лигу. Я встречала и обычных людей, работников завода, которых привозили на наши игру на автобусах. Они болели за нас на трибунах, а потом приходили в раздевалки. Но это была Россия издали, а не изнутри.
Моя агент связалась с множеством людей из баскетбола и даже дозвонилась до Трэвиса Мерфи, бывшего сотрудника дипломатической службы, который курирует взаимоотношения НБА с Госдепартаментом. Все говорили одно и то же: держите арест в тайне. Потому что, если мы бы подняли шум, ненужная огласка усложнила бы возможность для того, чтобы договориться о моем возвращении домой. На тот момент агент не знала, в курсе ли Путин, что меня забрали, так что лучше было не привлекать к себе внимание. Это был наш единственный шанс разрешить все втихую.
Как? Возможно, как проблему спортивной дипломатии, отделенную от политики, любезность во имя олимпийского духа. Или мы могли разыграть карту звездной баскетболистки, напомнить, что я помогла УГМК добиться успеха в Евролиге. Были и другие возможные стратегии.
К тому моменту мы уже изучили уголовный кодекс России. Согласно статье 229.1, любой, кого задержали с любым количеством наркотика, может быть осужден. В России 99,9 процента таких правонарушений заканчиваются обвинительным приговором. Это не правосудие, это тирания. Много серых зон. Например, можно откупиться от всех проблем при помощи миллиона рублей. Или можно позвонить нужным людям и – бац, вещественные доказательства магическим образом исчезают. Таков был наш план – остаться в серой зоне. Мы пытались сделать что-то из описанного и вернуться домой. Моя агент не понимала, сработает ли это, но верила, что ей это удастся провернуть.
А затем наступило 24 февраля. Ровно через неделю после того как собака обнюхала мой чемодан, Россия начала специальную военную операцию, одной из целей которой была «денацификация» соседнего государства. Путин пригрозил Америке, Европе и НАТО, чтобы те не помогали Украине. В противном случае угрожал последствиями. Мир балансировал на пороге глобального кризиса, а я в этот момент сидела с собственным кризисом. Большая политика все изменила для меня. Внезапно мой арест уже не был просто арестом, а я была не просто задержанной, а шахматной фигурой в схватке супердержав. Худшего момента было не придумать».
Интерес тюремщиков к груди
Необычная физиология Грайнер вызывала интерес у всех, кто ее охранял.
«В первый раз, когда меня отвезли в химкинский изолятор, то пытались поместить меня рядом с мужчинами. Когда охранник открыл дверь, а я увидела мужиков там, такая говорю: «Нет». Я начала мотать головой, и второй охранник сказал: «Нет, нет, закрой дверь». Думаю, что они так подшучивали надо мной. Сто процентов. С того момента как я туда попала, они начали дразнить так меня».
…
Мы пошли в душ. Нас охраняла женщина, которую называли бойцом смешанных единоборств. У меня с ней не было проблем, но было понятно, что ей очень интересно мое тело, она всегда меня осматривала с ног до головы.
В тот день я забыла майку и после душа повесила полотенце на шею, чтобы скрыть грудь.
Мы вернулись в камеру, и охранница устроила обычный обыск. В душевой нет камеры, поэтому ей было нужно выяснить, не принесли ли мы что-нибудь оттуда. Мы стояли лицом к стене, она сначала ощупывала нас, а потом принялась за сумку. Палкой, которой она проводила осмотр сумки, она сбросила с меня полотенце и уставилась на мою грудь, сначала на левую часть, потом на правую. И сказала что-то моей сокамернице.
Позже я ее спросила об этом.
«Они никогда не видели никого подобного. Им просто любопытно. Она спросила меня, сделала ли ты себе операцию».
«Какую операцию?»
«По смене пола. Поэтому она сбросила полотенце. Она хотела посмотреть на шрамы».
Позже тем же вечером охранница задала еще один вопрос.
«Она спросила, есть ли у тебя член. Все тюремщицы интересуются».
Моя подруга разозлилась. Мне же было больно, но я не удивилась. Я привыкла к такому, всю жизнь были вопросы о моей идентичности. Если я опубликую что-то в соцсети сейчас, то обязательно придут человек 15, которые будут говорить, что я мужчина. Не лезьте ко мне в трусы. Отвалите от моей груди. Это моя личная жизнь.
…
В первые несколько недель я постоянно думала о самоубийстве. В камере мне было плевать, если ли жизнь после смерти или нет. Я просто хотела, чтобы все закончилось. Сделать это было просто... Но когда я думала о конце, то представляла лицо мамы, что бы с ней было, если бы она узнала о смерти своего ребенка. Еще я не знала, как поступит Россия, они ведь могут отказать в выдаче тела. Я не могла так поступить с мамой, не могла допустить, чтобы такой кошмар обрушился на мою семью»...
Лучший душ
В течение первой недели ареста у Грайнер не было доступа к душевой.
«Охранница повела меня по длинному коридору и остановила у двери. Она показала мне, чтобы я заходила и – клик – закрыла меня внутри.
Я огляделась вокруг. Мы с одноклубницами часто шутили про тюремные душевые, огромное помещение с кучей насадок. Здесь же все было по-настоящему, и все было отвратительно: трубы шли прямо по стенам, на кафельном полу валялись спутанные волосы, между двух труб кто-то закрепил окровавленный тампон. Хотя мне было мерзко от всего, еще хуже я себя чувствовала из-за того, насколько грязной была сама. Я сняла одежду, выбрала самое чистое место и повернула кран.
Из трубы пошла коричневая ржавая вода. Поначалу я отпрыгнула в сторону, но затем вошла под струю, потому что других вариантов не было. Как только я перестала обращать внимание на цвет, то ощущение горячей воды на коже стало таким приятным. Я зажмурила глаза, постаралась забыть, где я нахожусь, и подумала о доме и о тех, кто меня ждет. Вода стекала с моих дредов и смывала весь тот ужас, что я пережила. Я пробыла там почти 30 минут, а потом постучала, чтобы охранница выпустила меня. Это был самый отвратительный душ, который я принимала в жизни. И одновременно лучший душ.
До этого я круглосуточно придумывала способы покончить с моей бедой. Но тем вечером я отрубилась. Мне было плевать, что мои ноги свешивались с матраца. Мне было плевать, что пружины впивались в спину. Мне было плевать, что было холодно, даже под колючим одеялом. Я чувствовала себя настоящим зомби.
И все равно я не теряла бдительности. Отец меня научил, что нельзя никому верить. Особенно когда ты новенькая. Особенно когда на столе в камере лежит нож. Особенно когда ты можешь быть уверена в том, что единственный, кто не убийца, это ты. Каждый раз, когда я слышала что-то, мои глаза открывались».
Самый эмоциональный момент в суде
«14 июля в суд пришли мои одноклубницы по УГМК.
Первым выступал наш генменеджер Макс Рябков. Он рассказал суду, как уговаривал меня перейти и назвал меня «уникальной».
«Никто не играет на таком уровне, – сказал он. – Благодаря Бриттни мы победили». Это помогло развивать баскетбол в стране и упрочило позиции России в Евролиге.
Женя Белякова, наш капитан, хвалила меня еще больше.
«Она – сердце нашей команды, – говорила она. – Ее обожают болельщики. Куда бы ни пошли, ее окружают дети».
Анатолий Калабин, врач нашей команды, объяснил, что спортсменов такого калибра постоянно проверяют на допинг: «За все годы, что я с ней работал, она ни разу не провалила тест».
До того момента я никак не показывала эмоций. Когда Макс и другие рассказывали обо мне, я разрыдалась. Моя команда – это моя семья. Мы тренировались вместе, побеждали и проигрывали вместе, делили пищу и воспоминания на площадке и за ее пределами. Их показания были суперэмоциональным моментом для меня. Все это выглядело нереально, как будто ты посещаешь собственные похороны и слышишь, что о тебе говорят».
Сигареты вместо баскетбола
«Я курила столько, что дым шел у меня из пор…
Формально курить можно было только во дворе, но все тюремщики знали, что мы закуривали одну сигарету от другой, и никогда не мешали. Они даже давали нам спички, так как зажигалки были запрещены. Как и везде в России, правила – это по большей части рекомендации. Весь изолятор дымил как коптильный завод...
Дико думать, что ты посвящаешь жизнь чему-то, а затем это просто испаряется. Я все еще не потеряла интерес к баскетболу, но мои легкие с этим не соглашались. Я понимала, что сигареты вредят моему здоровью, но возможность расслабить нервы казалась мне приоритетной. Кроме того, к тому моменту я уже была сильно не в форме. Я растолстела благодаря диете (привет, салями) и потеряла мышцы (без железа).
Той весной моя команда УГМК подарила следственному изолятору баскетбольный щит. Некоторые девушки бегали с мячом по тюремному двору. Иногда мы с Аленой тоже бросали мяч. Но уже через несколько раундов я задыхалась. Думала, что больше никогда не буду играть профессионально. До тюрьмы я тратила по несколько часов в день на беготню туда и обратно по площадке, и во время сезона и после. В заключении же я была слишком подавлена даже для того, чтобы приседать в камере, не говоря уже о тренировках».
Проблема с вещественными доказательствами
Адвокаты Грайнер утверждали, что экспертиза вещества в картриджах Грайнер не соответствовала российскому законодательству, потому что не определяла количество ТГК (тетрагидроканнабиола) в веществе, а в машинах, используемых для измерения содержания вещества, выявлено «несколько дефектов». Судмедэксперт определил массу гашишного масла, но не устанавливал наличие ТГК.
«Самого неубедительного свидетеля прокурор вызвал последним. 2 августа в суд пришел судмедэксперт, который проверял картриджи из моего багажа. Вот этот чувак выглядел как настоящий наркоман – остекленевший взгляд, растрепанная одежда.
«Вы можете назвать серийный номер аппаратуры, которая использовать для тестирования картриджей?» – спросил его мой адвокат.
«Нет», – промямлил он.
Оказалось, что в его отчете отсутствовал результат теста второго картриджа. Когда его спросили, почему нет второго отчета, он ответил, что его отдел экономит на бумаге – из-за урезания бюджета.
Дальше он сказал, что даже не разогрел препарат до нужной температуры, и это повлияло на адекватную оценку размеров содержимого. Он утверждал, что я провезла 0,7 грамма гашишного масла, тогда как там могло быть 0,5 грамма или меньше – что могло снизить максимальный срок до пяти лет. Из-за того, что он сделал свою работу через задницу, моя задница попала впросак.
Мои адвокаты вызвали Дмитрия Гладышева, эксперта-криминалиста, который поставил под сомнение выводы официального судмедэксперта.
«Проведенные им тесты не соответствуют законодательным нормам в плане полноты исследования и не соответствуют нормам уголовно-процессуального кодекса», – сказал он в суде.
Судья никак не отреагировала».
Судебный антураж
«Конвоиры вывели меня из суда. Мы прошли через зону прессы и уже спускались по лестнице, как вдруг сзади прибежал прокурор и стукнул меня по плечу. Я повернулась и увидела, что он размахивает телефоном.
«Снимемся?»
Этот идиот издевается? Нисколько. Я хотела сказать «нет», но подумала, что сделаю себе только хуже.
«Отлично».
Я была в шоке от того, что конвоиры никак на это не реагировали. Они не только позволили нам сфотографироваться, но и отвели нас наружу, чтобы фон был более приятным. Сами они воспользовались этим моментом, чтобы перекурить.
«Только не улыбайся», – попросил прокурор и подвинулся ближе ко мне. Он протянул телефон охраннику, который нас и снял.
И черт, да: я улыбалась во весь рот.
Мне казалось, что весь процесс – это какое-то представление. И поведение прокурора только упрочило это убеждение».
Быт в колонии
9 ноября 2022 года Грайнер этапировали в женскую исправительную колонию ИК-2 в Явасе, примерно в 500 км к юго-востоку от Москвы. О местонахождении баскетболистки не сообщалось почти две недели.
«Меня познакомили с Валей, лидером нашего барака. Хотя она меня тепло приветствовала, я сразу поняла, что с ней нужно быть очень осторожной. Мне рассказали, что когда-то Валя возглавляла банду, которая убивала людей. Во внешнем мире это делало ее опасной, в тюрьме гарантировало ей уважение. Она сидела в ИК-2 с 2008 года и была правой рукой тюремщиков. Главное правило тюрьмы – держись подальше от зеков, которые зависят от охраны. С Валей это было невозможно. Она пыталась превратить меня в лучшую подругу.
У нашего здания было три этажа, я жила на третьем. На каждом этаже находились три огромные спальни, в которых размещались по 50 женщин. В центре этажа было общее помещение. С одной стороны – небольшая кухня. С другой – шкафы для личных вещей и еды. Рядом стоял огромный гардероб для наших сумок и формы.
Валя провела меня к моей постели, она специально организовала все так, чтобы я спала рядом с ней.
Самый ад – это душевая. В ИК-2 не было горячей воды. Если ты хотел принять душ – а мало кто так делал – то кипятил воду в электрическом чайнике и наливал ее в личное ведро. Душевая – это крошечные кабинки с занавеской, в которые я не помещалась. Мне приходилось сидеть на корточках за занавеской, поливать себя водой и пытаться отмыться. В туалете постоянно было много народу. Это была открытая зона с четырьмя унитазами, стоящими напротив друг друга, и шестью раковинами, которыми пользовались 50 человек. Там я видела многое, что не хотела видеть. Там жутко воняло. В этом свинарнике невозможно было остаться чистой. Кроме того, если ты шел в туалет, то должен был сидеть колено к колену с кем-то. Это все было отвратительно.
У Вали был особенный порядок в душевой. Охрана позволяла лидерам бараков делать все что угодно. Так что Валя захватывала душевую для себя в 5:30 на полчаса. Всем остальным позволялось минут 10 максимум. Валя настаивала на том, чтобы я вставала пораньше вместе с ней и принимала душ в одно и то же время. Она так же требовала, чтобы ее главная шестерка, милая женщина по имени Света, грела воду для меня. Я отказывалась и от того, и от другого. Хотя я и ненавидела грязную душевую с кучей тел, еще больше мне не нравилось быть под контролем Вали. Женщины дрожали под ее ледяным взглядом. Все говорили, что она может превратить вашу жизнь в ад. Я не хотела быть ее двойником. Также я не хотела, чтобы меня считали привилегированной американкой, которая не может даже разогреть себе воду.
В конце концов, я сдалась и все же мылась по утрам, но в остальном старалась держать дистанцию».
Чем занималась в колонии
«Исправительно-трудовые лагеря в России неслучайно так называются. Все обязаны работать по 10, 12 или 15 часов в день. Получали мы по несколько рублей в час, около 25 центов. По сути, это рабский труд.
Я работала швеей. Мы сидели в здании, похожем на фабрику, где ряд за рядом стояли машинки, оставшиеся от советских времен. Там не было вентиляции, а отопление едва работало. В туалет выходить запрещалось. Мы знали, что нам нужно опустошить мочевые пузыри за время 20-минутного обеденного перерыва.
У каждой группы была квота, около 500 комплектов военной формы за день. Те, кто не успевали, получали взыскание. Рядом со мной сидела девушка, которая так быстро работала, что сшила себе вместе пальцы, после чего все было испачкано в крови. Начальница ее группы вырвала материал у нее из рук, бросила на пол, а потом заорала, чтобы та подняла его и продолжала работать. Если ты поранился, нельзя было ни жаловаться, ни прекращать работать.
Швея из меня никакая. Дома за меня все делали бабушка, мама и тети. Даже в школе у меня ничего не получалось. Однако меня никто не спрашивал. Большая часть народу работала швеями, так как именно там нужно много рук. По сути, исправительные колонии – это рабские цеха по изготовлению военной формы.
Впервые в жизни мой рост меня спас. Я была слишком большой и не помещалась за швейную машину, так что мне дали другую работу: отрезать нитки от пуговиц маленькими ножницами, такими, какими обычно стригут волосы в носу. После того как я срезала нитки, я брала огромную губку и удаляла разметку, на которую ориентировались швеи. Наконец, я застегивала куртку сверху донизу. Получалось все очень медленно, потому что у меня слишком большие пальцы. То же самое с ножницами – у меня пальцы не влезали в отверстия. Все это кажется очень простым, но не для меня. У меня все руки были в синяках. Тяжелее всего было стоять в полусогнутом положении на протяжении всего рабочего дня. Колени у меня опухали, спина болела. И это была только моя первая работа…
Когда я показала охраннице окровавленные руки, она передвинула меня с швейной работы на разрезание ткани.
Теперь я работала с теми, кто отбывал второй срок. Моя новая задача оказалась гораздо более опасной. Я резала огромные куски ткани при помощи циркулярной пилы.
Если бы получали заказ на куртки, то мы с другой заключенной брали огромный рулон ткани, выкладывали его на огромный стол, отматывали столько, сколько нужно для куртки, закрепляли и затем опускали лезвие, чтобы сделать отрез. Заказ на сто курток подразумевал использование пилы сто раз. Затем мы брали огромный трафарет и наносили на каждый отрез отметки, которые позже использовали швеи. Мы подсчитывали число отрезов, клали их один на другой, связывали вместе, а потом перетаскивали их в другое здание. Я в основном таскала, так как могла поднимать больше тяжестей, чем остальные – за раз я брала две охапки, каждая – на одно плечо.
Машина выглядела очень древней. По сути, это был циркулярный станок, весь ржавый, без какой-либо защиты. Потеряешь концентрацию – потеряешь палец. У нескольких из 30 женщин в нашем отделении не было пальцев. У моей напарницы был огромный шрам на лице, начинавшийся рядом с глазом. Наша начальница Оля как-то повредила руку, когда лезвие сломалось и разлетелось во все стороны. С некоторыми материалами было непросто, особенно со скользкими, которые использовались для подкладки. Палец я себе чудом не отрезала, но все руки у меня были покрыты синяками.
Мы должны были выполнять определенный объем работ. Я так и не поняла, какой именно, потому что мы всегда шли с опережением графика. Люди, отбывающие сроки не первый раз, понимают, как работать с умом, так, чтобы заканчивать не позднее 7-8 часов, даже несмотря на все перерывы.
Как и все в ИК-2, Оля не могла продержаться и часа без сигареты. Это означало, что мы делали постоянные перерывы на перекур. Мы выходили на жуткий холод, ежились и дымили. Потом заходили внутрь, где гремела русская попса из магнитофона Оли. Музыка помогала не замечать время, но работа все равно была изматывающей – мы должны были делать больше тысячи отрезов в день. Хотя условия и были ужасными, я все равно радовалось тому, что чем-то занимаюсь. Одно из самых мучительных испытаний тюрьмы – когда тебе нечего делать, только унывать».
Почему состригла дреды
«Вскоре после того как я начала работать, я заболела. Ничего удивительного. Когда я вдыхала, то мне казалось, что в легких у меня все замерзает. Руки всегда леденели, как и голова.
По утрам нас выводили на зарядку даже в метель. Снег накапливался на одежде и начинал таять, из-за чего все было влажным.
Нас заставляли вручную мыть одежду в раковинах, а затем сушить ее либо на веревках (тогда она замерзала), либо на батареях. Это если вам удавалось получить место на батарее. У Вали было приоритетной право, и она позволяла мне класть мокрые носки и трусы на батарею, но они все равно не сохли. Я постоянно была мокрой и замерзшей.
К тому же, в какой-то момент во всей тюрьме выключили электричество. Температура резко упала. Это началось в субботу и продлилось три дня. Хотя мы не работали, нам пришлось провести эти дни в холодном темном помещении. Я надела на себя всю мокрую одежду. К счастью, драк не было, никто не пытался сбежать.
Все это меня добило. Мне казалось, что я умираю. На коронавирус меня не тестировали, не знаю почему. Медсестра померила мне температуру, дала «Терафлю» и отправила работать. На следующий день я чувствовала себя так плохо, что моя подруга упросила охранницу не выпускать меня на работу. Сначала та сказала нет, но потом согласилась. Обычно нам не позволяли лежать днем, даже если мы болели. Но тем утром я не могла вылезти из кровати.
Мои волосы все время замерзали. И тогда я поняла, что не проживу с ними целую зиму: в конце ноября я решила от них избавиться».
Последние унижения
2 декабря Грайнер посадили в автозак с четырьмя конвоирами. Через восемь часов ее доставили в другую тюрьму, как она утверждает, мужскую, и поместили в одиночную камеру.
«Я вернулась в камеру и постаралась забыться за просмотром футбольного чемпионата мира. 6 декабря Португалия разгромила Швейцарию – 6:1. Я громко болела, радуясь тому, что могу хоть как-то отвлечься. Из-за этого чуть позже я поругалась с охранником, который материл меня. Я лупила в дверь, требовала адвоката. Он велел мне заткнуться.
Я уже собиралась спать, как вдруг смотровое отверстие открылось. Внутрь упала бумажка. Я ее подняла и развернула. Там было написано два предложения: «Сегодня тебя увезут. Готовься».
Я собрала свои вещи и побросала их в полиэтиленовый пакет. Это сейчас произойдет, думала я. Ни один охранник никогда мне подобного не передавал. Наверное, кто-то из руководства велел ему передать мне эту информацию, и когда я осознала это, то поверила содержанию письма. Если бы это даже не было правдой, мне нужно было верить. В течение нескольких месяцев я старалась защищать себя и не думать о будущем. Но в ту ночь я позволила себе это. Мне просто пришлось, а то бы я сошла с ума.
Выключили свет. Я лежала на кровати, но одна нога у меня стояла на полу, я готова была вскочить в любой момент. Я немного заснула, но все равно старалась не погружаться в глубокий сон. Спустя несколько часов, в районе 6 утра, охранник застучал в дверь. Я сбросила одеяло и уже стояла на ногах, когда он заглянул внутрь. Я показала ему два пальца: «Я готова». Он ответил тем же. Через несколько минут дверь открылась, и вошли четверо охранников в полном обмундировании. Я пошла за ними по лестнице, там стояли еще трое.
Мы вошли в огромную холодную комнату. Один охранник вел меня, шесть шли следом. Навстречу вышел пожилой человек с блокнотом, сказал, что он врач. Он говорил на ломаном английском.
«Проверка», – сказал он.
Он осмотрел меня всю. Его глаза остановились на татуировках.
«Банда?»
«Nyet».
Он что-то записал.
«Шрамы, проблемы со здоровьем, наркотики?»
Нет, нет, нет.
«Рубашка», – сказал он и велел мне снять верхнюю часть одежды.
Я положила ее на стол в углу.
Врач сфотографировал верхнюю часть.
«Штаны», – сказал он через минуту.
Я потянулась за рубашкой.
«Нет, оставь ее здесь».
В комнате было ужасно холодно. Но он настаивал, чтобы я раздевалась.
Охранники продолжали глазеть. Я сняла штаны, но осталась в трусах.
«Снимай», – велел врач.
Я посмотрела на него с изумлением.
«Все снимай».
В шоковом состоянии я сняла трусы. Потом носки. Даже очки.
Я не прикрывалась, не ежилась, не дрожала. Просто старалась покинуть собственное тело, притвориться, что меня там нет. Два охранника обменялись взглядами. Остальные смотрели на меня. Я подумала: они, наверное, ждали, что я сломаюсь, какая-то слабохарактерная американка. Но я встала во весь рост, а врач делал фотографии, говоря, чтобы я поворачивалась на месте. Лицом. Спиной. Боком.
Я хотела плакать, но слез уже не осталось».
Встреча с Виктором Бутом на взлетной полосе
8 декабря 2022 года Грайнер обменяли на Виктора Бута в аэропорту Абу-Даби.
«Российский оператор вышел из самолета первым. Я ждала сигнала от дипломатов.
«Пора», – наконец сказали они.
Я спустилась с трапа. Два агента шли за мной с моими вещами. Через взлетное поле я увидела Роджера вместе с мужчиной, которого не могла опознать. Обе группы приближались друг к другу. Скоро я осознала, что другой арестованный – это Виктор Бут.
В «Торговце смертью» не было ничего от того зловещего злодея, которым он был в лучшие годы. Если бы я столкнулась с ним на улице, то подумала бы, что это обычный мужчина средних лет. Я видела его фотографии после ареста в 2008 году: вид настоящего убийцы и ни следа раскаяния. На взлетной полосе он казался тенью себя, посеревшие усы, заглушенная безжалостность. Он взглянул на меня, я взглянула на него, он протянул мне руку.
«Поздравляю, – сказал он. – Удачи дома».
Я инстинктивно пожелала ему того же.
В отличие от моих израненных рук, руки Виктора были мягкими. Как и морщины у него на лице. На протяжении всего заключения он занимался искусством, насколько я слышала, рисовал котов. Мое заключение прошло рядом с циркулярной пилой.
Мы разжали руки. У меня осталось болезненное ощущение, словно смерть коснулась моих ладоней».
Через полгода у Грайнер выявили посттравматический синдром. Она сбежала из лечебницы
С возвращением в Америку жизнь Грайнер не наладилась. Из-за того что в какой-то момент ее адрес был обнародован, а она сталкивалась с хейтом и в соцсетях, и в реальной жизни, ей пришлось сменить место жительства. На фоне неожиданной и не всегда приятной популярности у нее начались психологические проблемы, с которыми она долго не могла справиться.
«В июле я уже не могла сдерживаться. В выездном матче с «Вашингтоном» нас не просто обыграли. Мы обыграли сами себя, делая ошибку за ошибкой, что привело к ужасному поражению – 69:84. Я играла так хорошо, как только могла, но чувствовала, что не в состоянии что-то изменить. После этого в раздевалке я ударила кулаком в стену и разбила костяшки в кровь. Ко мне подбежала одна из тренеров...
Из-за этого срыва я взяла перерыв на две игры, чтобы сфокусироваться на психологическом здоровье. Я работала с психологом, который помог мне понять важную вещь – есть множество причин, по которым я злилась на себя, начиная с того, что я пропустила выпускной моей подруги до ощущения, что я являюсь проблемой для собственной команды. Мой легкомысленный поступок все еще отражался на мне.
«Ты испытываешь какие-то еще эмоции, помимо ярости?»
«Иногда мне очень грустно».
«Из-за чего тебе грустно?»
«Мне пришлось пройти через многое, это было тяжело».
«Да, ты совершила ошибку, но это не означает, что то, что последовало, это нормально. Ты намеренно все это сделала?»
«Нет».
«Если бы друг совершил ошибку, которая повлияла на тебя, как бы ты отреагировала?»
«Наверное, я бы расстроилась сначала, но затем простила бы его. Я же понимаю, что это было не специально».
«Надеюсь, что ты сможешь так же поступить и в отношении самой себя. Прости себя».
Это был прорыв.
С тех пор как я вернулась домой, я не могла с этим примириться, хотя и постоянно слышала, как мне все говорили: «Не будь слишком строга по отношению к себе».
И тут что-то щелкнуло. Мой косяк повлиял на мою жизнь и повлек за собой жесточайшее наказание. И все же мне было позволено злиться на то, как меня унижали, на то, что я пережила совершенный ужас. Россия лишила меня сострадания. Вместо того чтобы признать эту боль, я ругалась после того, как промахивалась по кольцу. Я поняла, что не была озлобленной, я была сокрушенной и не хотела себе в этом признаваться.
Что со мной было? Травма. Я сказала своему психологу, что хочу пройти интенсивную терапию в центре по реабилитации больных с посттравматическим синдромом. Она меня поддержала. И после того срыва в раздевалке я записалась на трехдневную программу в Таксоне.
К сожалению, я не очень хорошо изучила эту клинику.
С первого же момента я почувствовала себя так, как будто вернулась в тюрьму. Маленькая комната, которую мне выделили, напоминала камеру. Гаджеты не разрешались, поэтому у меня забрали телефон. Также у меня забрали мои конфеты и вкусняшки, без понятия почему.
И первая же встреча с терапевтом вызвала у меня опасение, что я попала не туда.
Психотерапевт изучал мою анкету и задавал мне вопросы.
«Что случилось с вами в России?»
Я немного рассказала ему. Его глаза становились шире с каждым новым предложением.
«Не могу поверить. А что еще русские с вами делали?»
Я рассказала еще историю. Он потребовал больше.
Когда он отложил блокнот и растянулся в кресле, я подумала: «Да он не пытается мне помочь. Он хочет попасть в новости».
Потом все пошло наперекосяк. Программу подавали как восстановление после посттравматического синдрома, но оказалось, что она скорее фокусировалась на лечении от наркотиков и алкоголя. Это все прекрасно, но подписывалась я совсем на другое. Надеялась, что окажусь рядом с другими людьми, которые пережили травму и могли бы рассказать и о своем опыте, и о том, как они справляются. Вместо этого меня записали на встречу анонимных наркоманов – где они действительно делились друг с другом собственным опытом, но говорили об употреблении наркотиков. Я встретилась с двумя бывшими военными, которые страдали от посттравматического синдрома, но лечились они тоже от наркотической зависимости. Я понимала, что наркотики и травмы часто связаны. А еще я понимала, что мне надо скорее выбираться оттуда.
Я приехала туда утром. Еще до заката я попросила позвонить домой. Персонал сказал мне, что я могу это сделать, если воспользуюсь телефонной картой, наподобие той, что я пользовалась в московской тюрьме.
Поняла, что разговор прослушивают, так что приступила сразу же к сути.
«Эй, слушай скорее, – шептала я. – Позвони нашему охраннику, пусть немедленно забирает меня отсюда».
Когда он приехал тем же вечером, охрана у ворот не хотела его пускать. Он настаивал на том, чтобы ему позволили меня увидеть. Они угрожали вызвать полицию. Он поднял такой переполох, что они согласились, но предварительно отправили ко мне психолога.
«Ты звонила домой?»
Да, и объяснила ему почему, начиная с комнаты, где у меня начиналась клаустрофобия.
«Возможно, ты хочешь спать на диване в общей комнате?»
У меня рост 206, я не могу спать на диване, у меня спина отвалится. Он все понял, и я выбралась оттуда.
Через несколько дней я вышла на площадку против «Сиэтла». Набрала 22 очка, но мы все равно проиграли.
Облегчение – вот что я ощутила, когда худший баскетбольный сезон моей жизни завершился. 8 сентября в матче против «Лас-Вегаса» я подвернула ногу, когда полезла в проход против двоих во второй четверти. Боль была такой резкой, что мне было тяжело подняться на ноги. В итоге я похромала на скамейку, где и просидела до конца. Мы потерпели 10-е поражение подряд, 31-е в регулярке. Впервые с того момента, как я перешла в «Меркьюри» в 2013 году, мы не попали в плей-офф».
* – «международное общественное движение ЛГБТ» признано экстремистской организацией и запрещено в РФ.
Фото: РИА Новости/Антон Новодережкин, Михаил Воскресенский, Владимир Песня, Антон Денисов; Gettyimages.ru/Dustin Satloff, Steph Chambers, Christian Petersen
Что там с менее известными заключенными или в более далеких ИК - даже не хочется представлять