Джон Макинрой. «Всерьёз». Часть 27
Перевод - Phoebe Caulfield. Иллюстрации - mandragora.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Джон Макинрой. Автобиография. "Всерьёз" ("Serious"). Глава 9 (начало)
Теперь я наконец понял, что же переживал Питер Флеминг во время той ослепительной череды побед в 1979 – это был чувство огромного подъема, которое испытываешь, когда впервые любишь. В начале 85-го я меня все еще несла волна оглушительного успеха предыдущего года, но сейчас я был еще и окрылен. Я был счастлив – у меня было чувство, что я нашел свою вторую половину, свою спутницу жизни. Татум ездила со мной, и первые несколько месяцев мне казалось, что я не отдам не то что ни одного матча – ни одного сета!
В третьем подряд финале Мастерса я проехался катком по Лендлу со счетом 7-5, 6-0, 6-4: в один присест я под ноль выиграл 11 геймов.
В финале Филадельфии я одержал победу над восходящей звездой из Чехии, обманчиво апатичным Мирославом Мечиром, который быстро набирал в рейтинге
(и легко расправился с Коннорсом в полуфинале). Я взял титул в Хьюстоне, победив Кевина Каррена, который сильно подавал (и тоже быстро рос в рейтинге).
В финале же Милана я выиграл у соперника, который почти стал моим заклятым врагом, - Андерса Яррида: когда-то в первых кругах Мастерса в матче со мной у него был матчбол.
В первом круге на турнире в Милане я быстро справился с высоким рыжим семнадцатилетним верзилой из Германии по имени Борис Беккер.
Должен сказать, что тогда он не произвел на меня особого впечатления, единственное – он ужасно раздражал своими замашками. Целый матч он постоянно ныл и жаловался из-за решений линейных и своей собственной игры. Я-то думал, что это моя прерогатива! А еще я считал, что у меня куда больше оснований вести себя подобным образом. Я сказал ему, что прежде чем начать жаловаться, ему нужно что-нибудь выиграть. И думаю, что он меня услышал.
Прямым результатом финала Кубка Дэвиса со Швецией, который мы запороли, стало то, что теннисная ассоциация США заявила мне: если я хочу играть за команду в 85-ом, мне придется подписать кодекс поведения. На что я ответил: «Я не собираюсь ничего подписывать. Или вы меня берете, или нет. Вы прекрасно знаете, как я себя веду. Да, иногда бывает (и кстати, в Швеции я вел себя вполне нормально), что я перегибаю палку. Но я постараюсь вести себя наилучшим образом и учитывать, что играть за свою страну – это не совсем то же самое, что играть за себя.» Это была безвыходная ситуация. Конечно, я мог и подписать кодекс и вести себя так же, как обычно. И что бы они сделали? Подали бы на меня в суд? Отказались бы? К тому времени оплата составляла десять тысяч долларов за неделю. Какая была, к черту, разница, подписал я эту бумажку или нет? Да никакой! И я отказался ставить подпись.
В первом матче 1985 года мы играли с Японией. Мы бы могли обыграть Японию и юниорским составом. Элиот Телтшер и Аарон Крикштейн вылетели туда и выграли со счетом 5-0. Следующая встреча – четвертьфинал – была с Беккером в Германии. Борис как раз только что выиграл Уимблдон, и у Телтшена и Крикштейна не было ни малейшего шанса обыграть его и Ганса Швайера. Ну и все - так и прошел 1985 год. Я не играл. Коннорс уже не играл. Лендл утверждал, что он американец, но его заявление на американское гражданство еще не обработали. Мы снова мучились на Кубке Дэвиса. И все из-за какой-то бумажки.
С самого первого дня, когда я попал в Калифорнию, я был без ума от Малибу. Стейси привезла меня туда, когда мы встречались, и я влюбился в покой и красоту Тихого океана, в великолепие длинного побережья. Впервые мысль о том, чтобы купить там дом, посетила меня вскоре после того, как я стал профессионалом. Я смотрел дома на побережье, но в то время они стоили как минимум миллион долларов, и отец сказал мне: «Ты же не собираешься покупать дом, который стоит таких громадных денег». Отец вел мои финансовые дела с тех пор, как я начал играть в туре. Со многих точек зрения, это был удачный вариант: я доверял ему, как самому себе, и платил ему за часы работы, а не процент с заработков, но с другой стороны, как вы можете себе представить, в этом были свои сложности. Тем не менее он был прав. В 1979 или 1980 я не располагал такой суммой денег, чтобы потратить миллион долларов на дом на побережье, во всяком случае, после выплаты налогов, поэтому я решил было купить небольшой холостяцкий домик на отвесном берегу за 400 тысяч долларов. Однако потом я передумал, потому что мой финансовый консультант (папа) переживал из-за того, что может случиться с домом в случае землетрясения. Перемотаем ленту времени на февраль 85 года – в течение пяти лет я зарабатывал хорошие деньги. Теперь-то я мог позволить себе купить дом на побережье. И не какой-нибудь дом на побережье, а дом Джонни Карсона – на шоссе Пасифик коаст на побережье Карбон-Каньон в Малибу за 1,85 миллионов долларов плюс три теннисных урока, на которых настоял Джонни.
Я все больше склонялся к тому, чтобы обосноваться в Лос-Анжелесе: мне нравилось побережье; ничто не успокаивало меня больше, чем сесть и просто смотреть на океанский прибой на закате.
К несчастью, это привело к тому, что я вернул Татум в то окружение, из которого она пыталась сбежать. Ей хотелось освободиться от своей семьи, а жизнь на побережье, невдалеке от отца, который оказывал на нее сильное отрицательное влияние, была ей совершенно не в помощь.
На турнире в Хьюстоне я был вымотан переездом и не уделял внимание своей физической форме. В первом круге я выплеснул все свою усталость на корт и сцепился с польским ветераном Войтеком Фибаком.
Это был очень толковый, опытный игрок, очень ушлый в психологических играх – на семь лет старше меня. Он отлично играл в том матче, но мне казалось, что он еще и манипулирует судьей на вышке в стиле Джона Ньюкомба, воспользовавшись его подходом «убийственной вежливости», чтобы настроить против меня публику. В конце концов я не выдержал и набросился на него, облив его с головы до ног потоком непристойностей.
Это было глупо и недостойно. Если когда-то я был аккуратен со словами и следил за тем, что говорю, словно юрист, даже будучи в бешенстве, сейчас я дал себе волю – и меня понесло.
Я полностью потерял над собой контроль. На тот момент мне бы пошло на пользу, если бы меня отстранили от участия в турнирах. А вместо этого я манипулировал правилами таким образом, что я нарочно нарывался на отстранение тогда, когда мне нужен был перерыв.
По правилам тебя отстраняли в том случае, когда штрафы переваливали за определенную сумму: первоначально это было 7 тысяч 500 долларов. Поэтому я накапливал несколько штрафов, а потом решал: «Ладно, сейчас у меня штрафов на 6 тысяч 800 долларов, так что если меня на этой неделе снова оштрафуют, меня отстранят от игры на 21 день.
Но в графике у меня были и выставочные матчи, поэтому я продолжал их играть. Именно тогда руководство АТП тура осознало, что им нужно немного закрутить гайки. Первоначальное отстранение было сроком 21 день, но если игрок в этот период продолжал участвовать в показательных матчах, отстранение удлинялось в два раза, т.е. составляло 42 дня (именно это со мной и произошло в 84 году на Открытом чемпионате Стокгольма). В результате я стал более осторожным, однако это по-прежнему оставалось для меня игрой – и не только для одного меня
Когда у меня только начались мои срывы – такие, как тот, что случился у меня в матче с Фибаком, я искренне раскаивался, но был не в состоянии что-то изменить. Я не мог или же не слишком хотел что-то в себе менять.
Отчасти я даже считал, что у меня было полное право так себя вести, ведь я был лучшим теннисистом в мире – очень важная шишка, но даже это не приносило мне удовлетворения. Когда ты не в состоянии контролировать себя сам, тебе хочется, чтобы тебя контролировали извне. Поэтому-то мне так хотелось играть в командном виде спорта. А что если бы я играл за «Никс»? Со мной бы работали, меня бы тренировали. Кто-то бы непременно сказал: «Ты вредишь нашей команде, но мы хотим тебе помочь, потому что ты нам нужен».
А вместо этого я чувствовал себя на теннисном корте все более и более одиноким. Никто не пытался мне помочь, да я и не просил никого о помощи. Я все глубже и глубже погружался в яму, которую же сам себе и выкапывал – и чувствовал себя все хуже и хуже.
И вот тогда меня и посетила блестящая мысль!
Я решил, что нам с Татум надо родить ребенка. Мне это казалось настолько прекрасной идеей – я давно уже подумывал о детях. Кроме того, должен признать, что я думал еще и о том, что, возможно, если Татум забеременеет, она возьмется за ум. Возможно, это бы вынудило взяться за ум нас обоих.
Желтая пресса преследовала нас по пятам вот уже почти шесть месяцев, и это тоже выводило меня из себя. Я пользовался скандальной известностью в теннисном мире. Я был на обложке журнала «Пипл». Но никогда не удостаивался чести побывать в «Нэшнл инквайер» до тех пор, пока нас с Татум не сфотографировали в декабре. И теперь они словно открыли на меня охоту, охоту на меня и особенно на нас вдвоем. Внезапно, куда бы я ни пошел, я чувствовал себя словно на сцене. Даже теннисные турниры привлекали толпу папарацци: людей, которых я раньше и близко не видел на теннисе.
В итоге первый раз в карьере я решил изменить свою подготовку к Уимблдону и не играть в Квинсе, где я до этого играл в финале семь лет подряд.
Но мне по-прежнему очень хотелось выиграть Открытый чемпионат Франции. Я пробился в полуфинал, где меня ждал Матс Виландер, который тогда вырвался в пятерку сильнейших. Мы играли в очень ветреный холодный день. Первыми в 12:30 должны были играть Коннорс с Лендлом.
Я пытался сообразить, когда мне поесть. Казалось бы, такая мелочь, но это играет огромную роль. Ты пытаешься высчитать, когда тебе придется выходить на корт и отсчитать несколько часов назад. Не хочется ни переедать, ни недоедать. Исход матча может зависеть от правильного расчета времени. Это не так просто, и часто случаются неожиданности.
Я вернулся с тренировки в гостиницу в 11:30 и довольно плотно пообедал. К этому времени начался ливень. Я потренировался в зале, но подумал, что раз идет дождь, матч вряд ли будет продолжаться. А потом я включил телевизор и в ужасе увидел, что Лендл и Коннорс начали играть под дождем. Уж не знаю, по какой причине, но их поставили играть.
И Лендл просто забивал Коннорса. Не знаю, что случилось с Джимми: или же у него была травма, но он делал вид, что никакой травмы не было, или же у него просто наступил спад. Лендл расправился с ним за какие-то час и двадцать минут. При счете 2-0 по сетам я все еще находился в гостинице. На корты я приехал при счете 6-2, 6-3, 3-0. Обычно перед матчем хватает часа времени: чтобы одеться, размяться, успокоиться. Когда я вышел играть, я был совершенно не готов.
В этот день всё шло наперекосяк. Я проиграл первый сет 1-6. Во втором у меня были сетболы при счете 5-4, и я бы мог сравнять счет по сетам, но проиграл 7-5. В третьем я вел 5-1, но проиграл и его 7-5. Я должен был вести 2-1 по сетам, а вместо этого проиграл матч.
В Париже таблоиды набросились на нас со свежими силами, и я был в совершенном раздрае, когда вернулся в Нью-Йорк. Я был рад, что не играл в Квинсе. Я решил дать себе передохнуть, просто потренироваться недельку или десять дней на травяных кортах в Пайпинг Роке (спортивный клуб в округе Нассау) или в Форест Хиллс, а потом вернуться и опять попытаться выиграть Уимблдон. Я был в пяти финалах подряд, поэтому пропуск подготовительного турнира был для меня серьезным шагом, но мне просто необходимо было успокоиться.
А потом Борис Беккер выиграл в Квинсе, и Йохан Крик, которого он победил в финале, сказал: «Если Борис продолжит играть на том же уровне, предполагаю, что он выиграет Уимблдон».
Ну уж нет, я ему такой возможности не предоставлю! Я не взял Татум на Уимблдон. Это было бы слишком большой нагрузкой и для нее, и для меня, и для наших отношений. Но это не помогло. Таблоиды, и американские, и британские, поставили публикацию своего вздора на поток: там были и ложь о Татум, и о проблемах ее матери с наркотиками, и другая бессмыслица. Все они были напечатаны в газетах. Я говорил: «Нет, не буду на них даже смотреть», а потом кто-то говорил: «Слушай, Джон, ты читал статью в «Сан»?
У меня было такое чувство, что в том году я проигрывал не соперникам, нет, я проигрывал еще до того, как выходил на корт. В четвертьфинале я играл с Кевином Карреном, который на траве был очень непростым противником. Пару лет назад я выиграл у него на Уимблдоне, когда его подача была просто обескураживающая, но с тех пор он очень усилил игру. К тому же он обзавелся новой графитовой ракеткой Кнайссл/“Kneissl“, которая придавала его подаче еще большее ускорение – можно подумать, он никак не мог без этого обойтись. С появлением новых ракеток становилось все очевиднее, что с игроками, обладающими хорошей подачей, играть стало еще сложнее.
Каррен просто ошеломил меня своей подачей. Я не мог поймать ритм на приеме. Я не смог даже оказать сопротивления 6-2, 6-2, 6-4. У меня было такое чувство, словно я старик. Старик в 26 лет.
В то же время мы с Питером прошли в полуфинал в парах. Это случилось уже после того, как Каррен сравнял меня с землей в одиночке. Находясь под давлением всех этих росказней из таблоидов, мне вдруг стало худо. Я ходил, ссутулившись от навалившегося напряжения, и мне было до такой степени плохо, что я в буквальном смысле терял контроль над своим телом.
Помню, как я сидел в раздевалке перед парным полуфиналом, сгорбившись, и мне было так плохо, что я думал только о том, как бы поскорее оттуда убраться. Но я не намерен был так подвести своего партнера. Впрочем, какая разница – мы все равно проиграли. А Беккер разбил Каррена в финале одиночного разряда. Ему было 17 лет.
Я играл с ним незадолго до того, как он победил в Уимблдоне – на выставочном матче в Атланте, на стадионе Омни. Там долгие годы проводились прекрасные показательные матчи и турниры? В Атланте было как в Милане – фантастическая публика, невероятная энергия. Борис расправился со мной со счетом 7-5 в третьем сете, и я подумал: «Сильнее подачи, чем у этого парня, я в жизни не видел. Никто не подает сильнее, чем он».
В Милане он так не играл. А сейчас после победы в Уимблдоне он стал более уверен в себе. Дело не только в том, что у него была сильная подача, а в том, что он умел подавать очень точно по месту. В Уимблдоне у Каррена подача была просто очень сильной, но у этого парнишки подача была более сложной, он ее подкручивал, ее было сложнее прочесть – она была более непредсказуемой. К тому же к подаче добавлялись и его уверенный вид, и безумная готовность бросаться за мячами (хорошо быть подростком!). А еще он очень даже неплохо играл с задней линии. Беккер был просто каким-то феноменом с точки зрения физической формы. Для парня в таком юном возрасте у него были невероятно длинные ноги – меня это просто изумляло. Ему даже не исполнилось и 18. Я становился старше, а будущее приближалось все стремительнее.
-------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Спасибо!