Откровенно. Андре Агасси. Глава 1. Часть 8
Человек, который натягивает для меня струны на ракетках, является представителем старой школы, Старого Мира, я бы даже сказал. Его зовут Роман и он профессиональный артист, чех по национальности. Он лучший в этом деле, он обязан быть лучшим: его работа может решить исход противостояния, а противостояние – исход карьеры, которая, в свою очередь может повлиять на огромное количество жизней. Когда я достаю из сумки свежую ракетку и собираюсь подавать на матч поинт, ее натяжка может стоить сотни тысяч долларов. Потому что я играю для своей семьи, своего благотворительного фонда, своей школы, и каждая струна, как отдельный механизм авиадвигателя. Зная, что есть куча вещей, на которые я никак не смогу повлиять, я хочу полностью контролировать все то, что могу, и моя ракетка как раз этот случай.
Роман настолько важен для моей игры, что он всегда ездит со мной. У него официально нью-йоркская прописка, но когда я играю на Уимблдоне она превращается в лондонскую, на French Open – парижскую. Иногда, когда я теряю чувство пространства и чувствую себя одиноким в каком-то из городов, я иду к Роману, сажусь возле него и наблюдаю, как он натягивает струны на моих ракетках. Дело не в том, что я не доверяю ему. Совсем наоборот: следить за профессионалом своего дела невероятно успокаивающий, приземленный и вдохновляющий процесс. Это напоминает мне о том, как важно в этом мире выполнять отдельно взятую работу хорошо.
Новые ракетки приходят к Роману в огромной упаковке прямо с завода, в тот момент они вообще ничего из себя не представляют. Для обычного человека они выглядят одинаково, но для Романа они все отличаются, словно лица в толпе прохожих. Он вертит их в руках, изучая все возможные выступы и борозды, а потом делает свои вычисления. И вот, он начинает. Сначала он срывает заводскую рукоятку и заменяет ее сделанной для меня под заказ, с которой я играю с четырнадцати лет. Эта рукоятка настолько же идентична, как и отпечатки моих пальцев, и сделана не только под формы моей руки и длинну пальцев, но и учитывает размер моих мозолей и силу, скоторой я сжимаю ракетку. У Романа всегда есть литейная форма, с помощью которой он кастомизирует рукоятки новых ракеток. Потом он оборачивает ручку лентой из телячей кожи, которую он старается намотать как можно тоньше. В боевых условиях, например, в конце четырехчасового матча, любой лишний милиметр может стать как камешек в кроссовке - невероятно раздражающей деталью.
Справившись с обмоткой, Роман натягивает синтетические струны. Он натягивает их, потом попускает, потом снова натягивает, настраивает их с такой тщательностью, словно это альт, а не ракетка. Затем наносит на них узор и усердно машет ими в воздухе для того, чтобы краска высохла как можно быстрее. Некоторые «стрингеры» наносят узор на струны незадолго до матча, и я считаю это верхом безрассудства и непрофессионализма. Дело в том, что во время игры краска остается на мячиках, и нет ничего хуже, чем играть с соперником, после ударов которого мяч превращается из зеленого в красно-черный. Я люблю порядок и аккуратность, а это значит чистые и зеленые мячи. Беспорядок отвлекает, любая потеря концентрации может стать поворотным моментом.
Даррен открывает две коробки с мячиками и засовывает пару мячей себе в карман. Я делаю глоток Гил-Воды перед самым выходом на разминку. Джеймс, один из охранников, провожает нас по туннелю. Он, как всегда, облачен в узкую желтую футболку секьюрити и, как всегда, подмигивает мне, словно говоря: Мы, охранники, должны оставаться беспристрастными, но, ты знаешь, я за тебя.
Джеймс на U.S.Open почти столько же, сколько и я. Он сопровождал меня по этому туннелю до и после выдающихся побед и мучительных поражений. Здоровый, добрый, со шрамами настоящего таф-гая, которые он носит с гордостью, Джеймс похож чем-то на Гила. Кажется, что он принимает обязанности Гила на протяжении этой пары часов, которые я нахожусь на корте вне зоны доступа Гила. Есть люди, которых ты рассчитываешь увидеть на U.S.Open – служащие, ребята, подающие мячи, тренера – и их присутствие всегда обнадеживает. Они помогают тебе вспомнить где и кто ты есть на самом деле. Джеймс первый в этом списке. Он один из первых, кого я ищу глазами, когда прихожу на Arthur Ashe Stadium. Когда нахожу его, то понимаю, что я снова в Нью-Йорке и в хороших руках.
С 1993-го года, когда в Гамбурге зритель выбежал на корт и напал на Монику Селеш во время матча, служащие U.S.Open закрепили по одному охраннику за лавочками каждого игрока. Джеймс всегда старается попасть за мою. Его неспособность оставаться беспристрастным трогает до глубины души. Во время изнурительного матча я частенько встречаю переживающий взгляд Джеймса и в ответ шепчу: Не беспокойся, Джеймс, я сейчас разберусь с ним. Это всегда заставляет его улыбнуться.
Сегодня, провожая меня на тренировочный корт, он не улыбается. Он выглядит весьма грустным. Он знает, что эта наша встреча вполне может быть последней. И все же, он придерживается нашего постоянного предигрового ритуала. Он произносит те же слова, что и всегда:
Давай помогу понести твою сумку.
Нет, Джеймс, никто кроме меня не носит ее.
Я уже рассказывал ему, что когда мне было семь лет, я увидел, как Джимми Коннорс заставил кого-то нести его сумку, словно Юлий Цезарь какой-то. Я тогда поклялся себе, что всегда сам буду носить свою сумку.
Ладно, сказал Джеймс. Я знаю, знаю. Я помню. Просто хотел помочь.
Потом я спрашиваю: Джеймс, ты сегодня за мной?
Я сегодня за тобой, детка. Как всегда. Не переживай. Просто делай свое дело.
Мы выходим в тусклые сентябрьские сумерки, в небе смесь из фиолетовой и оранжевой красок с добавлением смога. Я иду к трибунам, пожимаю руки нескольким фанатам и даю еще несколько автографов перед разминкой. Есть четыре разминочных корта и Джеймс знает, что я всегда хочу самый дальний, подальше от шумной толпы, где мы с Дарреном можем уединиться и обсудить пару вопросов касательно стратегии.
Ответный бэкхенд вдоль линии в ответ на форхенд Даррена заставляет меня застонать от боли.
Не делай так сегодня, говорит он. Багдатис убьет тебя этим.
Правда?
Поверь мне, дружище.
Говоришь он здорово двигается?
Да, довольно неплохо.
Мы играем двадцатьвосемь минут. Я не знаю, почему замечаю такие детали – длительность послеобеденного душа, время разминочной игры, цвет футболки Джеймса. Это выходит само собой, но если выходит, то запоминается навсегда. Моя память это не моя сумка; не ручаюсь за ее содержимое. Попадает в нее все, но ничего ее не покидает.
Моя спина в порядке. Обычная зажатость, но мучительная боль отсутствует. Кортизон работает. Я чувствую себя хорошо, хотя, конечно, значение слова хорошо немного размылось за посление годы. Тем не менее, я чувствую себя лучше, чем когда я открыл глаза утром и думал о поражении. Я способен на то, чтобы сделать это. Несомненно, завтра следует ждать ужасных физических последствий, но нельзя рассуждать о завтрашнем дне больше, чем о дне вчерашнем.
Вернувшись в раздевалку, я снимаю с себя мокрую одежду и запрыгиваю в душ. Мой третий душ за сегодня короткий, более практичный. Не время, чтоб настраиваться или плакать. Потом одеваю сухие шорты, майку и, уже лежа в массажной комнате, закидываю ноги вверх. Тут же я заливаю в себя Гил-Воду по самое не хочу, потому что уже шесть тридцать и до игры остается не более часа.
Над массажным столом прикреплен телевизор и я пробую следить за новостями. Не получается. Иду к оффисам и начинаю наблюдать за секретарями и сотрудниками U.S.Open. все заняты своей работой. У них нет времени на болтовню. Я вхожу в маленькую дверь. Штефани и дети уже приехали. Они на маленькой детской площадке в коридоре. Джэйден и Джэз катаются на пластмассовой горке. Могу сказать, что Штефани рада иметь возможность занять их чем-то здесь. Она заведена еще больше чем я. Она выглядит немного раздраженной. Ее нахмуренные брови как бы говорят: Это все могло бы уже начаться! Сколько можно! Мне нравится то, как моя жена настраивается на бой.
Я несколько минут разговариваю с женой и детьми, но не понимаю ни одного их слова. Мысли летают где-то очень далеко. Штефани видит это. Она чувствует. Невозможно выиграть двадцать два Больших Шлема без хорошо развитой интуиции. К тому же, она чувствовала себя так же перед играми. Она посылает меня обратно в раздевалку: Иди. Мы будем тут. Делай то, что должен.
Она не будет смотреть игру с первого ряда. Слишком близко для нее. Она с детьми будет сидеть на верхотуре, попеременно нервничая, молясь и прикрывая глаза рукой.
Спасибо!