Аркадий и Борис Стругацкие. Понедельник начинается в субботу
И сэр Отшельниченко доложил о своихтрудовых успехах и полечил сэра Артура от радикулита пчелиным ядом. Исэр председатель прожил там три дня, и радикулит его успокоился, и онидвинулись в путь, и в пути сэр Ар... Председатель сказал: "У меня нетмеча". -- "Не беда, -- сказал ему Мерлин, -- я добуду тебе меч". И онидоехали до большого озера, и видит Артур: из озера поднялась рука,мозолистая и своя... Тут раздался телефонный звонок, и я с радостью схватил трубку. -- Алло, -- сказал я. -- Алло, вас слушают. В трубке что-то бормотали, и гнусаво тянул Мерлин: "И возле Лежневаони встретили сэра Пеллинора, однако Мерлин сделал так, что Пеллинор незаметил председателя..." -- Сэр гражданин Мерлин, -- сказал я. -- Нельзя ли чуть потише? Яничего не слышу. Мерлин замолчал с видом человека, готового продолжать в любоймомент. -- Алло, -- снова сказал я в трубку. -- Кто у аппарата? -- А вам кого нужно? -- сказал я по старой привычке. -- Вы мне это прекратите. Вы не в балагане, Привалов. -- Виноват, Модест Матвеевич. Дежурный Привалов слушает. -- Вот так. Докладывайте. -- Что докладывать? -- Слушайте, Привалов. Вы опять ведете себя, как не знаю кто. Скем вы там разговаривали? Почему на посту посторонние? Почему винституте после окончания рабочего дня находятся люди? -- Это Мерлин, -- сказал я. -- Гоните его в шею! -- С удовольствием, -- сказал я. (Мерлин, несомненноподслушивавший, покрылся пятнами, сказал: "Гр-рубиян!" -- и растаял ввоздухе.) -- С удовльствием или без удовольствия -- это меня не касается. Авот тут поступил сигнал, что вверенные вам ключи вы сваливаете кучей настоле, вместо того чтобы запирать их в ящик. "Выбегалло донес", подумал я. -- Вы почему молчите? -- Будет исполнено. -- В таком вот аксепте, -- сказал Модест Матвеевич. -- Бдительностьдолжна быть на высоте. Доступно? -- Доступно. Модест Матвеевич сказал: "У меня все", -- и дал отбой. -- Ну ладно, -- сказал Ойра-Ойра, застегивая зеленое пальто. --Пойду вскрывать консервы и откупоривать бутылки. Будь здоров, Саша, яеще забегу попозже. Глава вторая Я шел, спускаясь в темные коридоры, и потом опять поднимаясь наверх. Я был один; я кричал, мне не отвечали; я был один в этом обширном, запутанном, как лабиринт, доме. Ги де Мопассан Свалив ключи в карман пиджака, я отправился в первый обход по параднойлестнице, которой на моей памяти пользовались всего один раз, когда институтпосетило августейшее лицо из Африки, я спустился в необозримый вестибюль,украшенный многовековыми наслоениями архитектурных излишеств, и заглянул вокошечко швейцарской. Там в фосфоресцирующем тумане маячили два макродемонаМаксвелла. Демоны играли в самую стохастическую из игр -- в орлянку. Онизанимались этим все свободное время, огромные, вялые, неописуемо нелепые,более всего похожие на колонии вируса полиомиелита под электронныммикроскопом, одетые в поношенные ливреи. Как и полагается демонам Максвелла,всю жизнь они занимались открыванием и закрыванием дверей. Это были опытные,хорошо выдрессированные экземпляры, но один из них, тот, что ведал выходом,достиг уже пенсионного возраста, сравнимого с возрастом Галактики, и времяот времени впадал в детство и начинал барахлить. Тогда кто-нибудь из отделаТехнического Обслуживания надевал скафандр, забирался в швейцарскую,наполненную сжатым аргоном, и приводил старика в чувство.Следуя инструкции, я заговорил обоих, то есть перекрыл каналыинформации и замкнул на себя вводно-выводные устройства. Демоны неотреагировали, им было не до того. Один выигрывал, а другойсоответственно проигрывал, и это их беспокоило, потому что нарушалосьстатистическое равновесие. Я закрыл окошечко щитом и обошел вестибюль. Ввестибюле было сыро, сумрачно и гулко. Здание института было вообщедовольно древнее, но строиться оно начало, по-видимому, с вестибюля. Взаплесневелых углах белесо мерцали кости прикованных скелетов, где-томерно капала вода, в нишах между колоннами в неестественных позахторчали статуи в ржавых латах, справа от входа у стены громоздилисьобломки древних идолов, наверху этой кучи торчали гипсовые ноги всапогах. С почерневших портретов под потолком строго взирали маститыестарцы, в их лицах усматривались знакомые черты Федора Симеоновича,товарища Жиана Жиакомо и других мастеров. Весь этот архаический хламнадлежало давным-давно выбросить, прорубить в стенах окна и установитьтрубки дневного света, но все было заприходовано, заинвентаризовано илично Модестом Матвеевичем к разбазариванию запрещено. На капителях колонн и в лабиринтах исполинской люстры, свисающей спочерневшего потолка, шуршали нетопыри и летучие собаки. С ними МодестМатвеевич боролся. Он поливал их скипидаром и креозотом, опылял дустом,опрыскивал гексахлораном, они гибли тысячами, но возрождались десяткамитысяч. Они мутировали, среди них появлялись поющие и разговаривающиештаммы, потомки наиболее древних родов питались теперь исключительнопиретрумом, смешанным с хлорофосом, а институтский киномеханик СаняДрозд клялся, что своими глазами видел здесь однажды нетопыря, как двекапли воды похожего на товарища завкадрами. В глубокой нише, из которой тянуло ледяным смрадом, кто-то застонали загремел цепями. "Вы это прекратите, -- строго сказал я. -- Что еще замистика! Как не стыдно!.." В нише затихли. Я хозяйственно поправилсбившийся ковер и поднялся по лестнице. Как известно, снаружи институт выглядел двухэтажным. "Вы это прекратите, -- строго сказал я. -- Что еще замистика! Как не стыдно!.." В нише затихли. Я хозяйственно поправилсбившийся ковер и поднялся по лестнице. Как известно, снаружи институт выглядел двухэтажным. На самом делев нем было не менее двенадцати этажей. Выше двенадцатого я простоникогда не поднимался, потому что лифт постоянно чинили, а летать я ещене умел. Фасад с десятью окнами, как и большинство фасадов, тоже былобманом зрения. Вправо и влево от вестибюля институт простирался покрайней мере на километр, и тем не менее решительно все окна выходили нату же кривоватую улицу и на тот же самый лабаз. Это поражало менянеобычайно. Первое время я приставал к Ойре-Ойре, чтобы он мне объяснил,как это совмещается с классическими или хотя бы с релятивистскимипредставлениями о свойствах пространства. Из объяснений я ничего непонял, но постепенно привык и перестал удивляться. Я совершенно убежден,что через десять-пятнадцать лет любой школьник будет лучше разбираться вобщей теории относительности, чем современный специалист. Для этогововсе не нужно понимать, как происходит искривлениепространства-времени, нужно только, чтобы такое представление с детствавошло в быт и стало привычным. Весь первый этаж был занят отделом Линейного Счастья. Здесь былоцарство Федора Симеоновича, здесь пахло яблоками и хвойными лесами,здесь работали самые хорошенькие девушки и самые славные ребята. Здесьне было мрачных изуверов, знатоков и адептов черной магии, здесь никтоне рвал, шипя и кривясь от боли, из себя волос, никто не бормоталзаклинаний, похожих на неприличные скороговорки, не варил заживо жаб иворон в полночь, в полнолуние, на Ивана Купалу, по несчастливым числам.Здесь работали на оптимизм. Здесь делали все возможное в рамках белой,субмолекулярной и инфранейронной магии, чтобы повысить душевный тонускаждого отдельного человека и целых человеческих коллективов. Здеськонденсировали и распространяли по всему свету веселый, беззлобный смех;разрабатывали, испытывали и внедряли модели поведений и отношений,укрепляющих дружбу и разрушающих рознь; возгоняли и сублимировалиэкстракты гореутолителей, не содержащих ни единой молекулы алкоголя ииных наркотиков. Сейчас здесь готовили к полевым испытаниям портативныйуниверсальный злободробитель и разрабатывали новые марки редчайшихсплавов ума и доброты. Я отомкнул дверь центрального зала, и, стоя на пороге, полюбовался,как работает гигантский дистиллятор Детского Смеха, похожий чем-то нагенератор Ван де Граафа. Только в отличие от генератора он работалсовершенно бесшумно и около него хорошо пахло. По инструкции я долженбыл повернуть два больших белых рубильника на пульте, чтобы погаслозолотое сияние в зале, чтобы стало темно, холодно и неподвижно, --короче говоря, инструкция требовала, чтобы я обесточил данноепроизводственное помещение. Но я даже колебаться не стал, попятился вкоридор и запер за собой дверь. Обесточивать что бы то ни было влабораториях Федора Симеоновича представлялось мне просто кощунством. Я медленно пошел по коридору, разглядывая забавные картинки надверях лабораторий, и на углу встретил домового Тихона, который рисовали еженощно менял эти картинки. Мы обменялись рукопожатием. Тихон былславный серенький домовик из Рязанской области, сосланный Вием в Соловецза какую-то провинность: с кем он там не так поздоровался или отказалсяесть гадюку вареную... Федор Симеонович приветил его, умыл, вылечил отзастарелого алкоголизма, и он так и прижился здесь, на первом этаже.Рисовал он превосходно, в стиле Бидструпа, и славился среди местныхдомовых рассудительностью и трезвым поведением. Я хотел уже подняться на второй этаж, но вспомнил о виварии инаправился в подвал. Надзиратель вивария, пожилой реабилитированныйвурдалак Альфред, пил чай. При виде меня он попытался спрятать чайникпод стол, разбил стакан, покраснел и потупился. Мне стало его жалко. -- С наступающим, -- сказал я, сделав вид, что ничего не заметил.Он прокашлялся, прикрыл рот ладонью и сипло ответил: -- Благодарствуйте. И вас тоже. -- Все в порядке? -- спросил я, оглядывая ряды клеток и стойл. -- Бриарей палец сломал, -- сказал Альфред. -- Как так? -- Да так уж. На восемнадцатой правой руке. В носе ковырял,повернулся неловко -- они ж неуклюжие, гекатонхейры, -- и сломал. -- Так ветеринара надо, -- сказал я. -- Обойдется! Что ему, впервые, что ли... -- Нет, так нельзя, -- сказал я. -- Пойдем посмотрим. Мы прошли вглубь вивария мимо вольера с гарпиями, проводившими насмутными со сна глазами, мимо клетки с Лернейской гидрой, угрюмой инеразговорчивой в это время года... Гекатонхейры, сторукие ипятидесятиголовые братцы-близнецы, первенцы Неба и Земли, помещались вобширной бетонированной пещере, забранной толстыми железными прутьями.Гиес и Котт спали, свернувшись в узлы, из которых торчали синие бритыеголовы с закрытыми глазами и волосатые расслабленные руки. Бриареймаялся. Он сидел на корточках, прижавшись к решетке и выставив в проходруку с больным пальцем, придерживал ее семью другими руками. Остальнымидевяносто двумя руками он держался за прутья и подпирал головы.Некоторые из голов спали. -- Что? -- сказал я жалостливо. -- Болит? Бодрствующие головы залопотали по-эллински и разбудили одну голову,которая знала русский язык. -- Страсть как болит, -- сказала она. Остальные притихли и, раскрыв рты, уставились на меня. Я осмотрел палец. Палец был грязный и распухший, и он совсем не былсломан. Он был просто вывихнут. Остальные притихли и, раскрыв рты, уставились на меня. Я осмотрел палец. Палец был грязный и распухший, и он совсем не былсломан. Он был просто вывихнут. У нас в спортзале такие травмывылечивались без всякого врача. Я вцепился в палец и рванул его на себячто было силы. Бриарей взревел всеми пятьюдесятью глотками и повалилсяна спину. -- Ну-ну-ну, -- сказал я, вытирая руки носовым платком. -- Все уже,все... Бриарей, хлюпая носами, принялся рассматривать палец. Задние головыжадно тянули шеи и нетерпеливо покусывали за уши передние, чтобы те незастили. Альфред ухмылялся. -- Кровь бы ему пустить полезно, -- сказал он с давно забытымвыражением, потом вздохнул и добавил: -- Да только какая в нем кровь --видимость одна. Одно слово -- нежить. Бриарей поднялся. Все пятьдесят голов блаженно улыбались. Я помахалему рукой и пошел обратно. Около Кощея Бессмертного я задержался.Великий негодяй обитал в комфортабельной отдельной клетке с коврами,кондиционированием и стеллажами для книг. По стенам клетки былиразвешаны портреты Чингисхана, Гиммлера, Екатерины Медичи, одного изБорджиа и то ли Голдуотера, то ли Маккарти. Сам Кощей в отливающемхалате стоял, скрестив ноги, перед огромным пюпитром и читал офсетнуюкопию "Молота ведьм". При этом он делал длинными пальцами неприятныедвижения: не то что-то завинчивал, не то что-то вонзал, не то что-тосдирал. Содержался он в бесконечном предварительном заключении, покавелось бесконечное следствие по делу о бесконечных его преступлениях. Винституте им очень дорожили, так как попутно он использовался длянекоторых уникальных экспериментов и как переводчик при общении со ЗмеемГорынычем. (Сам З. Горыныч был заперт в старой котельной, откудадоносилось его металлическое храпение и взревывания спросонок.) Я стояли размышлял о том, что если где-нибудь в бесконечно удаленной от насточке времени Кощея и приговорят, то судьи, кто бы они ни были, окажутсяв очень странном положении: смертную казнь к бессмертному преступникуприменить невозможно, а вечное заключение, если учесть предварительное,он уже отбыл... Тут меня схватили за штанину, и пропитой голос произнес: -- А ну, урки, с кем на троих? Мне удалось вырваться. Трое вурдалаков в соседнем вольере жадносмотрели на меня, прижав сизые морды к металлической сетке, черезкоторую был пропущен ток в двести вольт. -- Руку отдавил, дылда очкастая! -- сказал один. -- А ты не хватай, -- сказал я. -- Осины захотел? Подбежал Альфред, щелкая плетью, и вурдалаки убрались в темныйугол, где сейчас же принялись скверно ругаться и шлепать самодельнымикартами. Я сказал Альфреду: -- Ну хорошо.
По-моему, все в порядке. Пойду дальше. -- Путь добрый, -- отвечал Альфред с готовностью. Поднимаясь поступенькам, я слышал, как он гремит чайником и булькает. Я заглянул в машинный зал и посмотрел, как работаетэнергогенератор. Институт не зависел от городских источников энергии.Вместо этого, после уточнения принципа детерминизма, решено былоиспользовать хорошо известное Колесо Фортуны как источник даровоймеханической энергии. Над цементным полом зала возвышался тольконебольшой участок блестящего отполированного обода гигантского колеса,ось вращения которого лежала где-то в бесконечности, отчего ободвыглядел просто лентой конвейера, выходящей из одной стены и уходящей вдругую. Одно время было модно защищать диссертации на уточнении радиусакривизны Колеса Фортуны, но поскольку все эти диссертации давалирезультат с крайне невысокой точностью, до десяти мегапарсеков, Ученыйсовет института принял решение прекратить рассмотрение диссертационныхработ на эту тему вплоть до того времени, когда созданиетрансгалактических средств сообщения позволит рассчитывать насущественное повышение точности. Несколько бесов из обслуживающего персонала играли у колеса --вскакивали на обод, проезжали до стены, соскакивали и мчались обратно. Ярешительно призвал их к порядку. "Вы это прекратите, -- сказал я, -- этовам не балаган". Они попрятались за кожухи трансформаторов и принялисьобстреливать меня оттуда жеваной бумагой. Я решил не связываться смолокососами, прошелся вдоль пультов и, убедившись, что все в порядке,поднялся на второй этаж. Здесь было тихо, темно и пыльно. У низенькой полуоткрытой дверидремал, опираясь на длинное кремневое ружье, старый, дряхлый солдат вмундире Преображенского полка и треуголке. Здесь размещался отделОборонной Магии, среди сотрудников которого давно уже не было ни однойживой души. Все наши старики, за исключением, может быть, ФедораСимеоновича, в свое время отдали дань увлечению этим разделом магии. БенБецалель успешно использовал Голема при дворцовых переворотах: глиняноечудовище, равнодушное к подкупу и неуязвимое для ядов, охранялолаборатории, а заодно и императорскую сокровищницу. Джузеппе Бальзамосоздал первый в истории самолетный эскадрон на помелах, хорошопоказавший себя на полях сражений Столетней войны. Но эскадрон довольнобыстро распался: часть ведьм повыходила замуж, а остальные увязались зарейтарскими полками в качестве маркитанток. Царь Соломон отловил изачаровал дюжину дюжин ифритов и сколотил из них отдельныйистребительно-противослоновый огнеметный батальон. Молодой КристобальХунта привел в дружину Карлу Великому китайского, натасканного на мавровдракона, но, узнав, что император собирается воевать не с маврами, а ссоплеменными басками, рассвирепел и дезертировал. На протяжениимноговековой истории войн разные маги предлагали применять в боювампиров (для ночной разведки боем), василисков (для пораженияпротивника ужасом до полной окаменелости), ковры-самолеты (длясбрасывания нечистот на неприятельские города), мечи-кладенцы различныхдостоинств (для компенсации малочисленности) и многое другое. Однако ужепосле Первой мировой войны, после Длинной Берты, танков, иприта и хлораоборонная магия начала хиреть. Из отдела началось повальное бегствосотрудников. Дольше всех задержался там некий Питирим Шварц, бывшиймонах и изобретатель подпорки для мушкета, беззаветно трудившийся надпроектом джинн-бомбардировок. Суть проекта состояла в сбрасывании нагорода противника бутылок с джиннами, выдержанными в заточении не менеетрех тысяч лет. Хорошо известно, что джинны в свободном состоянииспособны только либо разрушать города, либо строить дворцы. Основательновыдержанный джинн (рассуждал Питирим Шварц), освободившись из бутылки,не станет строить дворцов, и противнику придется туго. Некоторымпрепятствием к осуществлению этого замысла являлось недостаточноеколичество бутылок с джиннами, но Шварц рассчитывал пополнить запасыглубоким тралением Красного и Средиземного морей. Рассказывают, что,узнав о водородной бомбе и бактериологической войне, старик Питиримпотерял душевное равновесие, роздал имевшихся у него джиннов по отделами ушел исследовать смысл жизни к Кристобалю Хунте. Больше его никтоникогда не видел. Когда я остановился на пороге, солдат посмотрел на меня однимглазом, прохрипел: "Не велено, проходи дальше..." -- и снова задремал. Яоглядел пустую захламленную комнату с обломками диковинных моделей иобрывками безграмотных чертежей, пошевелил носком ботинка валявшуюся увхода папку со смазанным грифом "Совершенно секретно. Перед прочтениемсжечь" и пошел прочь. Обесточивать здесь было нечего, а что касаетсясамовозгорания, то все что могло самовозгореться, самовозгорелось здесьмного лет назад. На этом же этаже располагалось книгохранилище. Это было мрачноватоепыльное помещение под стать вестибюлю, но значительно более обширное. Поповоду его размеров рассказывали, что в глубине, в полукилометре отвхода, идет вдоль стеллажей неплохое шоссе, оснащенное верстовымистолбами. Ойра-Ойра доходил до отметки "19", а настырный Витька Корнеевв поисках технической документации на диван-транслятор раздобылсемимильные сапоги и добежал до отметки "124". Он продвинулся бы идальше, но дорогу ему преградила бригада данаид в ватниках и с отбойнымимолотками. Он продвинулся бы идальше, но дорогу ему преградила бригада данаид в ватниках и с отбойнымимолотками. Под присмотром толстомордого Каина они взламывали асфальт ипрокладывали какие-то трубы. Ученый совет неоднократно поднимал вопрос опостройке вдоль шоссе высоковольтной линии для передачи абонентовхранилища по проводам, однако все позитивные предложения наталкивалисьна недостаток фондов. Хранилище было битком набито интереснейшими книгами на всех языкахмира и истории, от языка атлантов до пиджин-инглиш включительно. Но менятам больше всего заинтересовало многотомное издание Книги Судеб. КнигаСудеб печаталась петитом на тончайшей рисовой бумаге и содержала вхронологическом порядке более или менее полные данные о 73 619 024 511людях разумных. Первый том начинался питекантропом Аыуыхх. ("Род. 2 авг.965543 г. до н. э., ум. 13 ян. 965522 г. до н. э. Родители рамапитеки.Жена рамапитек. Дети: самец Ад-Амм, самка Э-Уа. Кочевал с трибойрамапитеков по Араратск. долине. Ел, пил, спал в свое удовольств.Провертел первую дыру в камне. Сожран пещерн. медвед. во время охоты".)Последним в последнем томе регулярного издания, вышедшем в прошлом году,числился Франсиско-Каэтано-Августин-Лусия-и-Мануэль-и-Хосефа-и-Мигель-Лука-Карлос-Педро Тринидад. ("Род. 16 июля 1491 г. н. э., ум. 17 июля1491 г. н. э. Родители: Педро-Карлос-Лука-Мигель-и-Хосефа-и-Мануэль-и-Лусия-Августин-Каэтано-Франсиско Тринидад и Мария Тринидад (см.),Португалец. Анацефал. Кавалер Ордена Святого Духа, полковник гвардии".) Из выходных данных явствовало, что книга судеб выходит тиражом в 1(один) экземпляр и этот последний том подписан в печать еще во времяполетов братьев Монгольфье. Видимо, для того, чтобы как-то удовлетворитьпотребности современников, издательство предприняло публикацию срочныхнерегулярных выпусков, в которых значились только годы рождения и годысмерти. В одном из таких выпусков я нашел и свое имя. Однако из-заспешки в эти выпуски вкралась масса опечаток, и я с изумлением узнал,что умру в 1611 году. В восьмитомнике же замеченных опечаток до моейфамилии еще не добрались. Консультировала издание Книги Судеб специальная группа в отделеПредсказаний и Пророчеств. Отдел был захудалый, запущенный, он никак немог оправиться после кратковременного владычества сэра господинаМерлина, и институт неоднократно объявлял конкурс на замещение вакантнойдолжности заведующего отделом, и каждый раз на конкурс подавал заявлениеодин-единственный человек -- сам Мерлин. Ученый совет добросовестно рассматривал заявление и благополучнопроваливал его -- сорока тремя голосами "против" при одном "за". (Мерлинпо традиции тоже был членом Ученого совета. ) Отдел Предсказаний и Пророчеств занимал весь третий этаж. Япрошелся вдоль дверей с табличками "Группа кофейной гущи", "Группаавгуров", "Группа пифий", "Синоптическая группа", "Группа пасьянсов","Соловецкий оракул". Обесточивать мне ничего не пришлось, посколькуотдел работал при свечах. На дверях синоптической группы уже появиласьсвежая надпись мелом: "Темна вода во облацех". Каждое утро Мерлин,проклиная интриги завистников, стирал эту надпись мокрой тряпкой икаждую ночь она возобновлялась. Вообще, на чем держался авторитетотдела, мне было совершенно непонятно. Время от времени сотрудникиделали доклады на странные темы, вроде: "Относительно выражения глазавгура" или "Предикторские свойства гущи из-под кофе мокко урожая 1926года". Иногда группе пифий удавалось что-нибудь правильно предсказать,но каждый раз пифии казались такими удивленными и напуганными своимуспехом, что весь эффект пропадал даром. У-Янус, человек деликатнейший,не мог, как было неоднократно отмечено, сдержать неопределенной улыбкикаждый раз, когда присутствовал на заседаниях семинара пифий и авгуров. На четвертом этаже мне наконец нашлась работа: я погасил свет вкельях отдела Вечной Молодости. Молодежи в отделе не было, и этистарики, страдающие тысячелетним склерозом, постоянно забывали гасить засобой свет. Впрочем, я подозреваю, что дело здесь было не только всклерозе. Многие из них до сих пор боялись, что их ударит током. Они всееще называли электричку чугункой. В лаборатории сублимации между длинных столов бродила, зевая, --руки в карманы -- унылая модель вечно молодого юнца. Его седаядвухметровая борода волочилась по полу и цеплялась за ножки стульев. Навсякий случай я убрал в шкаф стоявшую на табуретке бутыль с царскойводкой и отправился к себе в электронный зал. Здесь стоял мой "Алдан". Я немножко полюбовался на него, какой онкомпактный, красивый, таинственно поблескивающий. В институте к намотносились по-разному. Бухгалтерия, например, встретила меня сраспростертыми объятиями, и главный бухгалтер, скупо улыбаясь, сейчас жезавалил меня томительными расчетами заработной платы и рентабельности.Жиан Жиакомо, заведующий отделом Универсальных Превращений, вначале тожеобрадовался, но, убедившись, что "Алдан" не способен рассчитать дажеэлементарную трансформацию кубика свинца в кубик золота, охладел к моейэлектронике и удостаивал нас только редкими случайными заданиями. Затоот его подчиненного и любимого ученика Витьки Корнеева спасу не было. ИОйра-Ойра постоянно сидел у меня на шее со своими зубодробительнымизадачами из области иррациональной метматематики. Кристобаль Хунта,любивший во всем быть первым, взял за правило подключать по ночам машинук своей центральной нервной системе, так что на другой день у него вголове все время что-то явственно жужжало и щелкало, а сбитый с толку"Алдан", вместо того чтобы считать в двоичной системе, непонятным мнеобразом переходил на древнюю шестидесятиричную, да еще менял логику,начисто отрицая принципы исключенного третьего. Федор же СимеоновичКиврин забавлялся с машиною, как ребенок с игрушкой. Он мог часамииграть с нею в чет-нечет, обучил ее японским шахматам, а чтобы былоинтереснее, вселил в машину чью-то бессмертную душу -- впрочем, довольножизнерадостную и работящую. Янус Полуэктович (не помню уже, А или У)воспользовался машиной только один раз. Он принес с собой небольшуюполупрозрачную коробочку, которую присоединил к "Алдану". Примерно черездесять секунд работы с этой приставкой в машине полетели всепредохранители, после чего Янус Полуэктович извинился, забрал своюкоробочку и ушел. Но, несмотря на все маленькие помехи и неприятности, несмотря нато, что одушевленный теперь "Алдан" иногда печатал теперь на выходе:"Думаю. Прошу не мешать", несмотря на недостаток запасных блоков и начувство беспомощности, которое охватывало меня, когда требовалосьпроизвести логический анализ "неконгруэнтной трансгрессии в пси-полеинкуб-преобразования", несмотря на все это, работать здесь былонеобычайно интересно, и я гордился своей очевидной нужностью. Я провелвсе расчеты в работе Ойры-Ойры о механизме наследственности биполярныхгомункулусов. Я составил для Витьки Корнеева таблицы напряженностиМ-поля дивана-транслятора в девятимерном магопространстве. Я вел рабочуюкалькуляцию для подшефного рыбзавода. Я рассчитал схему для наиболееэкономного транспортирования эликсира Детского Смеха. Я даже сосчиталвероятности решения пасьянсов "Большой слон", "Государственная дума" и"Могила Наполеона" для забавников из группы пасьянсов и проделал всеквадратуры численного метода Кристобаля Хозевича, за что тот научил менявпадать в нирвану. Я был доволен, дней мне не хватало, и жизнь моя былаполна смысла. Было еще рано -- всего седьмой час. Я включил "Алдан" и немножкопоработал. В девять часов вечера я опомнился, с сожалением обесточилэлектронный зал и отправился на пятый этаж. Пурга все не унималась. Этобыла настоящая новогодняя пурга. Она выла и визжала в старых заброшенныхдымоходах, она наметала сугробы под окнами, бешено дергала и раскачиваларедкие уличные фонари. Я миновал территориюадминистративно-хозяйственного отдела. Вход в приемную МодестаМатвеевича был заложен крест-накрест двутавровыми железными балками, апо сторонам, сабли наголо, стояли два здоровенных ифрита в тюрбанах и вполном боевом снаряжении. Нос каждого, красный и распухший от насморка,был прободен массивным золотым кольцом с жестяным инвентарным номерком.Вокруг пахло серой, паленой шерстью и стрептоцидовой мазью. Я задержалсяна некоторое время, рассматривая их, потому что ифриты в наших широтахсущества редкие. Но тот, что стоял справа, небритый и с черной повязкойна глазу, стал есть меня глазом. Вокруг пахло серой, паленой шерстью и стрептоцидовой мазью. Я задержалсяна некоторое время, рассматривая их, потому что ифриты в наших широтахсущества редкие. Но тот, что стоял справа, небритый и с черной повязкойна глазу, стал есть меня глазом. О нем ходила дурная слава, будто онбывший людоед, и я поспешно пошел дальше. Мне было слышно, как он схлюпаньем тянет носом и причмокивает за моей спиной. В помещениях отдела Абсолютного Знания были открыты все форточки,потому что сюда просачивался запах селедочных голов профессораВыбегаллы. На подоконниках намело, под батареями парового отоплениятемнели лужи. Я закрыл форточки и прошел между девственно чистымистолами работников отдела. На столах красовались новенькие чернильныеприборы, не знавшие чернил, из чернильниц торчали окурки. Странный этобыл отдел. Лозунг у них был такой: "Познание бесконечности требуетбесконечного времени". С этим я не спорил, но они делали из этогонеожиданный вывод: "А потому работай не работай -- все едино". И винтересах неувеличения энтропии Вселенной они не работали. По крайнеймере, большинство из них. Ан масс, как сказал бы Выбегалло. По сути,задача их сводилась к анализу кривой относительного познания в областиее асимптотического приближения к абсолютной истине. Поэтому однисотрудники все время занимались делением нуля на нуль на настольных"мерседесах", а другие отпрашивались в командировки на бесконечность. Изкомандировок они возвращались бодрые, отъевшиеся и сразу брали отпуск посостоянию здоровья. В промежутках между командировками они ходили изотдела в отдел, присаживались с дымящимися сигаретками на рабочие столыи рассказывали анекдоты о раскрытии неопределенностей методом Лопиталя.Их легко узнавали по пустому взору и по исцарапанным от непрерывногобритья ушам. За полгода моего пребывания в институте они дали "Алдану"всего одну задачу, которая сводилась все к тому же делению нуля на нульи не содержала никакой абсолютной истины. Может быть, кто-нибудь из нихи занимался настоящим делом, но я об этом ничего не знал. В половине одиннадцатого я вступил на этаж Амвросия АмбруазовичаВыбегаллы. Прикрывая лицо носовым платком и стараясь дышать через рот, янаправился прямо в лабораторию, известную среди сотрудников как"Родильный Дом". Здесь, по утверждению профессора Выбегаллы, рождались вколбах модели идеального человека. Вылуплялись, значить. Компрене ву*? В лаборатории было душно и темно. Я включил свет. Озарились серыегладкие стены, украшенные портретами Эскулапа, Парацельса и самогоАмвросия Амбруазовича. Амвросий Амбруазович был изображен в чернойшапочке на благородных кудрях, и на его груди неразборчиво сиялакакая-то медаль. В центре лаборатории стоял автоклав, в углу -- другой, побольше.Около центрального автоклава прямо на полу лежали буханки хлеба, стоялиоцинкованные ведра с синеватым обратом и огромный чан с паренымиотрубями. Судя по запаху, где-то поблизости находились и селедочныеголовы, но я так и не смог понять где. В лаборатории царила тишина, изнедр автоклава доносились ритмичные щелкающие звуки. Почему-то на цыпочках, я приблизился к центральному автоклаву изаглянул в смотровой иллюминатор. Меня и так мутило от запаха, а тутстало совсем плохо, хотя ничего особенного я не увидел: нечто белое ибесформенное медленно колыхалось в зеленоватой полутьме. Я выключилсвет, вышел и старательно запер дверь. "По сусалам его",-- вспомнил я.Меня беспокоили смутные предчувствия. Только теперь я заметил, чтовокруг порога проведена толстая магическая черта, расписанная корявымикабалистическими знаками. Присмотревшись, я понял, что это былозаклинание против гаки -- голодного демона ада . С некоторым облегчением я покинул владения Выбегаллы и сталподниматься на шестой этаж, где Жиан Жиакомо и его сотрудники занималисьтеорией и практикой Универсальных Превращений. На лестничной площадкевисел красочный стихотворный плакат, призывающий к созданию общественнойбиблиотеки. Идея принадлежала месткому, стихи были мои:Раскопай своих подвалов И шкафов перетряси,Разных книжек и журналов По возможности неси. Я покраснел и пошел дальше. Вступив на шестой этаж, я сразу увидел,что дверь Витькиной лаборатории приоткрыта, и услышал сиплое пение. Якрадучись подобрался к двери. Глава третья Хочу тебя прославить, Тебя, пробивающегося сквозь метель зимним вечером. Твое сильное дыхание и мерное биение твоего сердца... У. Уитмен Давеча Витька сказал, что идет в одну компанию, а в лабораторииоставляет работать дубля. Дубль -- это очень интересная штука. Как правило,это довольно точная копия своего творца. Не хватает, скажем, человеку рук --он создает себе дубля безмозглого, безответного, только и умеющего, чтопаять контакты, или таскать тяжести, или писать под диктовку, но зато ужумеющего это делать хорошо. Или нужна человеку модель-антропоид длякакого-нибудь эксперимента -- он создает себе дубля, безмозглого,безответного, только и умеющего, что ходить по потолку или приниматьтелепатемы, но зато уж умеющего хорошо. Или нужна человеку модель-антропоид длякакого-нибудь эксперимента -- он создает себе дубля, безмозглого,безответного, только и умеющего, что ходить по потолку или приниматьтелепатемы, но зато уж умеющего хорошо. Или самый простой случай.Собирается, скажем, человек получить зарплату, а времени терять ему нехочется, и он посылает вместо себя своего дубля, только и умеющего, чтоникого без очереди не пропускать, расписываться в ведомости и сосчитатьденьги, не отходя от кассы. Конечно, творить дублей умеют не все. Я,например, еще не умел. То, что у меня пока получалось, ничего не умело --даже ходить. И вот стоишь, бывало, в очереди, вроде бы тут и Витька, иРоман, и Володя Почкин, а поговорить не с кем. Стоят как каменные, немигают, не дышат, с ноги на ногу не переминаются, и сигарету спросить не укого. Настоящие мастера могут создавать очень сложных, многопрограммных,самообучающихся дублей. Такого вот супера Роман отправил летом вместоменя на машине. И никто из моих ребят не догадался, что это был не я.Дубль великолепно вел мой "Москвич", ругался, когда его кусали комары, ис удовольствием пел хором. Вернувшись в Ленинград, он развез всех подомам, самостоятельно сдал прокатный автомобиль, расплатился и тут жеисчез. Одно время я думал, что А-Янус и У-Янус -- это дубль и оригинал.Однако это было совсем не так. Прежде всего оба директора имелипаспорта, дипломы, пропуска и другие необходимые документы. Самые жесложные дубли не могли иметь никаких удостоверений личности. При видеказенной печати на своей фотографии они приходили в ярость и немедленнорвали документы в клочки. Этим загадочным свойством дублей долгозанимался Магнус Редькин, но задача оказалась ему явно не по силам. Далее, Янусы были белковыми существами. По поводу же дублей до сихпор еще не прекратился спор между философами и кибернетиками: считать ихживыми или нет. Большинство дублей представляли собоюкремнийорганические структуры, были дубли и на германиевой основе, апоследнее время вошли в моду дубли на алюмополимерах. И наконец, самоеглавное -- ни А-Януса, ни У-Януса никто никогда не создавалискусственно. Они не были копией и оригиналом, не были они ибратьями-близнецами, они были одним человеком -- Янусом ПолуэктовичемНевструевым. Никто в институте этого не понимал, но все знали этонастолько твердо, что понимать и не пытались. Витькин дубль стоял, упершись ладонями в лабораторный стол, иостановившимся взглядом следил за работой небольшого гомеостата Эшби. При этом он мурлыкал песенку на популярный некогда мотив: Мы не Декарты, не Ньютоны мы, Для нас наука -- темный лес Чудес. А мы нормальные астрономы -- да! Хватаем звездочки с небес... Я никогда раньше не слыхал, чтобы дубли пели. Но от Витькиногодубля можно было ожидать всего. Я помню одного Витькиного дубля, которыйосмеливался препираться по поводу неумеренного расхода психоэнергии ссамим Модестом Матвеевичем. А ведь Модеста Матвеевича даже сотворенныемною чучела без рук, без ног боялись до судорог, по-видимому,инстинктивно. Справа от дубля, в углу, стоял под брезентовым чехлом двухходовойтранслятор ТДХ-80Е, убыточное изделие Китежградского завода маготехники.Рядом с лабораторным столом, в свете трех рефлекторов, блестел штопанойкожей мой старый знакомец -- диван. На диван была водружена детскаяванна с водой, в ванне брюхом вверх плавал дохлый окунь. Еще влаборатории были стеллажи, заставленные приборами, а у самой дверистояла большая, зеленого стекла четвертная бутыль, покрытая пылью. Вбутыли находился опечатанный джинн, можно было видеть, как он тамшевелится, посверкивая глазками. Витькин дубль перестал рассматривать гомеостат, сел на диван рядомс ванной и, уставясь тем же окаменелым взглядом на дохлую рыбу, пропелследующий куплет: В целях природы обуздания, В целях рассеять неученья Тьму Берем картину мирозданья -- да! И тупо смотрим, что к чему... Окунь пребывал без изменений. Тогда дубль засунул руку глубоко вдиван и принялся, сопя, что-то там с трудом поворачивать. Диван был транслятором. Он создавал вокруг себя М-поле,преобразующее, говоря просто, реальную действительность вдействительность сказочную. Я испытал это на себе в памятную ночь нахлебах у Наины Киевны, и спасло меня тогда только то, что диван работалв четверть силы, иначе я проснулся бы каким-нибудь мальчиком с пальчик всапогах. Для Магнуса Редькина диван был возможным вместилищем искомогоБелого Тезиса. Для Модеста Матвеевича -- музейным экспонатом инвентарныйномер 1123, к разбазариванию запрещенным. Для Витьки это был инструментномер один. Поэтому Витька крал диван каждую ночь, Магнус Федорович изревности доносил об этом завкадрами товарищу Демину, а деятельностьМодеста Матвеевича сводилась к тому, чтобы все это прекратить. Витькакрал диван до тех пор, пока не вмешался Янус Полуэктович, которому втесном взаимодействии с Федором Симеоновичем и при активной поддержкеЖиана Жиакомо, опираясь на официальное письмо Президиума Академии наукза личными подписями четырех академиков, удалось-таки полностьюнейтрализовать Редькина и слегка потеснить с занимаемых позиций МодестаМатвеевича. Модест Матвеевич объявил, что он, как лицо материальноответственное, не желает ни о чем слышать, и что желает он, чтобы диванинвентарный номер 1123 находился в специально отведенном для него,дивана, помещении. А ежели этого не будет, сказал Модест Матвеевичгрозно, то пусть все, до академиков включительно, пеняют на себя. ЯнусПолуэктович согласился пенять на себя, Федор Симеонович тоже, и Витькабыстренько перетащил диван в свою лабораторию. Витька был серьезный работник, не то что шалопаи из отделаАбсолютного Знания, и намеревался превратить всю морскую и океанскуюводу нашей планеты в живую воду. Пока он, правда, находился в стадииэксперимента. Окунь в ванне зашевелился и перевернулся брюхом вниз.Дубль убрал руку из дивана. Окунь апатично пошевелил плавниками, зевнул,завалился набок. -- С-скотина, -- сказал дубль с выражением. Я сразу насторожился. Это было сказано эмоционально. Никакойлабораторный дубль не мог бы так сказать. Дубль засунул руки в карманы,медленно поднялся и увидел меня. Несколько секунд мы смотрели друг надруга. Потом я ехидно осведомился: -- Работаем? Дубль тупо смотрел на меня. -- Ну брось, брось, -- сказал я. -- Все ясно. Дубль молчал. Он стоял как каменный и не мигал. -- Ну, вот что, -- сказал я. -- Сейчас пол-одиннадцатого. Даю тебедесять минут. Все прибери, выброси эту дохлятину и беги танцевать. А ужобесточу я сам. Дубль вытянул губы дудкой и начал пятиться. Он пятился оченьосторожно, обогнул диван и встал так, чтобы между нами был лабораторныйстол. Я демонстративно посмотрел на часы. Дубль пробормотал заклинание,на столе появился "мерседес", авторучка и стопка чистой бумаги. Дубль,согнув колени, повис в воздухе и стал что-то писать, время от времениопасливо на меня поглядывая. Это было очень похоже, и я дажезасомневался. Впрочем, у меня было верное средство выяснить правду.Дубли, как правило, совершенно нечувствительны к боли. Впрочем, у меня было верное средство выяснить правду.Дубли, как правило, совершенно нечувствительны к боли. Пошарив вкармане, я извлек маленькие острые клещи и, выразительно пощелкивая ими,стал приближаться к дублю. Дубль перестал писать. Пристально поглядевему в глаза, я скусил клещами шляпку гвоздя, торчащую из стола и сказал: -- Н-н-ну? -- Чего ты ко мне пристал? -- осведомился Витька. -- Видишь ведь,что человек работает. -- Ты же дубль, -- сказал я. -- Не смей со мной разговаривать. -- Убери клещи, -- сказал он. -- А ты не валяй дурака, -- сказал я. -- Тоже мне дубль. Витька сел на край стола и устало потер уши. -- Ничего у меня сегодня не получается, -- сообщил он. -- Дурак ясегодня. Дубля сотворил -- получился какой-то уж совершенно безмозглый.Все ронял, на умклайдет сел, животное... Треснул я его по шее, рукуотбил... И окунь дохнет систематически. Я подошел к дивану и заглянул в ванну. -- А что с ним? -- А я откуда знаю?.. -- Где ты его взял? -- На рынке. Я поднял окуня за хвост. -- А чего ты хочешь? Обыкновенная снулая рыбка. -- Дубина, -- сказал Витька. -- Вода-то живая... -- А-а, -- сказал я и стал соображать, что бы ему посоветовать.Механизм действия живой воды я представлял себе крайне смутно. Восновном по сказке об Иване-царевиче и Сером Волке. Джинн в бутыли двигался и время от времени принимался протиратьладошкой стекло, запыленное снаружи. -- Протер бы бутыль, -- сказал я, ничего не придумав. -- Что? -- Пыль с бутылки сотри. Скучно же ему там. -- Черт с ним, пусть скучает, -- рассеянно сказал Витька. Он сновазасунул руку в диван и снова повернул там что-то. Окунь ожил. -- Видал? -- сказал Витька. -- Когда даю максимальное напряжение --все в порядке. -- Экземпляр неудачный, -- сказал я наугад. Витька вынул руку из дивана и уставился на меня. -- Экземпляр... -- сказал он. -- Неудачный... -- Глаза его сталикак у дубля. -- Экземпляр экземпляру люпус эст...*----------------------------------------------------------------------- * От латинской пословицы "человек человеку -- волк".----------------------------------------------------------------------- -- Потом он, наверное, мороженый, -- сказал я, осмелев. Витька меня не слушал. -- Где бы рыбу взять? -- сказал он, озираясь и хлопая себя покарманам. -- Рыбочку бы... -- Зачем? -- спросил я. -- Верно, -- сказал Витька. -- Зачем? Раз нет другой рыбы, --рассудительно произнес он, -- почему бы не взять другую воду? Верно? -- Э, нет, -- возразил я. -- Так не пойдет. -- А как? -- жадно спросил Витька. -- Выметайся отсюда, -- сказал я. -- Покинь помещение. -- Куда? -- Куда хочешь. Он перелез через диван и сгреб меня за грудки. -- Ты меня слушай, понял? -- сказал он угрожающе. -- На свете нетничего одинакового. Все распределяется по гауссиане. Вода воде рознь...Этот старый дурак не сообразил, что существует дисперсия свойств... -- Эй, милый, -- позвал я его. -- Новый год скоро! Не увлекайсятак. Он отпустил меня и засуетился: -- Куда же я его дел?.. Вот лапоть!.. Куда я его сунул?.. А, вотон... Он бросился к стулу, на котором торчком стоял умклайдет. Тот самый.Я отскочил к двери и сказал умоляюще: -- Опомнись! Двенадцатый же час! Тебя же ждут! Верочка ждет! -- Не, -- отвечал он. -- Я им туда дубля послал. Хороший дубль,развесистый... Дурак дураком. Анекдоты, стойку делает, танцует, каквол... Он крутил в руках умклайдет, что-то прикидывая, примериваясь,прищуря один глаз. -- Выметайся, говорят тебе! -- заорал я в отчаянии. Витька коротко глянул на меня, и я присел. Шутки кончились. Витька находился в том состоянии, когда увлеченные работой магипревращают окружающих в пауков, мокриц, ящериц и других тихих животных.Я сел на корточки рядом с джинном и стал смотреть. Витька замер в классической позе для материального заклинания(позиция "мартихор"), над столом поднялся розовый пар, вверх-вниззапрыгали тени, похожие на летучих мышей, исчез "мерседес", исчезлабумага, и вдруг вся поверхность стола покрылась сосудами с прозрачнымирастворами. Витька не глядя сунул умклайдет на стул, схватил один изсосудов и стал его внимательно рассматривать. Было ясно, что теперь онотсюда никуда и никогда не уйдет. Он живо убрал с дивана ванну, однимпрыжком подскочил к стеллажам и поволок к столу громоздкий медныйаквавитометр. Я устроился было поудобнее и протер джинну окошечко дляобозрения, но тут из коридора донеслись голоса, топот ног и хлопаньедверей. Я вскочил и кинулся вон из лаборатории. Ощущение ночной пустоты и темного покоя огромного здания исчезлобесследно. В коридоре горели яркие лампы. Кто-то сломя голову мчался полестнице, кто-то кричал: "Валька! Напряжение упало! Сбегай ваккумуляторную!", кто-то вытряхивал на лестничной площадке шубу, имокрый снег летел во все стороны. Навстречу мне с задумчивым лицомбыстро шел изящно изогнутый Жиан Жиакомо, за ним с огромным портфелемпод мышкой и с его тростью в зубах семенил гном. Мы раскланялись. Отвеликого престидижитатора пахло хорошим вином и французскимиблаговониями. Остановить его я не посмел, и он прошел сквозь запертуюдверь в свой кабинет. Гном просунул ему вслед портфель и трость, а самнырнул в батарею парового отопления. -- Какого дьявола? -- вскричал я и побежал на лестницу. Институт был битком набит сотрудниками. Казалось, их было дажебольше, чем в будний день. В кабинетах и лабораториях вовсю горели огни,двери были распахнуты настежь. В институте стоял обычный деловой гул:треск разрядов, монотонные голоса, диктующие цифры и произносящиезаклинания, дробный стук "мерседесов" и "рейнметаллов". И над всем этимраскатистый и победительный рык Федора Симеоновича: "Эт' хорошо, эт'здо-о-рово! Вы молодец, голубчик! Но к-какой дурак выключилг-генератор?" Меня саданули в спину твердым углом, и я ухватился заперила. Я рассвирепел. Это были Володя Почкин и Эдик Амперян, они тащилина свой этаж координатно-измерительную машину весом в полтонны. -- А, Саша? -- приветливо сказал Эдик. -- Здравствуй, Саша. -- Сашка, посторонись с дороги! -- крикнул Володя Почкин, пятясьзадом. -- Заноси, заноси!.. Я схватил его за ворот: -- Ты почему в институте? Ты как сюда попал? -- Через дверь, через дверь, пусти... -- сказал Володя. -- Эдька,еще правее! Ты видишь, что не проходит? Я отпустил его и бросился в вестибюль. Я был охваченадминистративным негодованием. "Я вам покажу, -- бормотал я, прыгаячерез четыре ступеньки. -- Я вам покажу бездельничать. Я вам покажу всехпускать без разбору!.." Макродемоны Вход и Выход, вместо того чтобызаниматься делом, дрожа от азарта и лихорадочно фосфоресцируя, резалисьв рулетку. На моих глазах забывший свои обязанности Вход сорвал банкпримерно в семьдесят миллиардов молекул у забывшего свои обязанностиВыхода. Рулетку я узнал сразу. Это была моя рулетка. Я сам смастерил еедля одной вечеринки и держал ее за шкафом в электронном зале, и знал обэтом один только Витька Корнеев. Заговор, решил я. Всех разнесу. А черезвестибюль все шли и шли покрытые снегом краснолицые веселые сотрудники. -- Ну и метет! Все уши забило... -- А ты тоже ушел? -- Да ну, скукотища... Напились все. Дай, думаю, пойду лучшепоработаю. Оставил им дубля и ушел... -- Ты знаешь, танцую я с ней и чувствую, что обрастаю шерстью.Хватил водки -- не помогает... -- А если пучок электронов? Масса большая? Ну тогда фотонов... -- Алексей, у тебя лазер свободный есть? Ну, давай хоть газовый... -- Галка, как же это ты мужа оставила? -- Я еще час назад вышел, если хочешь знать. В сугроб, понимаешь,провалился, чуть не занесло меня... Я понял, что не оправдал. Не было уже смысла отбирать рулетку удемонов, оставалось пойти и вдребезги разругаться с провокаторомВитькой, а там будь что будет. Я понял, что не оправдал. Не было уже смысла отбирать рулетку удемонов, оставалось пойти и вдребезги разругаться с провокаторомВитькой, а там будь что будет. Я погрозил демонам кулаком и побрел вверхпо лестнице, пытаясь представить себе, что было бы, если бы в институтсейчас заглянул Модест Матвеевич. По дороге в приемную директора я остановился в стендовом зале.Здесь усмиряли выпущенного из бутылки джинна. Джинн, огромный, синий отзлости , метался в вольере, огороженном щитами Джян бен Джяна и закрытымсверху мощным магнитным полем. Джинна стегали высоковольтными разрядами,он выл, ругался на нескольких мертвых языках, скакал, отрыгивал языкиогня, в запальчивости начинал строить и тут же разрушал дворцы, потом,наконец, сдался, сел на пол и, вздрагивая от разрядов, жалобно завыл: -- Ну хватит, ну отстаньте, ну я больше не буду... Ой-йой-йой... Нуя уже совсем тихий... У пульта разрядника стояли спокойные немигающие молодые люди,сплошь дубли. Оригиналы же, столпившись около вибростенда, поглядывалина часы и откупоривали бутылки. Я подошел к ним. -- А, Сашка! -- Сашенция, ты, говорят, дежурный сегодня... Я к тебе потом забегув зал. -- Эй, кто-нибудь, сотворите ему стакан, у меня руки заняты... Я был ошеломлен и не заметил, как в руке у меня очутился стакан.Пробки грянули в щиты Джян бен Джяна, шипя полилось ледяное шампанское.Разряды смолкли, джинн перестал скулить и начал принюхиваться. В ту жесекунду Кремлевские часы принялись бить двенадцать. -- Ребята! Да здравствует понедельник! Стаканы сдвинулись. Потом кто-то сказал, осматривая бутылку: -- Кто творил вино? -- Я. -- Не забудь завтра заплатить. -- Ну что, еще бутылочку? -- Хватит, простудимся. -- Хороший джинн попался... Нервный немножко. -- Дареному коню... -- Ничего, полетит как миленький. Сорок витков продержится, а тампусть катится со своими нервами. -- Ребята, -- робко сказал я, -- ночь на дворе... И праздник. Шлибы вы по домам... На меня посмотрели, меня похлопали по плечу, мне сказали: "Ничего,это пройдет" -- и гурьбой двинулись к вольеру... Дубли откатили один изщитов, а оригиналы деловито окружили джинна, крепко взяли его за руки иза ноги и поволокли к вибростенду. Джинн трусливо причитал и неуверенносулил всем сокровища царей земных. Я одиноко стоял в сторонке и смотрел,как они пристегивают его ремнями и прикрепляют к разным частям его теламикродатчики. Потом я потрогал щит. Он был огромный, тяжелый, изрытыйвмятинами от ударов шаровых молний, местами обуглившийся. Щиты Джян бенДжяна были сделаны из семи драконьих шкур, склеенных желчью отцеубийцы,и рассчитаны на прямое попадание молнии. К каждому щиту были обойнымигвоздиками прибиты жестяные инвентарные номера. Теоретически на лицевойстороне щитов должны были быть изображения всех знаменитых битвпрошлого, а на внутренней -- всех великих битв грядущего. Теоретически на лицевойстороне щитов должны были быть изображения всех знаменитых битвпрошлого, а на внутренней -- всех великих битв грядущего. Практически жена лицевой стороне щита, перед которым я стоял, виднелось что-то вродереактивного самолета, штурмующего автоколонну, а внутренняя сторона былапокрыта странными разводами и напоминала абстрактную картину. Джинна стали трясти на вибростенде. Он хихикал и взвизгивал: "Ой,щекотно!.. Ой, не могу!.." Я вернулся в коридор. В коридоре пахлобенгальскими огнями. Под потолком крутились шутихи, стуча о стены иоставляя за собой струи цветного дыма, проносились ракеты. Я повстречалдубля Володи Почкина, волочившего гигантскую инкунабулу с меднымизастежками, двух дублей Романа Ойры-Ойры, изнемогавших под тяжеленнымшвеллером, потом самого Романа с кучей ярко-синих папок из архива отделаНедоступных Проблем, а затем свирепого лаборанта из отдела Смысла Жизни,конвоирующего на допрос к Хунте стадо ругающихся привидений в плащахкрестоносцев... Все были заняты и деловиты. Трудовое законодательство нарушалось злостно, и я почувствовал, чтоу меня исчезло всякое желание бороться с этими нарушениями, потому чтосюда в двенадцать часов новогодней ночи, прорвавшись через пургу, пришлилюди, которым было интереснее доводить до конца или начинать сызновакакое-нибудь полезное дело, чем глушить себя водкой, бессмысленнодрыгать ногами, играть в фанты и заниматься флиртом разных степенейлегкости. Сюда пришли люди, которым было приятнее быть друг с другом,чем порознь, которые терпеть не могли всякого рода воскресений, потомучто в воскресенье им было скучно. Маги, Люди с большой буквы, и девизомих было -- "Понедельник начинается в субботу". Да, они знали кое-какиезаклинания, умели превращать воду в вино, и каждый из них не затруднилсябы накормить пятью хлебами тысячу человек. Но магами они были непоэтому. Это была шелуха, внешнее. Они были магами потому, что оченьмного знали, так много, что количество перешло у них наконец в качество,и они стали с миром в другие отношения, нежели обычные люди. Ониработали в институте, который занимался прежде всего проблемамичеловеческого счастья и смысла человеческой жизни, но даже среди нихникто точно не знал, что такое счастье и в чем именно смысл жизни. И ониприняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познаниинеизвестного и смысл жизни в том же. Каждый человек -- маг в душе, но онстановится магом только тогда, когда начинает меньше думать о себе ибольше о других, когда работать ему становится интереснее, чемразвлекаться в старинном смысле этого слова. И наверное, их рабочаягипотеза была недалека от истины, потому что так же как труд превратилобезьяну в человека, точно так же отсутствие труда в гораздо болеекороткие сроки превращает человека в обезьяну. Даже хуже, чем вобезьяну. В жизни мы не всегда замечаем это. Бездельник и тунеядец,развратник и карьерист продолжают ходить на задних конечностях,разговаривать вполне членораздельно (хотя круг тем у них сужается допредела). Что касается узких брюк и увлечения джазом, по которым одновремя пытались определить степень обезьяноподобия, то довольно быстровыяснилось, что они свойственны даже лучшим из магов. В институте же регресс скрыть было невозможно. Институт представлялнеограниченные возможности для превращения человека в мага. Но он былбеспощаден к отступникам и метил их без промаха. Стоило сотрудникупредаться хотя бы на час эгоистическим и инстинктивным действиям (аиногда даже просто мыслям), как он со страхом замечал, что пушок на егоушах становится гуще. Это было предупреждение. Так милицейский свистокпредупреждает о возможном штрафе, так боль предупреждает о возможнойтравме. Теперь все зависело от себя. Человек сплошь и рядом не можетбороться со своими кислыми мыслями, на то он и человек -- переходнаяступень от неандертальца к магу. Но он может поступать вопреки этиммыслям, и тогда у него сохраняются шансы. А может и уступить, махнуть навсе рукой ("Живем один раз", "Надо брать от жизни все", "Всечеловеческое мне не чуждо"), и тогда ему остается одно: как можно скорееуходить из института. Там, снаружи, он еще может остаться по крайнеймере добропорядочным мещанином, честно, но вяло отрабатывающим своюзарплату. Но трудно решиться на уход. В институте тепло, уютно, работачистая, уважаемая, платят неплохо, люди прекрасные, а стыд глаза невыест. Вот и слоняются, провожаемые сочувственными и неодобрительнымивзглядами, по коридорам и лабораториям, с ушами, покрытыми жесткой серойшерстью, бестолковые, теряющие связность речи, глупеющие на глазах. Ноэтих еще можно пожалеть, можно пытаться помочь им, можно еще надеятьсявернуть им человеческий облик... Есть другие. С пустыми глазами. Достоверно знающие, с какой стороныу бутерброда масло. По-своему очень даже неглупые. По-своему немалыезнатоки человеческой природы. Расчетливые и беспринципные, познавшие всюсилу человеческих слабостей, умеющих любое зло обратить себе в добро и вэтом неутомимые. Они тщательно выбривают свои уши и зачастую изобретаютудивительные средства для уничтожения волосяного покрова. И как частоони достигают значительных высот и крупных успехов в своем основном деле-- строительстве светлого будущего в одной отдельно взятой квартире и наодном отдельно взятом приусадебном участке, отгороженном от остальногочеловечества колючей проволокой... Я вернулся на свой пост в приемную директора, свалил бесполезныеключи в ящик и прочел несколько страниц из классического труда Я. П.Невструева "Уравнения математической магии". Эта книга читалась какприключенческий роман, потому что была битком набита поставленными инерешенными проблемами. Эта книга читалась какприключенческий роман, потому что была битком набита поставленными инерешенными проблемами. Мне жгуче захотелось работать, и я совсем былоуже решил начхать на дежурство и уйти к своему "Алдану", как позвонилМодест Матвеевич. С хрустом жуя, он сердито осведомился: -- Где вы ходите, Привалов? Третий раз звоню, безобразие! -- С Новым годом, Модест Матвеевич, -- сказал я. Некоторое время он молча жевал, потом ответил тоном ниже: -- Соответственно. Как дежурство? -- Только что обошел помещения, -- сказал я. -- Все нормально. -- Самовозгораний не было? -- Никак нет. -- Везде обесточено? -- Бриарей палец сломал, -- сказал я. Он встревожился. -- Бриарей? Постойте... Ага, инвентарный номер 1489... Почему? Я объяснил. -- Что вы предприняли? Я рассказал. -- Правильное решение, -- сказал Модест Матвеевич. -- Продолжайтедежурить. У меня все. Сразу после Модеста позвонил Эдик Амперян из отдела ЛинейногоСчастья и вежливо попросил посчитать оптимальные коэффициентыбеззаботности для ответственных работников. Я согласился, и мыдоговорились встретиться в электронном зале через два часа. Потом зашелдубль Ойры-Ойры и бесцветным голосом попросил ключи от сейфа ЯнусаПолуэктовича. Я отказал. Он стал настаивать. Я выгнал его вон. Через минуту примчался сам Роман. -- Давай ключи. Я помотал головой. -- Не дам. -- Давай ключи! -- Иди ты в баню. Я лицо материально ответственное. -- Сашка, я сейф унесу! Я ухмыльнулся и сказал: -- Прошу. Роман уставился на сейф и весь напрягся, но сейф был либозаговорен, либо привинчен к полу. -- А что тебе там нужно? -- спросил я. -- Документация на РУ-16, -- сказал Роман. -- Ну дай ключи! Я засмеялся и протянул руку к ящику с ключами. И в то же мгновениепронзительный вопль донесся откуда-то сверху. Я вскочил. Глава четвертая Горе! Малый я не сильный; Съест упырь меня совсем... А. С. Пушкин -- Вылупился, -- спокойно сказал Роман, глядя в потолок. -- Кто? -- Мне было не по себе: крик был женский. -- Выбегаллов упырь, -- сказал Роман. -- Точнее, кадавр. -- А почему женщина кричала? -- А вот увидишь, -- сказал Роман. Он взял меня за руку, подпрыгнул, и мы понеслись через этажи.Пронизывая потолки, мы врезались в перекрытия, как нож в замерзшеемасло, затем с чмокающим звуком выскакивали в воздух и снова врезались вперекрытия. Между перекрытиями было темно, и маленькие гномы вперемежкус мышами с испуганными писками шарахались от нас, а в лабораториях икабинетах, через которые мы пролетали, сотрудники с озадаченными лицамисмотрели вверх. В "Родильном Доме" мы протолкались через толпу любознательных иувидели за лабораторным столом совершенно голого профессора Выбегалло.Синевато-белая его кожа мокро поблескивала, мокрая борода свисалаклином, мокрые волосы залепили низкий лоб, на котором пламенелдействующий вулканический прыщ. Пустые прозрачные глаза, редкопомаргивая, бессмысленно шарили по комнате. Профессор Выбегалло кушал. На столе перед перед ним дымиласьбольшая фотографическая кювета, доверху наполненная пареными отрубями.Не обращая ни на кого специального внимания, он зачерпывал отрубиладонью, уминал их пальцами, как плов, и образовавшийся комок отправлялв ротовое отверстие, обильно посыпая крошками бороду. При этом онхрустел, чмокал, хрюкал, всхрапывал, склонял голову набок и жмурился,словно от огромного наслаждения. Время от времени, не переставая глотатьи давиться, он приходил в волнение, хватал за края чан с отрубями иведра с обратом, стоявшие рядом с ним на полу, и каждый раз придвигал ихк себе все ближе и ближе. На другом конце стола молоденькаяведьма-практикантка Стелла с чистыми розовыми ушками, бледная изаплаканная, с дрожащими губками, нарезала хлебные буханки огромнымискибками и, отворачиваясь, подносила их Выбегалле на вытянутых руках.Центральный автоклав был раскрыт, опрокинут, и вокруг него растекаласьобширная зеленоватая лужа. Выбегалло вдруг произнес неразборчиво: -- Эй, девка... эта... молока давай! Лей, значить, прямо сюда, вотрубя... Силь ву пле, значить... Стелла торопливо подхватила ведро и плеснула в кювету обрат. -- Эх! -- воскликнул профессор Выбегалло. -- Посуда мала, значить!Ты, девка, как тебя, эта, прямо в чан лей. Будем, значить, прямо из чанакушать... Стелла стала опрокидывать ведра в чан с отрубями, а профессор,ухвативши кювету, как ложку, принялся черпать отруби и отправлять впасть. -- Да позвоните же ему! -- жалобно закричала Стелла. -- Он жесейчас все доест! -- Звонили уже, -- сказали в толпе. -- Ты лучше от него отойдивсе-таки. Ступай сюда. -- Ну, он придет? Придет? -- Сказал, что выходит. Галоши, значить, надевает и выходит. Галоши, значить, надевает и выходит. Отойдиот него, тебе говорят. Я наконец понял, в чем дело. Это не был профессор Выбегалло. Этобыл новорожденный кадавр, модель человека, неудовлетворенного желудочно.И слава Богу, а то я уж подумал, что профессора хватил мозговой паралич.Как следствие напряженных занятий. Стелла осторожненько отошла. Ее схватили за плечи и втянули втолпу. Она спряталась за моей спиной, вцепившись мне в локоть, и янемедленно расправил плечи, хотя не понимал еще, в чем дело и чего онатак боится. Кадавр жрал. В лаборатории, полной народа, стоялапотрясенная тишина, и было слышно только, как он сопит и хрустит, словнолошадь, и скребет кюветой по стенкам чана. Мы смотрели. Он слез со стулаи погрузил голову в чан. Женщины отвернулись. Лилечке Новосмеховой сталоплохо, и ее вывели в коридор. Потом ясный голос Эдика Амперяна произнес: -- Хорошо. Будем логичны. Сейчас он прикончит отруби, потом доестхлеб. А потом? В передних рядах возникло движение. Толпа потеснилась к дверям. Яначал понимать. Стелла сказала тоненьким голоском: -- Еще селедочные головы есть... -- Много? -- Две тонны. -- М-да, -- сказал Эдик. -- И где же они? -- Они должны подаваться по конвейеру, -- сказала Стелла. -- Но япопробовала, а конвейер сломан... -- Между прочим, -- сказал Роман громко, -- уже в течение двухминут я пытаюсь его пассивизировать, и совершенно безрезультатно... -- Я тоже, -- сказал Эдик. -- Поэтому, -- сказал Роман, -- было бы очень хорошо, если быкто-нибудь из особо брезгливых занялся починкой конвейера. Какпаллиатив. Есть тут кто-нибудь еще из магистров? Эдика я вижу. Еще ктонибудь есть? Корнеев! Виктор Павлович, ты здесь? -- Нет его. Может, за Федором Симеоновичем сбегать? -- Я думаю, пока не стоит беспокоить. Справимся как-нибудь. Эдик,давай-ка вместе, сосредоточенно. -- В каком режиме? -- В режиме торможения. Вплоть до тетануса. Ребята, помогайте все,кто умеет. -- Одну минутку, -- сказал Эдик. -- А если мы его повредим? -- Да-да-да, -- сказал я. -- Вы уж лучше не надо. Пусть уж лучше онменя сожрет. -- Не беспокойся, не беспокойся. Мы будем осторожны. Эдик, давай наприкосновениях. В одно касание. -- Начали, -- сказал Эдик. Стало еще тише. Кадавр ворочался в чане, а за стенойпереговаривались и постукивали добровольцы, возившиеся с конвейером.Прошла минута. Кадавр вылез из чана, утер бороду, сонно посмотрел на наси вдруг ловким движением, неимоверно далеко вытянув руку, сцапалпоследнюю буханку хлеба. Затем он рокочуще отрыгнул и откинулся наспинку стула, сложив руки на огромном вздувшемся животе. По лицу егоразлилось блаженство. Он посапывал и бессмысленно улыбался. Он былнесомненно счастлив, как бывает счастлив предельно уставший человек,добравшийся наконец до желанной постели. -- Подействовало, кажется, -- с облегченным вздохом сказал кто-то втолпе. Роман с сомнением поджал губы. -- У меня нет такого впечатления, -- вежливо сказал Эдик. -- Может быть, у него завод кончился? -- сказал я с надеждой. Стелла жалобно сообщила: -- Это просто релаксация... Пароксизм довольства. Он скоро опятьпроснется. -- Слабаки вы, магистры, -- сказал мужественный голос. --Пустите-ка меня, пойду Федора Симеоновича позову. Все переглянулись, неуверенно улыбаясь. Роман задумчиво игралумклайдетом, катая его на ладони. Стелла дрожала, шепча: "Что ж этобудет? Саша, я боюсь!" Что касается меня, то я выпячивал грудь, хмурилброви и боролся со страстным желанием позвонить Модесту Матвеевичу. Мнеужасно хотелось снять с себя ответственность. Это была слабость, и я былбессилен перед ней. Модест Матвеевич представлялся мне сейчас совсем вособом свете. Я был убежден, что стоило бы Модесту Матвеевичу появитьсяздесь и заорать на упыря: "Вы это прекратите, товарищ Выбегалло!" -- какупырь немедленно бы прекратил. -- Роман, -- сказал я небрежно, -- я думаю, что в крайнем случае тыспособен его дематериализовать? Роман засмеялся и похлопал меня по плечу. -- Не трусь, -- сказал он. -- Это все игрушки. С Выбегаллой толькосвязываться неохота... Этого ты не бойся, ты вон того бойся! -- Онуказал на второй автоклав, мирно пощелкивающий в углу. Между тем кадавр вдруг беспокойно зашевелился. Стелла тихоньковзвизгнула и прижалась ко мне. Глаза кадавра раскрылись. Сначала оннагнулся и заглянул в чан. Потом погремел пустыми ведрами. Потом замер инекоторое время сидел неподвижно. Выражение довольства на его лицесменилось выражением горькой обиды. Он приподнялся, быстро обнюхал,шевеля ноздрями, стол и, вытянув длинный красный язык, слизнул крошки. -- Ну, держись, ребята... -- прошептали в толпе. Кадавр сунул руку в чан, вытащил кювету, осмотрел ее со всех сторони осторожно откусил край. Брови его страдальчески поднялись. Он откусилеще кусок и захрустел. Лицо его посинело, словно от сильногораздражения, глаза увлажнились, но он кусал раз за разом, пока не сжевалвсю кювету. С минуту он сидел в задумчивости, пробуя пальцами зубы,затем медленно прошелся взглядом по замершей толпе. Нехороший у него былвзгляд -- оценивающий, выбирающий какой-то. Володя Почкин непроизвольнопроизнес: "Но-но, тихо, ты..." И тут пустые прозрачные глаза уперлись вСтеллу, и она испустила вопль, тот самый душераздирающий вопль,переходящий в ультразвук, который мы с Романом уже слышали в приемнойдиректора четырьмя этажами ниже. Я содрогнулся. Кадавра это тожесмутило: он опустил глаза и нервно забарабанил пальцами по столу. Вдверях раздался шум, все задвигались, и сквозь толпу, расталкиваязазевавшихся, выдирая сосульки из бороды, полез Амвросий АмбруазовичВыбегалло. Настоящий. От него пахло водкой, зипуном и морозом. -- Милай! -- закричал он. -- Что же это, а? Кель сетуасьен*!Стелла, что же ты, эта, смотришь!.. Где селедка? У него же потребности!У него же они растут!.. Мои труды читать надо!------------------------------------------------------------------------ * Ну и дела! (фр.)------------------------------------------------------------------------ Он приблизился к кадавру, и кадавр сейчас же принялся жадно егообнюхивать. Выбегалло отдал ему зипун. -- Потребности надо удовлетворять! -- говорил он, торопливо щелкаяпереключателями на пульте конвейера. -- Почему сразу не дала? Ох уж этиле фам, ле фам*!.. Кто сказал, что сломан? И не сломан вовсе, азаговорен. Чтоб, значить, не всяк мог пользоваться, потому что, эта,потребности у всех, а селедка -- для модели...------------------------------------------------------------------------ * Женщины, женщины! (фр.)------------------------------------------------------------------------ В стене открылось окошечко, затарахтел конвейер, и прямо на полполился поток благоухающих селедочных голов. Глаза кадавра сверкнули. Онпал на четвереньки, дробной рысью подскакал к окошечку и взялся за дело.Выбегалло, стоя рядом, хлопал в ладоши, радостно вскрикивал и время отвремени, переполняясь чувствами, принимался чесать кадавра за ухом.Толпа облегченно вздыхала и шевелилась. Выяснилось, что Выбегалло привелс собой двух корреспондентов областной газеты. Корреспонденты былизнакомые -- Г. Проницательный и Б. Питомник. От них тоже пахло водкой.Сверкая блицами, они принялись фотографировать и записывать в книжечки.Г. Проницательный и Б. Питомник специализировались на науке. Г.Проницательный был прославлен фразой: "Оорт первый взглянул на звездноенебо и заметил, что Галактика вращается". Ему же принадлежали:литературная запись повествования Мерлина о путешествии с председателемрайсовета и интервью, взятое (по неграмотности) у дубля Ойры-Ойры.Интервью имело название "Человек с большой буквы" и начиналось словами:"Как всякий истинный ученый, он был немногословен..." Б. Питомникпаразитировал на Выбегалле. Его боевые очерки о самонадевающейся обуви,о самовыдергивающе-самоукладывающейся в грузовики моркови и о другихпроектах Выбегаллы были широко известны в области, а статья "Волшебникиз Соловца" появилась даже в одном из центральных журналов. Когда у кадавра наступил очередной пароксизм довольства и онзадремал, подоспевшие лаборанты Выбегаллы, с корнем выдранные из-зановогодних столов и потому очень неприветливые, торопливо нарядили его вчерную пару и подсунули под него стул. Когда у кадавра наступил очередной пароксизм довольства и онзадремал, подоспевшие лаборанты Выбегаллы, с корнем выдранные из-зановогодних столов и потому очень неприветливые, торопливо нарядили его вчерную пару и подсунули под него стул. Корреспонденты поставилиВыбегаллу рядом, положили его руки на плечи кадавра и, нацелясьобъективами, попросили продолжать. -- Главное -- что? -- с готовностью провозгласил Выбегалло. --Главное -- чтобы человек был счастлив. Замечаю это в скобках: счастьеесть понятие человеческое. А что есть человек, философски говоря?Человек, товарищи, есть хомо сапиенс, который может и хочет. Может, эта,все, что хочет, а хочет все, что может. Нес па, товарищи? Ежели он, тоесть человек, может все, что хочет, а хочет все, что может, то он и естьсчастлив. Так мы его и определим. Что мы здесь, товарищи, перед собоюимеем? Мы имеем модель. Но эта модель, товарищи, хочет, и это ужехорошо. Так сказать, экселент, ексви, шармант*. И еще, товарищи, вы самивидите, что она может. И это еще лучше, потому что раз так, то она...Он, значить, счастливый. Имеется метафизический переход от несчастья ксчастью, и это нас не может удивлять, потому что счастливыми нерождаются, а счастливыми, эта, становятся. Вот оно сейчас просыпается...Оно хочет. И потому оно пока несчастно. Но оно может, и через это"может" совершается диалектический скачок. Во, во!.. Смотрите! Видали,как оно может? Ух ты, мой милый, ух ты, мой радостный!.. Во, во! Вот каконо может! Минут десять-пятнадцать оно может... вы, товарищ Питомник,там свой фотоаппаратик отложите, а возьмите вы киноаппаратик, потому какздесь мы имеем процесс... здесь у нас все в движении! Покой у нас, как иполагается быть, относителен, движение у нас абсолютно. Вот так. Теперьоно смогло и диалектически переходит к счастью. К довольству то есть.Видите, оно глаза закрыло. Наслаждается. Ему хорошо. Я вам научноутверждаю, что готов был бы с ним поменяться. В данный, конечно,момент... Вы, товарищ Проницательный, все, что я говорю, записывайте, апотом дайте мне. Я приглажу и ссылки вставлю... Вот теперь оно дремлет,но это еще не все. Потребности должны идти у нас как вглубь, так ивширь. Это, значить, будет единственно верный процесс. Он ди ке*Выбегалло, мол, против духовного мира. Это, товарищи, ярлык. Нам,товарищи, давно пора забыть такие манеры в научной дискуссии. Все мызнаем, что материальное идет впереди, а духовное идет позади. Сатурвентур, как известно, нон студит либентур*. Что мы, применительно кданному случаю, переведем так: голодной куме все хлеб на уме... -- Наоборот, -- сказал Ойра-Ойра. Некоторое время Выбегалло пусто смотрел на него, затем сказал: -- Эту реплику из зала мы, товарищи, сейчас отметем с негодованием.Как неорганизованную. Не будем отвлекаться от главного -- от практики. Япродолжаю и перехожу к следующей ступени эксперимента. Поясняю дляпрессы. Исходя из материалистической идеи о том, что временноеудовлетворение матпотребностей произошло, можно переходить кудовлетворению духпотребностей. То есть посмотреть кино, телевизор,послушать народную музыку, или попеть самому и даже почитатькакую-нибудь книгу, скажем, "Крокодил" или там газету... Мы, товарищи,не забываем, что ко всему этому надо иметь способности, в то время какудовлетворение матпотребностей особенных способностей не требует, онивсегда есть, ибо природа следует материализму. Пока насчет духовныхспособностей данной модели мы сказать ничего не можем, поскольку еерациональное зерно есть желудочная неудовлетворенность. Но этидухспособности у нее мы сейчас вычленим. Угрюмые лаборанты развернули на столах магнитофон, радиоприемник,кинопроектор и небольшую переносную библиотеку. Кадавр окинулинструменты культуры равнодушным взором и попробовал на вкусмагнитофонную ленту. Стало ясно, что духспособности модели спонтанно непроявятся. Тогда Выбегалло приказал начать, как он выразился,насильственное внедрение культурных навыков. Магнитофон сладко запел:"Мы с милым расставалися, клялись в любви своей..." Радиоприемникзасвистел и заулюлюкал. Проектор начал показывать на стене мультфильм"Волк и семеро козлят". Два лаборанта встали с журналами в руках посторонам кадавра и принялись наперебой читать вслух... Как и следовало ожидать, желудочная модель отнеслась ко всему этомушуму с полным безразличием. Пока ей хотелось лопать, она чихала на свойдуховный мир, потому что хотела лопать и лопала. Насытившись же, онаигнорировала свой духовный мир, потому что соловела и временно уженичего больше не желала. Зоркий Выбегалло ухитрился все-таки заметитьнесомненную связь между стуком барабана (из радиоприемника) ирефлекторным подрагиванием нижних конечностей модели. Это подрагиваниепривело его в восторг. -- Ногу! -- закричал он, хватаясь за рукав Б. Питомника. --Снимайте ногу! Крупным планом! Ля вибрасьен са моле гош этюн грандсинь!* Эта нога отметет все происки и сорвет все ярлыки, которые на менянавешивают! Уи сан дот**, человек, который не специалист, может быть,даже удивится, как я отношусь к этой ноге. Но ведь, товарищи, всевеликое обнаруживается в малом, а я должен напомнить, что данная модельесть модель ограниченных потребностей, говоря конкретно -- только однойпотребности и, называя вещи своими именами, прямо, по-нашему, без всехэтих вуалей -- модель потребности желудочной. Потому у нее такоеограничение и в духпотребностях. А мы утверждаем, что толькоразнообразие матпотребностей может обеспечить разнообразиедухпотребностей. Поясняю для прессы на доступном ей примере. Ежели бы,скажем, была у него ярко выраженная потребность в данном магнитофоне"Астра-7" за сто сорок рублей, каковая потребность должна пониматьсянами как материальная, и оно бы этот магнитофон заимело, то оно быданный магнитофон и крутило бы, потому что, сами понимаете, что еще смагнитофоном делать? А раз крутило бы, то с музыкой, а раз музыка --надо ее слушать или там танцевать... А что, товарищи, есть слушаньемузыки с танцами или без них? Это есть удовлетворение духпотребностей.Компрене ву?------------------------------------------------------------------------ * Дрожание его левой икры есть великий признак (фр.). ** Разумеется (фр.).------------------------------------------------------------------------ Я уже давно заметил, что поведение кадавра существеннопеременилось. То ли в нем что-то разладилось, то ли так и должно былобыть, но время релаксаций у него все сокращалось и сокращалось, так чток концу речи Выбегаллы он уже не отходил от конвейера. Впрочем,возможно, ему просто стало трудно передвигаться. -- Разрешите вопрос, -- вежливо сказал Эдик. -- Чем вы объясняетепрекращение пароксизмов довольства? Выбегалло замолк и посмотрел на кадавра. Кадавр жрал. Выбегаллопосмотрел на Эдика. -- Отвечаю, -- самодовольно сказал он. -- Вопрос, товарищи, верный.И, я бы даже сказал, умный вопрос, товарищи. Мы имеем перед собойконкретную модель непрерывно возрастающих материальных потребностей. Итолько поверхностному наблюдателю может казаться, что пароксизмыдовольства якобы прекратились. На самом деле они диалектически перешли вновое качество. Они, товарищи, распространились на сам процессудовлетворения потребностей. Теперь ему мало быть сытым. Теперьпотребности возросли, теперь ему надо все время кушать, теперь онсамообучился и знает, что жевать -- это тоже прекрасно. Понятно, товарищАмперян? Я посмотрел на Эдика. Эдик вежливо улыбался. Рядом с ним стоялирука об руку дубли Федора Симеоновича и Кристобаля Хозевича. Головы их,с широко расставленными ушами, медленно поворачивались вокруг оси, какаэродромные радиолокаторы. Эдик вежливо улыбался. Рядом с ним стоялирука об руку дубли Федора Симеоновича и Кристобаля Хозевича. Головы их,с широко расставленными ушами, медленно поворачивались вокруг оси, какаэродромные радиолокаторы. -- Еще вопрос можно? -- сказал Роман. -- Прошу, -- сказал Выбегалло с устало-снисходительным видом. -- Амвросий Амбруазович, -- сказал Роман, -- а что будет, когда оновсе потребит? Взгляд Выбегаллы стал гневным. -- Я прошу всех присутствующих отметить этот провокационный вопрос,от которого за версту разит мальтузианством, неомальтузианством,прагматизмом, экзистенцио... оа... нализмом и неверием, товарищи, внеисчерпаемую мощь человечества. Вы что же хотите сказать этим вопросом,товарищ Ойра-Ойра? Что в деятельности нашего научного учреждения можетнаступить момент, кризис, регресс, когда нашим потребителям не хватитпродуктов потребления? Нехорошо, товарищ Ойра-Ойра! Не подумали Вы! А мыне можем допустить, чтобы на нашу работу навешивали ярлыки и бросалитень. И мы этого, товарищи, не допустим. Он достал носовой платок и вытер бороду. Г. Проницательный,скривившись от умственного напряжения, задал следующий вопрос: -- Я, конечно, не специалист. Но какое будущее у данной модели? Японимаю, что эксперимент проходит успешно. Но очень уж активно онапотребляет. Выбегалло горько усмехнулся. -- Вот видите, товарищ Ойра-Ойра, -- сказал он. -- Так вот ивозникают нездоровые сенсации. Вы, не подумав, задали вопрос. И вот ужерядовой товарищ неверно сориентирован. Не на тот идеал смотрит. Не натот идеал смотрите, товарищ Проницательный! -- обратился он прямо ккорреспонденту. -- Данная модель есть уже пройденный этап! Вот идеал, накоторый нужно смотреть! -- Он подошел ко второму автоклаву и положилрыжеволосую руку на его полированный бок. Борода его задралась. -- Вотнаш идеал! -- провозгласил он. -- Или, выражаясь точнее, вот модельнашего с вами идеала. Мы имеем здесь универсального потребителя, которыйвсего хочет и все, соответственно, может. Все потребности в немзаложены, какие только бывают на свете. И все эти потребности он можетудовлетворить. С помощью нашей науки, разумеется. Поясняю для прессы.Модель универсального потребителя, заключенная в этом автоклаве, или,говоря, по-нашему, в самозапиральнике, хочет неограниченно. Все мы,товарищи, при всем нашем уважении к нам, просто нули рядом с нею. Потомучто она хочет таких вещей, о которых мы и понятия не имеем. И она небудет ждать милости от природы. Она возьмет от природы все, что ей нужнодля полного счастья, то есть для удовлетворенности.Материально-магические силы сами извлекут из окружающей природы все ейнеобходимое. Счастье данной модели будет неописуемым. Она не будет знатьни голода, ни жажды, ни зубной боли, ни личных неприятностей.
