Прощание

Русое солнце, лениво почёсывая подрумянившийся бок, клонилось к закату. В воздухе разливался летний вечер, пыльный и пряный. По реке облачной лёгкостью плыла сумеречная прохлада. Прохлада умеренная, прохлада ненавязчивая, прохлада, которую с некоторой долей условности можно считать приятной. Из полей ещё не потянулись косари, но уже потянулись к полям одемвингеры - так местные весело и ухватисто обзывали шабашников, что тучами бродили по здешним деревням. Одемвингеры, как никто, были падки на ту самую прохладу, чуяли её вёрст за семь, а в погожие деньки за все десять. Косари же о прелестях прохлады никогда всерьёз не задумывались, ибо коса остра, трава высока, дети кушать хотят. Где тут найти времени, чтобы пуститься в дебри поэтической ереси?

Вдоль берега, всколыхнув покой провинциальной пыли, промчался поджарый рыжий жеребчик. Косцы, углубившиеся в работу, не видели этого, однако, будто по команде, дружно вскинули вихрастые лбы к хитро улыбающемуся солнцу. Несколько голов даже загадочно чихнули. Ватага шабашников, бессмысленно орущая, превратилась в глупо организованную скульптурную композицию. Бывшие бездельники (а ныне ротозеи) очумело моргали вслед клубящейся дороге. Моргали осуждающе, чувствуя приближение осени. Осени, назревшей, как чирии на прелых шеях одемвингеров. Через пару воробьиных клёкотов среди золотистых полей вновь зазмеились косы. Через пару настороженных морганий с речного края донеслись до косарей привычные забористые вопли.

Между тем прохладная река загнулась соломинкой, спряталась в жидкой рощице. Роща, хоть и выглядела скудо-бедно, с приходом воды захрапела по-взрослому, поддержав разгульный рык рыжего жеребчика.

- Ну что смотришь, дурной? - пролепетал из-под выгорелых волос-сосулек спешившийся всадник. Голос у всадника был тихий, душевный и грустный. То ли от человеческого голоса, то ли от усталости глаза лошади потихоньку грустнели.

- Передавай привет Героичу, - юноша шептал с характерным балканским выговором, коверкая слова на свой лад. - Он меня многому научил, тебя вот подарил. Да и родителей только он уговорить смог. Никто бы не сумел, а он сумел. Исполнил мечту.

Нос юноши, похожий на диковинную розовую картофелину, тонул в нервной испарине. Испарина говорила о многом. В основном о том, что разговор этот человеку даётся гораздо тяжелее, чем его собеседнику.

Небо сочилось из зрачков коня, сочилось в душу наездника сотнями картинок детства. Задушевные вечера. Испуг мамы, перепутавшей конопасов с конокрадами. Шумные проводы. Утро на скрипучем сеновале соседского сарая. Усатый Героич с чубуком на пегой кобылке. Непрерывно лысеющий, да так и не облысевший друг Элвер.

- А помнишь, как бегали наперегонки по свежеполитой траве в Ватутинках? Только ты и я... и Шемба. Помнишь, он в пруду поймать кого-то пытался? На шпроты, - парень лукаво скривился, изображая Шембу, рыбачащего на шпроты.

"Нет, не помню", - подумал жеребчик, но промолчал, недовольно передёрнув ноздрями.

Нос светловолосого пастуха опять захлебнулся красноречивой испариной. Чтобы занять неловкую паузу, конопас принялся поправлять съехавшее на непристойно рыжий бок синеватое седло с черешневым отливом. В этом цветном киселе едва угадывалась надпись: "Башнефть". Надпись была, надо сказать, ни к седлу ни к городу, поэтому человеку стало ещё сквернее. Юноша опустился на колени, пытаясь собрать расползающуюся по швам мысль, потом поднялся, провёл рукой по ворсистой лошадиной морде и спросил у морды:

- А Химки помнишь? Когда я?..

"Да, помню", - подумал жеребчик, но промолчал, троекратно пукнув.

Залп громогласным эхом пролетел по роще, прыгнув напоследок в реку. Балканец рассмеялся, смахнув запутавшуюся в щетине солёную каплю. Вдруг, взлохматив горелый затылок, конопас вжался щекой в рассудительную конскую голову:

- Ты прости меня, что конём всё да конём... Может, так оно и лучше, а, без имени-то? Ты ж пойми: ну какое мне в артели будущее? Мне в город надо, железного коня освоить. Таксистом хочу. Не лучше он тебя, пойми, другой он просто. Ну вот как ты и зебра. Может, мильонщиком стану? Тебя выкуплю. Тогда уж заживу.

Жеребчик вилял кудрявым хвостом, понимающе лупил глаза, размышлял, копаясь в лошадином опыте: "Встретил я однажды в лесу кукушку. Спрашиваю: сколько? Она говорит: не кукушка я, я птица-кукышовец, ничего тебе не скажу, пока на работу не устроишь. Спрашиваю: может, денег дать? Нет, говорит, денег не хочу, работать хочу. Редкая птица!"

***

Погружённый в мысли о разнице между отечественным овсом и итальянской вермишелью, рыжий конь брёл домой. Одемвингеры урчали в стогах, косари безмолвствовали в избах.

Пастух шёл вразвалочку мимо трёхглавого кривого указателя: "Раковые Шейхи - Турчанка - Старобабищево" в старобабищевском направлении. Испарина на картофелевидном носу говорила сама за себя.