Андрей Старостин как писатель
Этот текст когда-то уже публиковался (5 лет назад) на небольшом историческом сайте, где вы его наверняка не нашли. Я возвращаю его сюда не потому, что хочу для него славы и признания (разумеется, хочу). Он нужен здесь по другой причине — уже тыщу лет как любой текст/пост об истории “Спартака” и/или братьях Старостиных в комментариях к нему сводится к вопросу о том, был ли они “коллаборационистами” во время войны, давали ли взятки и вообще “сели за уголовку”. Этот текст не об этом (хотя нет — коллаборационистами они не были, как не были и уголовниками — и об этом когда-нибудь будет текст). Это о том, почему Старостины остаются уникальными героями в нашей истории. Откуда берется другая, “народная” история “Спартака” и почему она именно такая.
Об этом
Андрей Старостин как писатель
Спортивную мемуаристику, как и любую другую цеховую прозу, зачастую не принято воспринимать всерьез. Даже если герою удается найти хорошего литзаписчика (а уж в том, что авторы не пишут сами, сомнений вообще ни у кого нет), у многих читателй все равно остаются естественные колебания, так ли необходимо знакомиться с очередной архетипической историей о «трудном детстве», упорной работе над собой, и тернистой (непременно тернистой) дороге к финальному успеху. В конце концов, можно было бы согласиться, что мы имеем дело со специфической вариацией жанра success story, историей успеха (а истории спортивных неудачников, как правило, никому не интересны, а если интересны – то уже по другим, изначально непросчитываемым причинам) и у нее просто должен быть свой, специфический читатель.
Советские футбольные мемуары вполне согласуются с этим жанровым каноном. Книги Григория Федотова, Анатолия Акимова (с некоторыми любопытными политическими изменениями в более поздних переизданиях), Михаила Якушина – все это биографические повествования, где в определенных, строго отмеренных пропорциях присутствуют авторские суждения о политике и общественной жизни. С той лишь поправкой, что книга Федотова, выпущенная в сталинское время, заметно отличается от якушинской (конец перестройки). Однако резкое сокращение количества политических отступлений с партийными заклинаниями принципиально не меняет сути дела – все это, так или иначе, публицистика, направленная на «воспитание молодого поколения».
Воспитывать, «учить прекрасному» стремится и Андрей Старостин. Страстный поклонник Достоевского, друг Олеши, Эрдмана и Фадеева, он, с присущей ему футбольной амбициозностью, сам занимается написанием своих «футбольных» книжек. Его семейное кредо (а все четверо братьев Старостиных – футболисты, трое из них – и футбольные мемуаристы) – «упорство, упорство и упорство» соответствует генеральной линии партии, так же, как и его первого литературного бестселлера – книги «Большой футбол». Своим свободным движением сквозь нагромождение различных событий, легко ломающейся временной канвой в сочетании с динамичными эпизодами из футбольных матчей, выдержанных в репортерском духе, Старостин напоминает одновременно Диккенса и Марка Твена, позаимствовав у последнего подкупающую манеру расписывать содержание грядущей главы в самом ее начале.
Трудности, с которыми встречается главный герой его книги, как правило, связаны с частной жизнью. Так, расстроившись от непопадания в основной состав, молодой игрок заворачивает с болельщиками в пивную «Левенбрей», откуда выбирается лишь поздней ночью, в другой раз согласившись на переезд в новую квартиру днем накануне важного матча, он растрачивает все силы на перетаскивание диванов и шкафов, вместо того, чтобы сохранить свои силы для родной команды.
Свой арест, следствие и жизнь во внутренней лубянской тюрьме Андрей Старостин оставляет за скобками «воспитательного» романного цикла (книги «Повесть о футболе» и «Встречи на футбольной орбите»). В характерном пассаже, где террор увязан с войной, он говорит об этом так: «Весной 1942 года шальная „фугаска” упала не по адресу. Бывают такие случайности во время войны, когда снаряды ложатся по своим. Взрывная волна огромной силы разбросала нас кого куда: Николая в Комсомольск, Александра в Воркуту, Петра в Соликамск, меня в Норильск».
Щелчок, смена декораций – и новые испытания: как залить каток на севере, как показать местным футболистам правильный способ бить по мячу «с подъема», как обыграть в хоккей с мячом приехавшую на соревнования женскую команду своей сестры Клавдии.
Во всех своих книгах Андрей Старостин предстает прежде всего как игрок. Любитель преферанса (собственный юбилейный фотоальбом к 60-летию целиком расписан карточными «пульками»), бега на коньках, французской классической борьбы, театрал (сам Старостин называет себя «закулисный человек»), даже жену нашедший себе в цыганском театре. Еще Старостин фанатично любит скачки, и уделяет им внимания лишь немногим меньше, чем другой известный писатель с ипподрома – Чарльз Буковски. Как и Буковски, Старостин очень любит лошадей и, может, чуть меньше Буковски любит выпить.
Игровая суть характера Старостина, его страсть и стремление к постоянному соревнованию, оказывают прямое влияние и на его оценку действительности, ту самую «морально-воспитательную» сторону его прозы. Герои его «Встреч на футбольной орбите» среди прочих, получают такие характеристики: «сакраментальной картой в покере для него был „стрит”» (мхатовский актер, близкий друг Старостина, Михаил Яншин), впервые появившись на страницах книги, Юрий Олеша представляется рассказчику так: «Я играл с Богемским» (одесской футбольной звездой 20-х). Универсальная констатация общезначимости «игры», справедливого и красивого соревнования, зрелища – неожиданно предстает главным воспитательным уроком.
Андрей Старостин на бегах
Мир игры, мир Хейзинги (описавшего культуру как игру в своей книге Homo Ludens в 37-м году), превращает все вокруг в царство красоты и справедливости. «Я соревновался всю жизнь», – с гордостью говорит о себе Андрей Старостин. И силу этого устремления оценивают окружающие его «творческие люди», которые знают цену чистому игровому порыву, свободе, которая может проявиться не только в спортивной игре, и к которой зачастую им самим, на их поприще, дорога закрыта. Старостин пишет об этом походя, но нет сомнений, что эта линия присутствует в его дружеских взаимоотношениях:«Я рано поздравлял Яншина с большой творческой победой. Ее, говоря футбольным языком, не засчитали: через несколько дней спектакль «Мольер» решением какой-то комиссии был снят с репертуара» <речь о спектакле “Кабала Святош”, 1936 году запрещенном цензурой>.
У декларируемой Старостиным «игровой» морали есть и обратная сторона – это еще одна семейная черта. Так литзаписчик знаменитой книги его брата Николая, «Футбол сквозь годы», Александр Вайнштейн поражался, что все истории о лагерных начальниках так или иначе сводились у братьев к тому, кто из них как относился к футболу. У Андрея Старостина комсомольский вожак Александр Косарев – один из покровителей «Спартака», активный участник Большого террора и близкий друг Ежова (вслед за которым он затем и был расстрелян) – получает высшую похвалу за умение хорошо париться в бане. Писатель Фадеев, застрелившийся вскоре после XX-го съезда, когда из лагерей стали возвращаться посаженные с его участием люди, оказывается, был отличный пловец.
Сам Старостин лучше всего проявляет себя в экстремальных ситуациях, он герой почти джек-лондоновский (что должно немало сообщать читателю о советской действительности).
Его спартаковский, гладиаторский образ сразу угадывает Владимир Маяковский, при первой встрече назвавший Андрея Старостина просто – «мускулы». Те самые мускулы, которые отчаянный игрок Старостин перед важнейшим в своей жизни матчем с басками лечит лекарством для скаковых лошадей – навикулином. Этот невероятный сюжетный ход автор неизменно приберегает к кульминации всех своих биографических книг – и это действительно момент наибольшей кристаллизации его героя – вылечиваясь от тяжелой травмы и с блеском выиграв матч, он сам становится «немножко лошадью».
Удивительный, совершенно не советский игровой кодекс чести, который воспевает в своих книгах Андрей Старостин, подспудно всегда противопоставляется им регламентированному, цензурированному ходу общественной жизни. В отличие от старшего брата, Андрей не успел написать «перестроечный» вариант своих мемуаров – с рассказом о тюрьме и лагере (где он, по воспоминаниям сидевшего с ним Льва Нетто, был одним из лидеров подпольного сопротивления). По мнению его дочери, Натальи Андреевны Старостиной, он хотел это сделать. Но, может быть, он оставил после себя нечто большее – игровую модель понимания своей, во многом тяжелой и трагической, жизненной истории. Его фирменная старостинская фраза: «Все потеряно, кроме чести!», – которую, по воспоминаниям Николая, Андрей произнес последним войдя в комнату, где после 12-летней ссылки впервые встретились все четыре брата, он подвахтил у Юрия Олеши – в мемуарах Андрея этим восклицанием автор «Зависти» провожает не обратившую на него никакого внимания красавицу-официантку ресторана в гостинице «Националь».
Все такое -- в телеграм-канале "Бей вперед -- игра придет"
