По поводу "наши " их макали в отхожее место у Растеряева есть отличное стихотворения называется Дед Агван Я не видал родных дедов, И видеть мог едва ли: Все до рождения моего Они поумирали. Но я не обделён судьбой, Я всё равно счастливый. Был рядом дед, пусть не родной, Но горячо любимый. Он был нерусский - из армян, С деревни, из народа - Агван Тиграныч Григорян, Двадцать шестого года. Он был герой и ветеран - Такой, что прямо с книжки - Для всех. А я ему кидал За шиворот ледышки. Я про войну всё с детства знал - Ведь дед, без всякой лажи, Мне каждый день преподавал С тарелкой манной каши. Всё было так: он мирно пас Овец у Арарата. И вдруг взяла пошла на нас Немецкая армада, Чтобы ни русских, ни армян Здесь не было в природе, Но тут подъехал дед Агван, И он был резко против. Подъехал, правда, не один… Стекались, словно реки, Туда и тысячи грузин, Казахи и узбеки… Разноязыкою толпой Они в окопы сели. И в тех окопах всей гурьбой Мгновенно обрусели. Вместо овец на этот раз Другие были звери. И дед в прицел свой «Тигра» пас, крутил хвоста «Пантере»… По-русски с ним общенье шло Сперва не идеально, Но фразу «Башню сорвало» Он понимал – буквально. Я с дедом мог тарелки три Съедать той самой каши, Внимая, как они пошли На Запад пешим маршем. И, как всегда, в который раз В итоге накидали… А дальше шёл такой рассказ, Как в слёзном сериале: «Берлин. Апрель. Земля дрожит. Снаряды, пули – градом…» И дед по улице бежит С трофейным автоматом. Кругом - разбитые дома, Как гор кавказских гребни. С собой у деда пять гранат, Вдруг глядь : на куче щебня Лежит, скулит от страшных ран, Один, как щепка в шторме, Такой же, как и он, пацан, Но лишь в немецкой форме. И тычет деду на окно, Руками объясняет, Что он у дома своего Лежит и помирает. Что там родители его, Что он берлинский, местный, Его войною домело До своего подъезда. И дед поверх своих поклаж Хоть был не сильный самый, Взвалил его, и на этаж - Туда, где папа с мамой, Где взрывом балку повело, Где теплится лампада: «Встречайте, фрау, своего Немецкого солдата»… Дед, говоря про этот миг, Вдруг сразу изменялся: Про страшный материнский крик, Про то, как там остался. Как в кухне, где горел шандал, Воды ему нагрели, Как с грязью ненависть смывал За годы и недели, Как спал на белых простынях Среди войны и ада И видел сны о мирных днях В долине Арарата. Как утром снова он пошёл К победной близкой дате, Услышав сзади «Danke schon», Ответив им «Прощайте»… Тут я перебивал всегда, Дослушивал едва ли: «Дедуня, что за ерунда? Давай, как вы стреляли! Давай, как ты горел в огне, Чуть не погиб на мине…» - Неинтересно было мне Про простыни в Берлине. Но дед чего-то замолкал, Шёл за добавкой каши И кашу снова в рот толкал, Чтоб стал быстрей я старше… Его уж нет, а я большой. И вдруг я докумекал: В тот день был самый главный бой За звание человека.
Это просто кабала три буквы идиша ,числовое значение 666
Чернильница
По поводу "наши " их макали в отхожее место у Растеряева есть отличное стихотворения называется
Дед Агван
Я не видал родных дедов,
И видеть мог едва ли:
Все до рождения моего
Они поумирали.
Но я не обделён судьбой,
Я всё равно счастливый.
Был рядом дед, пусть не родной,
Но горячо любимый.
Он был нерусский - из армян,
С деревни, из народа -
Агван Тиграныч Григорян,
Двадцать шестого года.
Он был герой и ветеран -
Такой, что прямо с книжки -
Для всех. А я ему кидал
За шиворот ледышки.
Я про войну всё с детства знал -
Ведь дед, без всякой лажи,
Мне каждый день преподавал
С тарелкой манной каши.
Всё было так: он мирно пас
Овец у Арарата.
И вдруг взяла пошла на нас
Немецкая армада,
Чтобы ни русских, ни армян
Здесь не было в природе,
Но тут подъехал дед Агван,
И он был резко против.
Подъехал, правда, не один…
Стекались, словно реки,
Туда и тысячи грузин,
Казахи и узбеки…
Разноязыкою толпой
Они в окопы сели.
И в тех окопах всей гурьбой
Мгновенно обрусели.
Вместо овец на этот раз
Другие были звери.
И дед в прицел свой
«Тигра» пас, крутил хвоста «Пантере»…
По-русски с ним общенье шло
Сперва не идеально,
Но фразу «Башню сорвало»
Он понимал – буквально.
Я с дедом мог тарелки три
Съедать той самой каши,
Внимая, как они пошли
На Запад пешим маршем.
И, как всегда, в который раз
В итоге накидали…
А дальше шёл такой рассказ,
Как в слёзном сериале:
«Берлин. Апрель. Земля дрожит.
Снаряды, пули – градом…»
И дед по улице бежит
С трофейным автоматом.
Кругом - разбитые дома,
Как гор кавказских гребни.
С собой у деда пять гранат,
Вдруг глядь : на куче щебня
Лежит, скулит от страшных ран,
Один, как щепка в шторме,
Такой же, как и он, пацан,
Но лишь в немецкой форме.
И тычет деду на окно,
Руками объясняет,
Что он у дома своего
Лежит и помирает.
Что там родители его,
Что он берлинский, местный,
Его войною домело
До своего подъезда.
И дед поверх своих поклаж
Хоть был не сильный самый,
Взвалил его, и на этаж -
Туда, где папа с мамой,
Где взрывом балку повело,
Где теплится лампада:
«Встречайте, фрау, своего
Немецкого солдата»…
Дед, говоря про этот миг,
Вдруг сразу изменялся:
Про страшный материнский крик,
Про то, как там остался.
Как в кухне, где горел шандал,
Воды ему нагрели,
Как с грязью ненависть смывал
За годы и недели,
Как спал на белых простынях
Среди войны и ада
И видел сны о мирных днях
В долине Арарата.
Как утром снова он пошёл
К победной близкой дате,
Услышав сзади «Danke schon»,
Ответив им «Прощайте»…
Тут я перебивал всегда,
Дослушивал едва ли:
«Дедуня, что за ерунда?
Давай, как вы стреляли!
Давай, как ты горел в огне,
Чуть не погиб на мине…» -
Неинтересно было мне
Про простыни в Берлине.
Но дед чего-то замолкал,
Шёл за добавкой каши
И кашу снова в рот толкал,
Чтоб стал быстрей я старше…
Его уж нет, а я большой.
И вдруг я докумекал:
В тот день был самый главный бой
За звание человека.